Дамы подходили все ближе. Поздняк отошел несколько от лавки и стал на колени. Он снял шапку, бросил ее на землю около себя, взглянул еще раз на двух дам, которые были уже шагах в пятидесяти от него, и невольно от внутренней тревоги скрестил руки и опустил голову.
Чем ближе слышалось шуршанье платьев, тем более мутилось в голове молодого человека. Он едва дышал.
– Что вы? – раздался над ним мягкий голос.
Он поднял голову и увидел перед собой императрицу, которую, как и всякий петербургский чиновник, видал часто, но всегда издали и всегда в другом одеянии, нежели теперь.
Но, однако, он тотчас же признал царицу, несмотря на то что на ней был простой серый капот и простой белый чепец, подвязанный бантом под подбородком. Он хотел отвечать, но язык его не шевелился.
– Кто вы? – выговорила императрица.
– Несчастный, ваше императорское величество! – проговорил наконец Поздняк.
– Что с вами?
И Поздняк, вспомнив слова невесты: "пуще всего не оробейте", вдруг почувствовал в себе храбрость отчаяния. Вкратце, в нескольких словах, передал он свое преступление.
– Совершенно разорвали? – спросила императрица.
Поздняк сунул руку в боковой карман и вынул два куска указа.
Государыня посмотрела и произнесла что-то по-французски, обращаясь к своей спутнице. Затем она довольно долго думала.
– Да… Трудно, очень… – произнесла она наконец. – Скажите, Дмитрий Прокофьевич не знает, конечно…
– Никак нет, ваше величество. Ничего не знает.
– Скажите, кто писал этот указ… сенатский писарь?..
– Я сам писал, Ваше Величество.
– Вы?.. О, тогда другое дело… Это на ваше счастье. Вы, стало быть, можете точно скопировать его?
– Могу, ваше величество… Точнехонько…
– Верю. Но можете ли вы сдержать слово, можете ли не рассказывать всю жизнь никому какую-либо тайну? Если я помогу вам, обещаетесь ли вы никогда ни слова не проронить… дать мне слово и держать его крепко?
– Клянусь, ваше императорское величество. По гроб жизни умолчу. Помилосердуйте!
– Успокойтесь! Слушайте… Ступайте же домой, перепишите этот указ точь-в-точь так же, до единой буквы, а завтра будьте здесь с новым указом. Но возьмите с собой, – прибавила Екатерина, улыбаясь, – чернильницу и перо.
И государыня двинулась далее.
Поздняк остался на коленях и глядел ей вслед. И только когда императрица уже скрылась в чаще, он пришел в себя, схватил себя за голову и не знал, проснулся ли он, во сне ли он все видел или все это действительность.
Прошли сутки. Точно так же в семь часов утра, на том же месте, около обелиска, прохаживался взад и вперед тот же сенатский секретарь, но он был почти в том же счастливом состоянии, в каком находился несколько дней назад. Он считал себя уже спасенным.
Наконец с той же стороны появилась снова также государыня в сопровождении дамы.
Поздняк взял со скамейки белый исписанный лист, пузырек с чернилами и, достав из кармана гусиное очинённое перо, снова опустился на колени. Но этот раз он смотрел на приближающуюся государыню со смутным восторгом на сердце.
Императрица приблизилась, кивнула головой и улыбнулась.
– Здравствуйте! – произнесла она, принимая из рук Поздняка чисто и красиво переписанный лист.
Точь-в-точь такой же указ до малейших мелочей скопировал чиновник.
Государыня взяла у него перо и обмакнула в пузырек с чернилами, который он держал.
– Встаньте! – выговорила она.
Императрица отошла к скамейке, хотела нагнуться, потом собралась было опуститься на одно колено, чтобы положить бумагу на скамейку и подписать ее, но остановилась в нерешительности.
Она подумал мгновенье, потом улыбнулась и вспомнила.
– Подите сюда. Нагнитесь…
Поздняк подошел, склонился с замираньем сердца и опустил голову.
В первый раз с тех пор, что мир стоит, принимал позу осужденного на казнь – оправдываемый! К тому же самим монархом!..
Императрица положила лист на плечо чиновника и не спеша подписала.
– Вот… – тихо произнесла она.
Поздняк выпрямился, принял бумагу, но тотчас опустился снова на колени.
– Ваше величество… Был бы счастлив умереть по вашему приказанию… – дрогнувшим голосом вымолвил он.
– Нет, не надо… Вам ведь предстоит жениться… Но помните одно… Никогда никто не должен знать наш заговор против Дмитрия Прокофьевича. Я надеюсь, что ваше слово крепко.
– Помру, никому не скажу, ваше величество.
– Ну, ступайте с Богом и служите отечеству и монарху так же, как до сих пор служили… до беды с указом…
Государыня, улыбаясь, кивнула головой и двинулась. Поздняк остался на коленях, как был, и глядел вслед удаляющейся царице. Наконец чаща зелени скрыла ее из виду.
Поздняк перекрестился, вскочил на ноги и, бережно завернув бумагу в сверток, пустился бегом по парку.
VII
К одиннадцати часам того же дня сенатский секретарь был уже около своего стола и сидел глубоко задумавшись; но затем он встал, встряхнулся, как делает мокрая птица, и повеселел.
"Не беда… – подумал он. – После той беды, что миновала, все эдакие беды смех один…" Поздняк вспомнил, что за время своих треволнений он ничего не дал знать по месту службы, не сказался больным и ничего не объяснил. Просто пропадал без вести. "Хорош!"
Явившись в Сенат, он прежде всего спросил у солдата, дежурившего всегда у дверей Трощинского, спрашивал ли об нем начальник. Солдат объяснил, что вчера Дмитрий Прокофьевич приказывал позвать Поздняка, а затем тотчас же вернул и сказал: "Не надо". Стало быть, ему и не известно ничего.
Около двенадцати часов солдат явился и выговорил с полгорницы:
– Иван Петрович – вас!
Поздняк украдкой перекрестился, собрал бумаги, положил поверх всех указ и двинулся…
Когда он вошел в горницу Трощинского, то сердце замерло в нем. Начальник глянул на него угрюмо из-за своего стола и проговорил строго:
– Помни вперед… заруби себе на носу, что когда я даю особливое какое дело, то не жди, чтоб я сам тебя вызывал. Я могу за делами позабыть. Ровно в двенадцать часов сам о себе докладывай… Ну, что там?..
– Указ приказывали переписать в двух видах и еще другие бумаги… – прошептал Поздняк, подавая указ и копии.
Руки его задрожали… Трощинский удивленно взглянул на него и сказал мягче:
– Беды особой нет. И вины особой нет! Вот впредь того не делай и не получишь замечания.
Трощинский принял бумаги и стал проглядывать копии с указа.
– Хорошо… Красиво ты пишешь. Просто рисуешь. Ну, а указа не измарал?
– Никак нет-с… – едва слышно вымолвил Поздняк.
Трощинский осмотрел обе страницы императорского указа и указал на край листа, где была маленькая чернильная крапинка с булавочную головку.
– Гляди… Капнул…
Поздняк молчал. Он сам не заметил этой черной точки… А кто ее сделал? – сама государыня.
– Что делать? Все это от твоего жениховского положения… – усмехнулся Трощинский. – Ну, бери. Тут все пустые бумаги. Можешь взять отпуск на неделю ради свадьбы. Гуляй. Отгуляешься – явись на службу и служи по-прежнему… Ну, ступай…
Поздняк не помня себя вышел из кабинета начальства. Он не шел. Его будто какая-то невидимая сила подняла и понесла по Сенату…
Гроза совсем, совсем миновала! Поздняк вернулся к своему столу и, не имея возможности сдержать в себе радость и счастье, стал болтать с двумя секретарями.
Не прошло десяти минут, как в горницу вбежал тот же солдат и, запыхавшись не столько от бежанья, сколько от перепуга, закричал Поздняку не своим голосом:
– Вас! Вас! Скорее…
Поздняк переменился в лице и задохнулся. Он двинулся за солдатом и сам себя спросил раза три:
– Чего я струсил?
Войдя в кабинет начальника, Поздняк сразу лишился со страху способности мыслить и соображать.
Трощинский ходил взад и вперед по горнице быстрыми шагами…
А этого никогда не бывало с ним.
Лицо его было искажено волнением и гневом.
Такого выражения лица Поздняк никогда не видал у него.
Молча начальник приблизился…
– Это невероятно! Это неслыханно! Этого на Руси спокон веку, со времен варягов не бывало… – заговорил Трощинский глухим голосом и нагибаясь к секретарю, как бы ради того, что поверяет ему страшную тайну.
– За это повесить мало… Голову отрубить мало! Четвертовать…
Трощинский задохнулся и затем уже громко выкрикнул:
– Отвечай!..
– Не… не могу знать-с… – прошептал Поздняк…
– Отвечай! Говори… Признавайся! Я знаю… Я под присягу пойду… Я не ошибаюсь… Говори! С лица земли сотру!.. Будешь ты говорить?!
– Что прикажете… – поперхнулся Поздняк.
– Указ подложный! Указ не тот! Указ другой! Ты не был два дня на службе. Где пропадал? Где указ? Потерял! И сам подпись монархини… Сам… Подложно… Ах ты!.. Ах!..
Трощинский задохся от собственного крика и взял себя за голову…
– И это у меня! У меня! Мой домашний секретарь! Что скажет граф, когда вернется из Молдавии? Каково я людей себе выбираю… Зарезал!
Трощинский кликнул солдата и велел послать к себе экзекутора.
Поздняк стоял у самой стены, готовый прислониться к ней, так как ноги под ним подкашивались. Голова холодела, и пред ним двигались в горнице целых трое Дмитриев Прокофьевичей…
– Царица простила, а он погубит!.. – шептал будто кто-то ему на ухо.
И сквозь какой-то туман, сквозь какой-то шум, даже грохот, Поздняк глядел на Трощинского и появившегося экзекутора и слышал:
– Пометку свою карандашом я потом стер хлебом, но остался значок, А теперь, глядите на свет – ничего нет. Это раз! Здесь в последней строке была козявка с усами… Черт! Не козявка, а крючочек у буквы "рцы". Его нет. Это два! А чернила? У государыни аглицкие чернила, черные, густые… У нас простые, серые, бледные… Глядите! Вот еще два нынешние указа… Глядите подпись государыни. И глядите эту… Какие это чернила? Наши, сенатские! Это три!.. Да-с. Вот что у нас произошло! Опозорил негодяй весь Сенат. Я ему голову сниму… Прикажите написать доклад… Как я с ним к государыне пойду, и сам не знаю… Дожил до сраму!.. Мой секретарь личный.
И затем через несколько мгновений Поздняк услыхал снова голос Трощинского:
– Прикажите его арестовать. Пока здесь при Адмиралтействе на гауптвахте… А завтра и в крепость.
Поздняка кто-то взял за локоть, он двинулся и пошел…
Всюду, где он проходил, все чиновники толпились кругом него и испуганно заглядывали ему в лицо.
– Молодец Поздняк!.. – выкрикнул кто-то. – С учреждения Сената таких мерзавцев не бывало у нас! Нас всех осрамил! Мошенники за подложные подписи на векселях в Сибирь идут. Что же с эдаким гусем сделать, который под руку царицы подписался?
– Неправда! Неправда!.. – вскрикнул Поздняк, и слезы досады и обиды выступили у него на глазах.
Слова Поздняка подействовали на многих. Слишком много чувства правды сказалось в звуке его голоса.
Но в ту же минуту вбежал какой-то молоденький чиновник чуть ли не вприпрыжку и крикнул весело:
– Нашел! Нашел! На квартире разыскал! Разорван указ-то… Настоящий-то! Разорван надвое!..
Поздняк ахнул и пошатнулся как от удара. Между тем молоденький чиновник радостно и весело объяснял собравшимся в кучу чиновникам, что, отправившись на квартиру Поздняка по приказанию Трощинского с обыском, он нашел подлинный царский указ в двух клочках и доставил их.
– Дмитрий Прокофьевич обещал меня наградить за успешный обыск… – закончил он, почти приплясывая от радости.
VIII
В сумерки на гауптвахту пред Адмиралтейством был приведен сенатский чиновник и посажен под арест. Поздняк был несколько спокойнее. Он немного пришел в себя и обдумал свое положение. Он считал себя виноватым – пред царицей. Поэтому она, быть может, не захочет его спасти от строгого начальника. Он никому не сказал об ее милости к нему, но он имел неразумие сохранить изорванный указ. А эти два клочка выдали его теперь головой и обнаружат все дело, как оно было…
"Потрафилось все так, как если бы я проболтался, рассказал все всем… – думал Поздняк. – Я выдал тайну! А царица велела держать ее крепко".
Что будет с ним, Поздняк никак не мог себе представить. Ему казалось, что государыня непременно разгневается за то, что все дело огласилось, и не захочет вновь спасти его от суда и наказания.
Ввечеру около гауптвахты появилась молодая женщина и долго бродила по площади и около здания. Наконец, решившись, она приблизилась и обратилась к солдатам с просьбой сказать об ней караульному офицеру. Офицер вышел. Женщина, плача, стала просить его допустить ее видеться с арестованным чиновником.
Это была Настенька Парашина, знавшая уже о судьбе, постигшей жениха. Побывав на квартире Поздняка и в Сенате, девушка узнала страшную, невероятную весть, что ее Иван Петрович совершил государственное преступление, подписавшись на подложном указе под руку самой монархини.
Караульный офицер не имел никакого предписания не допускать никого к арестованному и поэтому, поколебавшись, согласился.
– Вы его невеста? Верно ли это? – переспросил он молодую девушку.
Настенька побожилась, крестясь и плача.
– Ну что ж… Идите.
Офицер провел девушку в маленькую горницу около караульной, где сидел арестованный. Поздняк ахнул при виде невесты и готов был заплакать от радости.
– Что же все это значит, Иван Петрович? Что вы наделали?.. – заговорила Настя, когда офицер вышел и они остались наедине.
– Ничего я, Настенька, не делал. Так уж все случилось. Недогадлив я…
– Зачем вы не поехали в Царское? Как вы решились на эдакое страшное дело! Царица бы простила вас. А теперь что же?.. Теперь, говорят все, вы в Сибирь пойдете…
Поздняк молчал, уныло понурившись…
– Как могли вы, Иван Петрович, такое страшное дело надумать?
– Какое?
– Подписаться под руку царицы…
– Помилуй Бог! Не стыдно ли тебе меня в эдаком подозревать. А говоришь еще, что любишь! – воскликнул Поздняк. – Не бывал я никогда мошенником!
– Так объясните… Что все это?.. Были вы в Царском Селе?
– Был.
– Видели царицу?
– Видел, Настенька… И все вышло слава Богу. Царица простила… А потом я…
Поздняк махнул рукой.
– Написал подложный указ… Зачем?
– Ох, нет, нет… Но что и как вышло, какая вышла беда – этого я не скажу никому. И тебе не скажу…
– Виноваты же вы в чем-нибудь, коли арестованы?
– Ни в чем, Настенька. Я виноват, что не изорвал в клочки или не сжег первый указ. Собирался десять раз – духу не хватило! Нечаянно, иное дело! А как пришлось рвать в клочки – руки не действовали, отказывались. Как погляжу на подпись, так руки и опустятся! Да, признаюсь, на память хотел сохранить…
– За что же вы арестованы? – приставала Настя.
– За напраслину, клевету. Обвинен, что якобы подписался на указе.
– Так кто же подписался, если не вы?
– Не скажу, Настенька, не могу.
– И мне не скажете?
– Никому. Слово дал. Зарок. Клятву. Пускай будет, что Богу и царице угодно. Знай только, дорогая моя Настенька, что твой Иван Поздняк – честный человек.
– Верю и я в это… Но ничего, ничего не понимаю. У вас в Сенате солдаты мне говорили и два чиновника тоже объясняли, что вы подлог сделали… А вы говорите – нет… Я вам верю… Но что теперь будет. Вас судить будут и засудят.
– Не знаю.
– В Сибирь сошлют?
– Не знаю… Не верится. Но из службы исключат. И я буду нищий… И тебе не жених. Дядя также от меня откажется.
Несмотря на новые усиленные моленья Насти рассказать ей всю правду, молодой человек не прибавил ни слова разъяснения.
Офицер вскоре снова явился и попросил девушку уходить. Он все-таки боялся идти в ответ за то, что допустил ее видеться с арестованным. Настя простилась, горько плача, и вышла.
Между тем в тот же вечер придворная дама, сопровождавшая государыню на прогулке, уже знала все происшедшее с сенатским секретарем и тотчас же приняла свои меры. За два дня перед тем она, по приказанию государыни, разузнала все про Поздняка, узнала, что он женится, и все передала. Теперь она поспешила тоже донести немедленно до сведения государыни про общее смущение в Сенате и аресте секретаря.
На другой день в Царскосельском дворце в числе других сановников дожидался очереди с докладом и Дмитрий Прокофьевич Трощинский.
Он был угрюм, расстроен, почти ни с кем не разговаривал и только на вопрос одного из присутствовавших, полицмейстера Рылеева, ответил озлобленно:
– Да… Стряслась беда… Срамная… Вам по вашей должности известно, вероятно, все…
– Известно, Дмитрий Прокофьевич… Такого, признаюсь, никогда, кажется, на Руси не бывало. Какая дерзость! Весь Питер толкует о преступлении. Но изволите видеть… Цель непонятна. Преступление совершается с целью. Какая тут цель была?
– Изорвал указ нечаянно и заменил своим. И сошло бы, если бы не мое сугубое внимание… – объяснил Трощинский.
Через полчаса докладчик по невероятному преступлению стоял перед императрицей, сидевшей за столом, и, волнуясь, злобясь и стыдясь вместе, объяснил ей, как приключилось "срамное деяние" в Сенате.
Государыня молча выслушала весь доклад, потом взяла "подложный" указ, внимательно осмотрела его, потом взяла два куска другого указа и тоже стала разглядывать…
– Изволите видеть… – указывал Трощинский. – Вот чернила вашего величества. А на этом указе и чернила наши, сенатские, сероватые. Я буду умолять ваше императорское величество… – добавил Трощинский, – о примерном и беспощадном наказании преступника. Если бы это было в моей власти, я бы его казнил за кощунство…
– Кощунством именуются совсем иные преступные действия, Дмитрий Прокофьевич… – холодно заговорила государыня. – Не надо преувеличивать! Императорская подпись святого ничего не заключает в себе… Русский монарх и без того так твердо и так высоко стоит, что не нуждается в маленьких подпорках… А льстивое преувеличение монарших прерогатив и царского значения, на мой женский рассудок, кажет именно вроде подпорки, шеста, поставленного у гранитной скалы, будто ради ее пущей твердости. Даже забавно… Вот что я вам скажу, мой любезный… Этот якобы поддельный указ – настоящий, что б вы про чернила ни говорили. Это моя подпись.
– Ваше величество, но этот разорванный доказывает… – начал было Трощинский.
– Доказывает, что секретарь ваш шалил, сидя дома. Это нехорошо делать с царскими указами, но это не преступление. Он написал два указа, один вы подали мне для подписи, а другой оставался у него… Вероятно, он счел его не красиво написанным. А затем ради шалости он сам его моим именем подписал. И даже очень искусно. А потом, конечно, разорвал. Просто шалость. И за это надо ему сделать выговор…
– Но помилосердуйте, государыня… По чернилам подписи и по всей бумаге я знаю, что этого указа я не подавал вам к подписанию. Вот настоящий… А этот подложный… И эта подпись…
– Это моя подпись, Дмитрий Прокофьевич.