– Виноват, товарищ командующий, – Полынин, в свою очередь, устало улыбнулся.
– Садитесь, – сказал командующий и сам сел за стол. – Хорошо, что он вас на тысяче метров встретил. А если бы при посадке?
– При посадке – сжег бы, – честно сознался Полынин.
Командующий провел рукой по стулу, как будто смахнул с него одну тему разговора, и прихлопнул ладонью, словно положил другую, новую. Вслед за этим он коротко объяснил Полынину цель вызова.
Полынин и все летчики его группы (командующий взял двумя пальцами отпечатанный на папиросной бумаге список) отзываются в Москву, в распоряжение штаба ВВС. Бортмеханики остаются в Монголии, материальная часть тоже. Она пойдет на укомплектование других истребительных полков.
– Ваше непосредственное начальство уже в курсе и для ускорения дела выехало к вам на аэродром, – сказал командующий. – В Москву приказано прибыть послезавтра. Стало быть, вылетать завтра на рассвете.
Полынин недоумевающе молчал. Все, что ему пока сказал командующий, не требовало вызова.
– А вызвал я вас, – сказал командующий, прямо отвечая на молчаливый вопрос Полынина, – во-первых, потому, что отправить вашу группу в Москву мне приказал лично нарком, а во-вторых, потому, что ваша группа хорошо поработала и я хочу от лица командования поблагодарить вас за службу. В вашем лице – всех!
Командующий встал и пожал руку Полынину.
– Обратно засветло на свой аэродром дойдете? По расчету времени выходит?
– По расчету времени выходит, товарищ командующий, но с бензином могу не дотянуть – израсходовал в бою. Придется заправку сюда прислать.
Командующий нажал кнопку звонка.
– Доставьте майора на машине, – сказал он вошедшему адъютанту и вновь повернулся к Полынину: – Доброго пути!
– Товарищ командующий, – поколебавшись, сказал Полынин, – разрешите обратиться по одному вопросу.
– Ну?
– Как считаете, – летим на отдых или на бой?
Командующий выдержал долгую паузу, словно тоже колебался, как ответить.
– Не знаю, – наконец сказал он с прямотой человека, не боящегося показать подчиненному, что он сам не знает того, что даже и ему знать пока не положено.
– Далеко у вас тут разведчики живут? – выйдя от командующего, спросил Полынин у адъютанта.
– Сорок метров.
– Давай проводи, будь другом!
– Своего японца хотите поглядеть? – заинтересованно спросил адъютант, идя впереди Полынина.
– А на черта он мне сдался! К другу хочу зайти, пока ты машину вызовешь.
Еще издали было слышно, как в палатке разведотдела колотится в лихорадке пишущая машинка. Зайдя внутрь, Полынина увидел нескольких человек, работавших под этот стук за столами, заваленными кипами бумаг, и, подойдя к Артемьеву, хлопнул его по плечу.
– Слушай, Павел, давай брось на минуту свою бумажную волокиту.
Артемьев повернулся, радостно протянул Полынину руку, потом снял со спинки стула висевшую на ремне планшетку и, раскрыв, положил ее поверх разложенных на столе бумаг.
– А то иногда из-под полога как ветер рванет!
– Совсем канцеляристом заделался?
– Ходят слухи, что скоро переговоры начнутся, – сидим, готовим на всякий случай выборки из допросов. Ничего не поделаешь, на войне и такие, как мы, бюрократы нужны, – отшутился Артемьев и, сопоставив приход Полынина с воздушным боем, полчаса назад происшедшим над Хамардабой, спросил: – Уж не ты ли сейчас высший пилотаж показывал?
– Вот именно, – не желая распространяться на эту тему, ответил Полынин и заговорил о том, ради чего зашел. – Давай напиши несколько слов. Я завтра в Москву лечу. То, старое письмо у меня залежалось. Свезу оба сразу.
– Очень тебе благодарен. – Артемьев пододвинул Полынину стоявшую под столом табуретку. – Я быстро. Дай ту записку, если у тебя с собой, я просто припишу две строчки, новостей особых нет.
Он сказал неправду. Новости были, и важные для него: он получил за майские бои орден Красного Знамени. Это он и приписал внизу на старой записке и, опять сложив ее пополам, послюнив химический карандаш, обвел полустершийся в кармане у Полынина адрес.
– Вот за это уважаю, – встал Полынин, хотя и не торопивший Артемьева, но довольный, что тот так быстро управился с письмом. – А то мне на рассвете лететь, а до этого еще дел полная коробочка.
– Если заехать времени не будет, – сказал Артемьев, – запечатай в конверт и брось. В Москву или дальше?
Полынин пожал плечами, сунул письмо в карман гимнастерки и вышел из палатки. Артемьев тоже вышел. Тронутый вниманием, он хотел сказать об этом
– Будь здоров! – быстро сказал Полынин, заторопившись как всегда, когда угадывал, что кто-нибудь хочет выразить ему свои чувства.
Фигура Полынина исчезла за поворотом хода сообщения, но Артемьев не торопился в палатку. Глядя на спивавшееся с землей темно-серое, без единой звезды, небо, он особенно остро чувствовал в эту минуту всю непреодолимость для себя того расстояния до Москвы, которое так легко, всего за двое суток, пролетит листок блокнота, взятый с собой Полыниным.
"Неужели, – спрашивал он себя, – если здесь все кончится, а там, на западной границе, наоборот, начнется, я все равно останусь тут, на Хамардабе, на зимних квартирах, буду ездить то на правый фланг, в район Эрис-Улыйн, то на левый, к Буир-Нуру, и каждый день докладывать в двадцать три разведсводку, согласно которой не произошло ничего особенного? Логика подсказывает, что так оно и будет. Там, на западе, спокойно обойдутся без капитана Артемьева, а здесь не захотят обойтись без тебя, потому что ты один из винтиков того штабного механизма, который но любят без необходимости разбирать по частям".
– Эй, Артемьев! – донесся из палатки голос майора Беленкова.
– Да, – нехотя отозвался Артемьев.
– Брось прохлаждаться. Посмотри: нет ли у тебя кого-нибудь из четвертого гаубичного, что стоял раньше в Чаньчуне? А то у меня без этого работа стоит.
– Сейчас. – Артемьев поднял полог и зашел в палатку.
Через двое суток Полынин сидел в Москве, на Усачевке, на квартире у Артемьева.
Кроме него и Татьяны Степановны, за столом сидела еще и Маша, утром приехавшая из Вязьмы, чтобы посоветоваться с матерью, хотя советоваться было уже не о чем. Синцов еще девять дней назад, сразу как его призвали, уехал эшелоном на Смоленск, и сегодня, узнав, что наши войска утром перешли польскую границу, Маша была твердо уверена, что Синцов где-то там, может быть даже – в бою, под пулями и снарядами.
Она помнила, как весной все точно так же неожиданно произошло с братом, с Монголией, откуда теперь прилетел с письмом от него этот летчик. Очевидно, наступало время привыкать к неожиданностям. Маша уже поняла, что приехала к матери вовсе не советоваться, а просто не вытерпела первого приступа одиночества.
Татьяна Степановна, понимая состояние ее души, занялась теми домашними делами, за которыми можно разговаривать.
Перегладив на обеденном столе кое-какую мелочь, она смотала два мотка шерсти, перештопала несколько пар старых, завалявшихся у нее Машиных чулок и заставила Машу прострочить на машине две наволочки, которые предназначались в Вязьму, но были еще только смётаны.
За этими занятиями и застал женщин Полынин.
При том количестве дел, какое было у Полынина, прилетевшего в Москву утром и завтра улетавшего дальше в Минск, другой на его месте просто бросил бы записку Артемьева в почтовый ящик. Но Полынин в делах товарищества был щепетилен и в двенадцатом часу ночи стоял у дверей артемьевской квартиры. Внизу, у подъезда, его ждало такси, на котором ему еще предстояло ехать в Монино, чтобы повидаться с матерью, помыться под душем, переменить белье и взять новое обмундирование. На этом же такси он должен был вернуться в Москву, чтобы к рассвету попасть на Центральный аэродром.
Он стоял и терпеливо жал на неработавший звонок.
Наконец, прежде чем сунуть письмо в почтовый ящик, он для очистки совести постучал. Маша услышала стук и, безо всякой логики решив, что это вернулся Синцов, стремглав побежала открывать дверь.
Перед ней стоял летчик с удивленным лицом человека, уже не рассчитывавшего, что ему откроют.
– Мне Татьяну Степановну, – сказал Полынин, глядя на Машу и подозревая, что попал не в ту квартиру.
– Пожалуйста. – Маша пропустила Полынина и, как ему показалось, окинула его неприязненным взглядом. На самом же деле, открывая дверь, она ждала увидеть Синцова, а это был не Синцов – вот и все.
Через пять минут Полынин уже сидел за столом и пил чай. Напротив него сидела расчувствовавшаяся от записки сына Татьяна Степановна, а рядом – очень строгая Маша.
Узнав, что Маша сестра Артемьева, Полынин разглядывал ее миловидное лицо с мимолетным и чистосердечным восхищением. Он летел с войны на войну и не думал сейчас ни о каком будущем, кроме военного. Но как раз это и позволяло ему откровенно любоваться Машей. Он прикинул по часам, что, если, выехав за Окружную, как следует "газануть" до Монина, то, пожалуй, можно пробыть здесь еще минут двадцать.
– Что вы все молчите, ничего не расскажете? – сказала Татьяна Степановна. Еще раз перечитав записку сына и вытерев глаза, она внимательно разглядывала Полынина и два ордена Красного Знамени у него на груди, точно такие же, какой будет носить теперь Паша.
Полынин сказал, что, откровенно говоря, он по случаю возвращения из Монголии немного выпил на ходу с товарищами и в таких случаях предпочитает помалкивать.
– Так вот и Паша, – без осуждения сказала Татьяна Степановна, – если немного выпьет, а показать не хочет, сразу становится важный, как гусь.
Маша не выдержала своего строгого вида и расхохоталась.
– Когда же вы все-таки видели Павла, когда он писал записку?
– Позавчера.
– Просто не верится.
– А почему не верится? – спросил Полынина,
– Позавчера он так вот сидел с вами, как я?
– Так вот и сидел, как вы.
– А как он сейчас выглядит? – спросила Маша.
– Нормально, – ответил Полынин с искренней уверенностью, что одно это слово исчерпывает все, что можно и должно сказать об Артемьеве.
Маша улыбнулась. Этот глядевший на нее во все глаза летчик с рваным ухом и аккуратно-красивым лицом, кажется, действительно решил помалкивать, хотя и не производил впечатления даже самую малость выпившего человека.
– А скажите, как все-таки его рана? Совсем ли его вылечили? Как ваше-то мнение? – снова отерев платком глаза, уже в третий раз спросила Татьяна Степановна. Она лишь сегодня от Полынина, коротко упомянувшего, что он познакомился с Артемьевым в госпитале, узнала, что Павел был ранен.
– У нас, не вылечив, не выписывают, – назидательно сказал Полыни и.
– А не может быть, что слишком рано выписали?
Полынин пожал плечами, не зная, что ответить. Маша с удивлением смотрела на мать, впервые видя ее такой расчувствовавшейся, задававшей чужому человеку нескладные и ненужные вопросы. Татьяна Степановна сама понимала их ненужность, но была не в силах совладать с той радостной растерянностью, которую вызвали в ней несколько строчек сына, написанных его собственной, теперь уже снова здоровой рукой.
Подобно большинству окружающих, Татьяна Степановна в течение всех этих месяцев, не читай она редких и не всегда до конца попятных сообщений ТАСС, ни по каким другим признакам не могла бы догадаться, что там, на Дальнем Востоке, идут военные действия. Так же торговала магазины, так же приходили в Москву и уходили из нее поезда, все о том же, о чем всегда, говорило радио и писали газеты. И, наверно, именно поэтому известие, что ее сын еще три с половиной месяца назад участвовал в боях и был ранен, произвело на нее особенно сильное впечатление своею внезапностью.
– Мы вчера в газетах прочли – там, в Монголии, как будто все кончилось? – спросила Маша не столько для себя, сколько для матери. – И уже соглашение здесь, в Москве, подписано. Как вы думаете, там теперь действительно все кончилось?
– Позавчера не подумал бы, – Полынин вспомнил свои последний страдный халхин-гольский день, – но раз подписали, – значит, всё! Теперь глазное дело – на западе.
– Вы завтра летите в Польшу? – спросила Маша.
– В том направлении.
– Вот ответьте, пожалуйста, – доверчиво сказала Маша, рукой касаясь руки Полынина, – я живу в Вязьме, моего мужа восьмого числа призвали из запаса и сразу же отправили в Смоленск. Как вы думаете, он уже может быть в тех войсках, что сегодня перешли границу?
При словах "моего мужа" у Полынина потухло в глазах то счастливое выражение, которое в них было. Маша не заметила этого, но Татьяна Степановна успела заметить и пожалела человека, который привез ей письмо от сына и так восхищенно смотрел на ее дочь. Через десять минут он все равно взялся бы за фуражку и ушел, чтобы лететь на войну, но эти слова про мужа отняли у него Машу еще на десять минут раньше.
– Что ж, вполне возможно, – сказал Полынин, с естественной простотой человека, воевавшего и неспособного считать чем-нибудь особенным, что другой человек тоже попадет на войну. – Но ничего, – сказал он, помолчав и сообразуясь с тем, что все же речь идет не вообще о человеке, а о Машином муже. – Возьмем, как сказано, под свою защиту Западную Белоруссию и Украину – и все. Панская армия подразложилась, население – за нас, так что, возможно, за какой-нибудь месяц все кончится, и вы увидите вашего мужа.
– А немцы? – спросила Маша.
– Что ж немцы? Встретимся – посмотрим! – ответил Полынин, которому сегодня, когда он был в штабе ВВС, достаточно откровенно сказали, что хотя возможность столкновения с немцами сейчас маловероятна, но все-таки ее до конца не исключают, и потому, собственно говоря, так срочно и перебрасывают в западные Особые округа летчиков, имеющих боевой опыт.
– Нет, подождите, – сказала Маша, – я серьезно спрашиваю. Сегодня в немецкой сводке написано, что они подошли к Бресту. А Брест – уже Западная Белоруссия? Как же будет?
– Раз правительство сказало, что возьмем под свою защиту Западную Украину и Белоруссию, – значит, возьмем, – сказал Полынин.
– А если немцы войдут туда раньше? – настаивала Маша. Ей хотелось, чтобы Полынин прямо ответил на ее вопрос. – Ну что ж, попросим выйти обратно. А не выйдут – вышибем.
– Значит, тогда будем с ними воевать? – дрогнувшим голосом спросила Маша.
– Значит, будем, – сказал Полынин и с удивительной отчетливостью вспомнил тот последний "мессершмитт", которому он за день до отъезда из Испании, над рекой Эбро, вогнал в хвост прощальную пулеметную очередь. Фашист врезался в воду, а Полынин, делая круг, в последний раз увидел свинцовую зимнюю лент у Эбро, красные скалы, белые пятна снега во впадинах и щелях.
– Конечно, мы антифашисты, – вдруг сказал он, и хотя эта неожиданная фраза была итогом его мыслей, не высказанных вслух, но Маша и Татьяна Степановна поняли его.
Полынин поднялся, пожал большую мягкую руку Татьяны Степановны, тряхнул Машину руку и так стремительно вышел в коридор, открыл и захлопнул за собой дверь, что обе женщины окончательно сообразили, что он ушел, только когда он уже быт на лестнице.
– Вот возвращаются же люди домой! – сказала Татьяна Степановна, думая о сыне и эгоистически забывая, что о Полынине никак нельзя сказать, что он возвратился домой.
Маша молча присела к столу и, поглядев на мать, впервые подумала о том, что она одинока в силе своего чувства к Синцову: раньше они с матерью сходились на одном человеке, которого обе любили больше всего на свете, – на Павле, теперь они уже никогда не сойдутся в этом. Никто и никогда не будет любить Синцова с такой силой, как она, и ни от кого, даже от матери, она не вправе ждать этого. Она понимала, что это естественно, что так и должно быть, и все же ей сделалось тяжело и от сознания этого и оттого, что ей скоро надо садиться в ночной пустой, гремучий трамвай, ехать на Белорусский вокзал и брать там билет до города, в котором уже девять дней как нет Синцова.
Выехав за Окружную дорогу, Полынин, как и собирался, уговорил шофера "газануть", и тот меньше чем через час был в Монине.
Поднявшись на второй этаж построенного в прошлом году нового дома для семей комсостава, Полынин, едва успев позвонить, услышал за дверью быстрые шаги матери. Она открыла ему, не
– Здравствуйте, мама. – Несмотря на невысокий рост, Полынину все-таки пришлось нагнуться, чтобы обнять мать.
Мать поцеловала его несколькими мелкими, быстрыми поцелуями в щеку и в искалеченное ухо и, не удивляясь его возвращению, сказала:
– Дай-ка чемодан-то.
– Что вы, мама! – с почтительной нежностью, с какой он всегда говорил с матерью, ответил Полынин и пошел в комнату, держа в одной руке чемодан, а другой крепко прихватив мать за плечи и почти отрывая ее от пола.
– Что ты меня в воздух тащишь? Радуешься, что такой здоровый вырос? – говорила мать, идя рядом с ним.
Полынин поставил чемодан на иол у обеденного стола, посадил мать, сел напротив нее и спросил:
– А что, правда здоровый?
– Устал, что ли? – не отвечая на вопрос и вглядываясь в его лицо, спросила мать. – Так после госпиталя ни разу и не написал. Не совестно?
– Есть маленько. – Полынин поглядел в глаза матери и сразу же, пока она не успела приготовиться к другому, сказал ей, что на рассвете снова улетит.
– Далеко ли? – спросила мать, не меняя выражения лица, хотя слова сына были для нее и тяжелыми и неожиданными.
– В Минск, а там видно будет.
– А на какую должность? – спросила мать.
Она никогда никому не рассказывала о делах и должностях сына, но сама любила знать, на какой он должности и что делает.
– Покамест в распоряжении штаба Белорусского округа.
– Что ж я тебе не говорю-то! – Мать всплеснула руками. – Лидия Григорьевна приходила сегодня ко мне чай пить (Лидия Григорьевна была жена комиссара той авиационной части, из которой Полынина откомандировали в Монголию). Поздравляла меня, рассказывала – тебе вчера полковника присвоили! Или ты уже знаешь?
– Знаю, – сказал Полынин, которого сегодня все поздравили с этим, когда он прямо с самолета явился в штаб ВВС.