Начиная сознавать себя и окружающее его, отец Прокопий припомнил новгородские события и не хотел более туда возвратиться. Братия оставила его у себя, и так как он был ученый, то вскоре сделали его своим иереем.
Когда Никон был еще простым причетником у отца Василия, отец Прокопий по каким-то делам монастыря отправился к Макарию и заехал погостить на несколько дней к брату своему.
Здесь он познакомился с Никоном, шутил и подтрунивал над ним, не предвидя, что он сделается мужем его племянницы.
Отец Прокопий любил говорить по-малороссийски кстати и некстати, и когда он в первый раз увидел трехаршинного Никона, он прищурил один глаз и, поглаживая свою реденькую бородку, пробасил:
- Звиткиль взялись вы?
- Я здешний.
- Тутейшний? Ого!.. И усе здись верзилы?
- Все…
- И батка твий? И маты?
- Да.
- Людей не едите? - продолжал батюшка.
Никон разозлился и ответил:
- Не звери же мы.
- Не кажу я, хлопец, що звири, а нагодувать такого хлопця, як ты, треба под борошна (муки), поду огиркив, три пуда яловичины (мяса).
- Полно дурить, - остановил его брат. - Ты лучше поговори с ним, ума палата.
Отец Прокопий снова прищурил глаз и заговорил:
- А що там на неби?
- Господь Бог Отец и Сын и Св. Дух и тысячи там ангелов, - отвечал Никон.
- А що в земле? - продолжал он допрашивать.
- Земля, - отвечал Никон, - ибо во св. писании сказано: земля еси и в землю отыдеши.
- Добре, хлопец, добре. А скилько рошей можешь переличить?
- Сколько, батюшка, у вас никогда не бывало.
- Ого! - осклабил зубы батюшка. - Да ты, як бачу, до страхова добираешься… Выпьем же по чарце и будем в ладу.
Таково было первое их знакомство, и к этому-то дядьке шел теперь Никон. Он пришел во время вечерни. Отец Прокопий был уже очень стар, но не был еще дряхл, силы его не покидали.
Когда Никон вошел в церковь, он оставил котомку, пилу и топор у дверей храма; и едва он показался у алтаря, как батюшка его узнал.
Окончив службу, он поспешно вышел к племяннику и не мог не пошутить:
- Шкода, что нема драбины, - сказал он, - влиз бы поцеловаться.
Никон нагнулся к старику и они продолжительно поцеловались.
- Идем ко мне в хату, - торопил его старик. - Порасскажешь все… Племянница отписала мне из монастыря и о себе, и о тебе.
- Она здорова и жива? - обрадовался Никон.
- Скучает, пишет она, не по миру, а по тебе и не знает, где ты.
В этой беседе они пришли в келью батюшки; она была обставлена не по-монастырски, а по-светски.
Батюшка кликнул служку и велел подать вечерять, и Никон за ужином рассказал свою историю, начиная от посвящения его в священники до прибытия его в монастырь.
- Сам Господь Бог спас тебя от рук злодеев, - вознегодовал тогда отец Прокопий, - и надоумил тебя идти сюда. Наш отец игумен Никодим в большой чести и у патриарха, и у царя: ни один синклит, ни один Собор без него не обходится, а когда он на Москве, так живет в патриаршей палате. Он тебя не выдаст и все порасскажет патриарху. Он очень стар и любит молодых и удалых. Завтра я с ним поговорю о тебе, а теперь на покой, стар стал и тяжело становится каждый день к заутрени вставать.
Никону от этого приема сделалось так легко на сердце, что он лег на приготовленное им ложе и вскоре заснул таким богатырским сном, что проспал бы не только заутреню, но и обедню, если бы голос дяди не разбудил его.
- Вставай, - говорил дядя, толкая его, - видишь, какая тебе честь, отец игумен сам зашел навестить тебя.
Никон вскочил с своего ложа, бросился к ногам игумена и поклонами стал молить о прощении и благословении.
Старец умилился и сказал:
- Встань, мой сын, да будет благословен приход твой в дом Господний.
Когда же Никон встал и выпрямился, игумен был поражен его богатырской красотой.
- Ты подобен Пересвету и Ослябе, посланным св. Сергием к великому князю Дмитрию на погибель татар, и если явится врагом сей обители новый печенег, то ты тоже сразишь его, как сразил того Пересвет. Но богатырь по телу, ты богатырь и по духу. Сказывал мне патриарх Иосаф о новшествах твоих в монастыре Макария и о благолепии служения и песнопения… Дядя твой, отец протопоп Прокопий, уж много сделал здесь.
- Да, очень уж стар, - докончил его дядя.
- Старость не грех, не порок, - перебил его игумен, - но для твоих новшеств нужны силы молодые, твой Никон тебе и поможет. Рассказал мне твой дядя о Соловках, и невероятно, и страшно за них. Будет борьба с ними трудная, но Бог и св. Богородица будут стоять за правое дело. А ты оставайся у нас и служи Богу, как служил доселе. Братия у нас добрая, покладистая, послушная, она полюбит тебя. У нас не то; в Соловках всякого сброду люди; здесь все аль из бояр, аль из боярских детей, аль из приказных, все больше люди служилые и на старости ищущие покоя и прощения грехов. Велю я тебе принести одежду чернецкую, и приходи к обедне, отец Прокопий отслужит молебен о благополучном окончании твоих бед; потом я отведу тебя в братскую трапезную, и ты порасскажи братии о Соловках.
Тогда Никон попросил разрешения игумена после обедни сказать слово братии.
- Это тоже новшество, - сказал игумен, - и многие восстают против этой новизны; видишь, сказать умное слово труднее, чем молчать; разрешаю тебе, сын мой, говорить всегда, когда Св. Дух найдет на тя.
С этими словами игумен удалился, и несколько минут спустя принесена была черницкая одежда для Никона; но вместе с тем ему принесли наперстный драгоценный крест от игумена с его благословением, причем принесший этот крест чернец от имени Никодима передал ему, чтобы он воздвиг на Руси этот крест превыше всех сущих пастырей церкви.
Никон при этих словах призадумался, но объяснил их необыкновенно высоким своим ростом.
Во время обедни Никон пел на клиросе, но когда после службы начался молебен о нем, он стал пред алтарем на колени; когда же молебен кончился и хор запел "многая лета", он обратился к братии и смиренно склонил голову. С окончанием Никон начал говорить свое слово.
Говорил он о служении Господу и о долге служителей церкви.
Речь его была сжатая, резкая, но голос чудодействен: он то уподоблялся нежному голосу матери, говорящей с ребенком, то был грозен и повелителен, так что оратор овладевал толпою, заставляя ее то умиляться, то плакать, то трепетать.
И в тот миг, когда Никон взывал к нечестивым, грозя им вечным судьею, блеснула молния, грянул гром и колокола церковные затрезвонили.
Монахи со страху попадали на колени; но Никон не растерялся, сняв наперсный крест с шеи, он поднял его высоко над головою своею и, призывая Господа сил и благословляя братию, изрек всепрощение всем предстоящим.
- Знамение великое, - шептались между собою монахи…
Знамение так сильно подействовало на всех, что монахи встали и бросились под его благословение; Никон со всеми лобызался.
После того братия повела его в трапезную, и Никон рассказал им о похождениях своих в Соловках.
Братия с негодованием слушала рассказ Никона и многие из именитейших монахов обещались отписать обо всем в Москву.
- Мир не без добрых людей, - сказал Никон, возвращаясь в келью своего дяди.
Дядя же молвил:
- То св. Илья пророк, которого на Украине зовут "паликопы", благовествовал, что благодать Божья осенила тебя, и он трезвонил, слушая твое слово.
И с этими словами всегда шутливый и насмешливый его дядя обнял его и крепко поцеловал:
- Аминь, аминь глаголю, св. Дух найдет на тя, и будешь ты благовествовать премудрость пред царями, князьями и народами, и будешь ты превыше всех предстоящих в сей обители. Аминь.
XVII
Черница
В тереме царском, на женской половине, в одной из уединенных спален, сидит дочь царя Михаила Феодоровича, Татьяна. Она очень опечалена: много свах было прислано к матери ее Евдокии Лукьяновне, и знатнейшие боярские роды били челом, чтобы осчастливить их и отдать руку сестры ее Ирины, но все получали отказ.
- Я, - говорила царица, - не была бы сама женою царя, если бы князь Львов и Шипов успели уговорить короля датского отдать за царя племянницу свою; но тот отказал, так как царь требовал, чтобы невеста приняла наш закон. Потом отправили послов к королю шведскому Густаву-Адольфу, чтобы он высватал царю сестру курфирста Бранденбургского (прусского) Екатерину, но и та не хотела принять православия; тогда царь женился на княжне Марье Владимировне Долгорукой, но та вскоре умерла, и тогда лишь царь женился на ней, Евдокии Лукьяновне Стрешневой. Но она сама сознает ошибку царя, и потому впредь царские дочери будут выданы лишь за иностранных королевичей.
Отказ этот опечалил Татьяну, так как она чувствовала зазнобушку к князю Ситцкому, сыну того, который был заточен в монастыре Кожеезерском Годуновым, поэтому не было никакой надежды когда-нибудь выйти замуж.
В печали за себя и за сестру царевна Татьяна Михайловна послала за черницей Алексееве кого монастыря Натальей, имевшей большое влияние на царицу.
Теперь она ожидала ее и была в тревоге, как примет еще черница, эта схимница и строгая подвижница, ее просьбу уговорить царицу, чтобы она и царь отменили свое решение.
Но вот кто-то идет; вошла сенная девушка и черничка.
Монахиня перекрестилась пред образами и остановилась почтительно у двери.
Татьяна Михайловна подошла под ее благословение и, взяв ее за обе руки, усадила под образа на мягкий татарский топчан, устланный персидским ковром.
- Матушка, - сказала она, - я в большой горести и печали, матушка царица и батюшка царь порешили выдать нас за королевичей.
- Что ж, и с Божьей помощью, - заметила черничка.
- Да где же взять-то королевичей?… Не народятся же они для нас и будем мы невесты Христовы… А здесь разве мало именитых боярских и княжеских родов, да все своего закона.
Черничка молчала.
- Есть Воротынские… Голицыны… Ситцкие.
Последнюю фамилию она произнесла заикаясь и шепотом.
Монахиня глубоко вздохнула и, обняв ее, произнесла с чувством:
- Я поговорю с великой государыней, матушкой царицей, но едва ли будет толк: царь и бояре и весь синклит так порешили; а батюшка царь не изменяет слово свое и будет стоять на своем.
Татьяна Михайловна зарыдала.
- Не плачь, - говорила нежно монашка, - нужно покориться воле Божьей; гляди и на меня, - она откинула черное покрывало, скрывавшее ее лицо; царевна увидела пред собою дивную красавицу, - и я еще молода и была хороша, любила своего мужа, но Богу угодно было сделать его сподвижником своим, и мы расстались… оба поступили в монастырь, и я не жалею: в мире столько горестей, столько печали, а в обители святой мирно текут мои дни.
- И я поступлю в монастырь.
- Зачем? Приедет королевич, выйдешь замуж… дети твои будут царствовать.
- Не приедут королевичи, не изменят своего закона.
- Будешь тогда невеста Христова и в царском тереме, здесь тебе и почет, и уважение.
- Но разве тебе не жаль было покинуть мира? - прервала ее царевна. - Расскажи свою жизнь, как сама отреклась от счастья, и тогда и я поверю.
Подумав немного, монашка сказала:
- Изволь, лишь ради твоего счастья раскрою тебе тайники своего сердца; они же только ведомы были Царю Небесному.
Долго она рассказывала царевне о своей жизни, - это была жена Никона, - и когда она кончила последним прощаньем в Алексеевском монастыре, и она, и царевна разрыдались.
Величественная личность Никона ярко и живо обрисовалась в воображении царевны, и она почувствовала к нему глубокую симпатию.
- Где же он теперь? - спросила она.
- В Соловках, - отвечала монашка. - Где он теперь и постригся ли в монахи и какое имя принял - ничего не знаю.
Тогда царевна рассказала ей, что она несколько дней пред этим была у родственника Шереметьева и встретила там князя Мещерского и Вяземского из патриаршей палаты, и те рассказали, что Соловки уж много лет ведут переписку с патриархом о том, что поп Никита, принявший ангельский лик под именем Никона, бежал из монастыря, обокрав монастырскую казну, а князь Ситцкий говорил, что это неправда, что Кожеезерский монастырь, где теперь Никон, пишет, что это ложь и что Никон бежал оттуда, чтобы не видеть их воровства и злодейства.
Услышав это, черница обрадовалась и сказала:
- Это должно быть он, я все узнаю и тогда расскажу все царице, а тебя, царевна, умоляю поговорить с патриаршими боярами и с патриархом… Я выйду завтра по обету на подаяние для св. обители, а когда возвращусь, зайду к тебе, царевна многомилостивая.
С этими словами монашка вышла из горницы царевны и ушла в свой монастырь.
На другой день рано утром, с посохом в руках, черница и служки вышли с кружкой из монастыря и поспешно пошли по направлению к Каргополю.
Недель через шесть обе сборщицы вошли в ворота Кожеезерского монастыря, чтобы поклониться там мощам и св. угодникам. Самые разнообразные чувства и мысли волновали монахиню, и вопрос, говорить ли с Никоном или нет, терзал ее душу.
Человечность говорила ей: говори с ним, а грозный долг твердил: ты отказалась и от мира, и от него.
В таком нерешительном состоянии вошли они в церковь. Шла воскресная литургия, и церковь была полна монахов и богомольцев, пришедших из окрестных и дальних мест.
Наталья с служанкой вошли незаметно и поместились так, чтобы видеть хоть издали Никона.
Его могучий голос раздавался с клироса, и когда она увидела его в чернецкой одежде с наперсным крестом на шее, он показался ей еще милее, еще прекраснее прежнего. Лицо же его было сурово и величественно.
После причастия он вышел на амвон и сказал народу вдохновенное слово; братия и народ толпились к нему, слушая его с умилением и слезами.
Наталья плакала и подумала: лучше мне не видеться с ним; не утерплю, брошусь ему на шею, а это грех. И себя только искушу, и его… Ему большая дорога в епископы, а я останусь черницей. Буду ему полезна и так… Нечего заходить и к дяде, это и его и меня только расстроит.
С этими мыслями, по окончании слова Никоном, она еще гуще закрыла лицо свое и, выйдя из церкви, остановила одного монаха и просила его рассказать ей подробно, как и почему Никон бежал из Соловок.
Монах повел ее в церковную ограду и рассказал ей все подробности дела; монашка внимательно выслушала его, поблагодарила за рассказ и ушла из монастыря.
Когда черница возвратилась в свою обитель, ей передали, что царица и царевна Татьяна Михайловна несколько раз присылали за нею.
Та пошла в баню и, вымывшись и приодевшись, отправилась в царский терем.
В те времена был обычай, что звание и бывшее имя монахов и монахинь было строжайшим секретом, вот почему царица не знала, кто черница Наталья, которую она так любила; знала об этом одна только царевна Татьяна Михайловна, и потому жена Никона зашла прежде всего к ней.
Она рассказала ей о посещении ею монастыря и о том, что она там видела и слышала и просила царевну, чтобы та не передавала царице, что Наталья бывшая жена Никона, так как она желает как совершенно чужая явиться за него ходатаем пред патриархом.
Царевна дала ей слово, и она отправилась к царице.
Евдокия Лукьяновна приняла радушно монашку, она ее любила за подвижническую ее жизнь и за ум. Вот почему, когда Наталья вошла к ней и поцеловала у нее руку, она обратно просила ее благословить и просила рассказать, что она видела и слышала во время ее странствования при сборе Христа ради на монастырь святой.
Говорила ей много хорошего и много дурного черница, но когда дошла до посещения ею Кожеезерского монастыря, царица стала слушать с большим вниманием. Новшества в церкви были тогда большой заботой правительства и светского и духовного, и шли тогда сильные толки и за и против них во всем царстве. Кожеезерский монастырь стоял тогда высоко и считался хранителем православия, а потому рассказ монашки был особенно любопытен для ее слушательницы.
Когда же Наталья описала то впечатление, какое произвел на братию и на народ Никон своим словом, и когда она передала царице подробности рассказанного ей старым монахом о бегстве из Соловок, царица пришла в негодование и потребовала, чтобы она, Наталья, отправилась тотчас от ее имени к патриарху, чтобы он велел сыскать это дело, т. е. обследовать его, тем более, что она слышала от патриарха, что Соловки жалуются на Никона и зовут его вором.
Черница поцеловала руку царицы и пошла в патриаршую палату.
Окольничий патриарха, князь Вяземский, узнав, что черница от царицы, тотчас доложил о ней патриарху и тот велел ввести ее к себе.
Монашка упала к ногам патриарха, прося его благословения и прощения грехов.
Патриарх Иосиф был немного полный, но очень симпатичный старик; уважаемый и любимый патриархами Филаретом и Иосафом, он поэтому после Иосафа избран в патриархи, как естественный их преемник, продолжавший их новшества.
Поэтому патриарх, зная уже по слухам о святости жизни монахини Натальи и об ее благочестии, сильно заинтересовался, узнав, что царица прислала ее порассказать ему, что она видела и слышала в Кожеезерском монастыре.
Выслушав черницу, патриарх велел передать царице, что он давно уж слышал о безобразиях Соловок и что не только не выдаст им головой Никона, но распорядится о сыске этого дела через верного человека. О Никоне же пишет не только игумен кожеезерский, святой муж Никодим, но и вся братия, что это достойнейший человек, а потому он, патриарх, утвердил пожалованный ему игуменом наперсный крест, со своим благословением.
С этими словами патриарх отпустил черницу.
Не прошло и полгода, как патриарх, розыскав тайно дело Никона, послал Соловецкому монастырю следующую грамоту.
"Ведомо учинилось, что в Соловецкий монастырь к берегу привозят вино горячее и всякое красное немецкое питье и мед пресный и держат это всякое питье старцы по кельям, а на погребе не ставят, келарей и казначеев выбирают без соборных старцев и без черного собора те старцы, которые пьяное вино пьют; на черных соборах они смуту чинят и выбирают потаковников, которые им бы молчали, в смиренье не посылали, на погребе беспрестанно квас поддельный давали, а которые старцы постриженники старые, житием искусивы, предания великих чудотворцев Зосимы и Савватия хранят, тех старцев бесчестят и на соборе им говорить не дают; келари, казначеи и соборные старцы держат у себя учеников многих и т. д.".
И в заключение грамота оканчивалась: "И другие многие статьи теперь в Соловецком монастыре делаются не по-прежнему, чему прежде не бывало и чему быть негодно".
Эта грамота есть начало разрыва между Москвою и Соловками, разрыва, поведшего в последствии к гибели монастыря.