XXII
Никон, митрополит Новгородский
Вскоре после московского мятежа, несмотря на то, что царь Алексей Михайлович имел всего 19 лет, он приступил, для успокоения народа, к составлению уложения и для этой цели созвал собор; в том же году он снова запретил продажу ненавистного староверам табаку, а год спустя он изгнал из Москвы англичан, причем указ мотивировал следующим: "Государя своего Карлуса короля вы убили до смерти, - за такое злое дело в Московском государстве вам быть не довелось".
Народ поэтому должен был бы быть доволен, тем более, что государь оказывал большую любовь к науке: при нем находился постельничий Федор Михайлович Ртищев, один из первых просветителей России.
Недалеко от Москвы, в прекрасной местности, он выстроил Андреевский монастырь, вызвал сюда из малороссийских монастырей тридцать образованных монахов, в обязанности которых было учить всех желающих славянской и греческой грамматике, риторике и философии; кроме того, они обязаны были заниматься переводами.
Это был первообраз университета, а между тем в народе это было понято за еретичество, и благовещенскому протопопу, царскому духовнику, стали наговаривать и на Ртищева, и на Морозова.
Вообще имя последнего сделалось ненавистно; во многих местах России оно вызвало мятежи или, как тогда их называли, гили. Но самые серьезные из них были в Пскове и Новгороде: кроме воевод пострадали в обоих митрополиты: в первом Макарий, во втором Никон.
Неудовольствие народа было не столько возбуждено этими святителями и воеводами, как всеми тогдашними порядками, а правительство московское было крайне слабо и боязливо, в особенности после сделанных уступок черни в Москве.
Пример, вообще, заразителен, и безнаказанность в Москве, обнаруженная в отношении убийц Плещеева, Чистова и Траханиотова, не могла не вызвать самоуправства в областях, и народ в этом случае шел вовсе не против царя, а во имя его интересов.
Царь, говорили в провинции, молод, и бояре его обманывают и продают нас немцам.
Это был девиз мятежников.
При таких обстоятельствах Никон торжественно въехал в Новгород; встретил его в Софийском собор воевода князь Федор Андреевич Хилков со всем духовенством, народом и сотенными головами.
Митрополит сказал слово, в котором он призывал всех исполнять свой долг, причем он объявил, что он для всех одинаково будет доступен и что каждый найдет в нем заступника и защитника.
После того митрополит с крестами и хоругвями препровожден из собора на митрополичий двор.
Так водворился Никон в Новгороде и, исполняя высокое свое назначение, взялся с обычною энергией за устроение своей паствы.
На другой же день он сидел уж в своей рабочей комнате и вел такой разговор с митрополичьим казначеем, старцем Никандром.
- Отец Никандр, - говорил он, - так в митрополичьей казне ничего нет? Медной деньги нетути?
- Нет, святейший архипастырь, да откуда им и взяться? Предшественник все-то дело судное отдал приказному Ивану Жеглову, а дело вотчинное и поместное, да разное иное, мытное и неокладное - детям боярским Макару и Федору Негодяевым. Делали они обиды всяческие челобитчикам, а приказный Жеглов - тот и попов, и протопопов ставил, кто, значит, больше даст.
Ужаснулся Никон и велел их привести к себе.
- Где, Ванька, казна митрополита? - спросил Никон строго.
- Не могим знать, на то казначей митрополичий - он и голова всему.
- Но деньги собирал ты.
- Нет, не собирал, а коли принесут дар, то и Бог велел брать, всяк дар совершен, - начал было он.
- Не богохульствуй, всуе не употребляй Его имя, хищник… Ставил ты во попы и протопопы.
- Не я ставил, а преосвященнейший Аффоний.
- Без посул ты не ставил?
- Посул не брал, а дары, отчего же, и сам Бог велел.
- Я донесу об этом царю.
- Знаем мы сами, что у царя и у короля в палатах творится - все едино, что и у нас, - возразил дерзко Жеглов.
- Покайся, - произнес сдержанно Никон, - еще время есть. Вершил ты дела без сыска, пытал челобитчиков, держал колодников в заточенье по году и, более того, грабил митрополичью казну - тебе плахи мало… Но, говорю, покайся, и все простится тебе, - только возврати награбленное, утри слезы вдов и сирот, которых обобрал ты.
- Ничего не ведаю и не знаю - все один поклеп, святейший архипастырь.
Это нахальство вывело Никона из терпения - он засвистал в свисток, заменявший тогда колокольчик.
Вошел служка.
- Позови дьяка! - крикнул он.
- Дьяк ждет в передней, да там же боярские дети Негодяевы.
- Пущай все зайдут сюда.
Требуемые лица появились.
Никон с минуту помолчал и потом обратился к Негодяевым:
- Вместо келаря вы, кажись, заведывали монастырскими землями.
- Не мы, а митрополит Аффоний, - возразил Макар Негодяев.
- Как не вы? Вы ездили по деревням, собирали дань и оброк, угодья и пустоши сдавали гостям и мужикам, где же деньги?
- Сдавали мы, - отвечал другой Негодяев, Феодор, - все митрополиту.
- Отчего вы не сдавали все это казначею Никандру?
- На то не было приказу митрополичьего.
- Крестьяне черных земель приносят челобитные, что их-де обирают, земли от них отнимают, скотину и иную живность отбирают, подати правят без меры.
- Один лишь поклеп, святейший архипастырь.
- Без вины, - продолжал Никон, - на правеж ставят.
- Все единый поклеп, - стояли на своем Негодяевы.
- Покайтесь, и я прощу вас, - обратился к ним и к Жеглову Никон.
- Не в чем и каяться - на исповеди были у духовного отца: согрешения наши он простил, мы приобщались, неча дважды каяться: разбойник на кресте, да и тот покаялся единожды, - пустился в рассуждения Жеглов.
- Дьяк, - сказал тогда Никон, - посади в темницу их до царского указа и сыска.
Жеглов и Негодяевы с мнимым смирением и покорностью последовали за дьяком.
* * *
В это время на базарной площади совершалось другое. Приехал из Швеции новгородский купец Никитин и начал к народу речь:
- Был я в свейских (шведских) землях, там новый король Карлус, готовит он ратных людей на нашу землю, то есть на Новгород Великий. А царские бояре отпустили свейцам и казну богатую, да видимо-невидимо хлеба из царских житниц во Пскове. Проведали и псковичи, да свейского посла исколотили: во Пскове гиль и сбор.
- И на Москве, - сказал находившийся здесь купеческий приказчик, занимавшийся покупкой в Новгороде хлеба для своего хозяина, - люди земские и стрельцы изрезали бояр, да один Морозов-вор спасся. Царь-то юн, а бояре вороваты и продали нас немцам. Теперь как немцы получат богатую казну и хлеба, они и пойдут на нас войной и снова в лютерский закон. Я-то из таковских: множество народу православного свейцы в свою веру окрестили, а теперь все оттуда сбежали; да и я сбежал на Москву - теперь приказчиком.
- Вся святая правда, - подтвердил подошедший в это время пристав Гаврилка Нестеров. - Да с боярами за одно и митрополиты - Макарий Псковский и наш - Никон. Только что я из темницы - туда велел он отвести приказного Жеглова и боярских детей Негодяевых: вы-де боярских указов не слушаете, немцам не хотите помочь. А те: греха-де на душу не возьмем, мы-де не басурманы, хлебушка своего и царскую казну отпущать немцам не будем… А Никон-то их в колоды, да в темницу. Жалость берет, а жены и детки малые ревма ревут.
- А вот, поглядим, коль немцы прибудут к нам, уважим, довольны останутся; хлеба нашего святого к немцам отпущать не станем, да и царская казна здесь останется. Пущай батюшка царь учинит сыск, - раздались голоса со всех сторон.
Народ разошелся, и пристав Гаврила Нестеров отправился домой, зайдя по дороге в кабак, где он наугостился.
Из кабака Гаврила пошел, пошатываясь, домой и у ворот увидел свою жену Марфу.
- Чаво здесь! аль молодцев выжидаешь?
- Не греши пред Господом-то Богом. Батька наказал: гляди, коль Гаврюшка на улице, скажи-де ему: митрополит Никон кличет.
- Не пойду я к зверю-то, а ты гляди мне!
И с этими словами Гаврила схватил Марфу за косу и потащил в избу.
Унимал его отец, площадной подьячий, да тот и на него напал.
- Не наводи ты меня на грех, - ревел Гаврила, как зверь.
- За что ее бьешь? - спросил отец.
- На это она в законе моем: пущай и покоряется, и кается.
- Да в чем? - вопила жена.
- В чем?.. Да в том… Никон митрополит знаешь для чего кличет?
- Не знаю, - плакала Марфа.
- Если не знаешь, так я знаю… Значит, зачем с приказным Жегловым посулы брал, на правеж ставил без вины.
И с этими словами схватил он вновь ее за косы, избил лицо в кровь и вытолкал на улицу.
Марфа, как была, опростоволосена и в крови, так и побежала на митрополичий двор.
Совершив это, Гаврила ушел в опочивальню, бросился на постель и заснул. Спал он несколько часов и проснулся не в хмелю. Отец передал ему, что избитая им жена убежала с жалобою к митрополиту и что тот присылал уж за ним. Тот понял, что справедливый и строгий Никон, вероятно, строго отнесется к нему и велит отодрать его не на шутку: благо, если только плетью, а то, пожалуй, и кнутом.
Обратился он к отцу:
- Ты, ведь, подьячий - всякие порядки знаешь! Ну, вот, вызволи таперь… по гроб доски не забуду.
- Вызволить!.. Да кабы моя сила… Всяку что ни на есть ябеду настрочу и челобитную, а тут как? Улики на лицо… А там, гляди, отведут в сарай, да так отжарят, что и душу в пятки упрячут.
- Родимый, уж подумай, - молил Гаврила.
- Ну, уж, да в последний… Как выпьешь, точно зверь какой. Поставь банки и пиявки на спину-то, вот митрополит и смилует - скажешь вся-то спина изломана: дескать, жена ухватом ударила.
Обрадовался сильно этому совету Гаврила, оделся и пошел к цирюльнику-еврею и велел себе поставить пиявки на спину, а потом и банки.
И хорошо он сделал, что поторопился. Как только он возвратился в избу, посланные митрополита арестовали его и повели на митрополичий двор.
* * *
Вечером того же дня в Новгород входила иноземная рать с обозом.
Едва она, по направлению из Москвы, вошла в ворота, как на улице послышались крики:
- Вот и немцы пришли с царской казной и за хлебом.
Понесся этот клич по городу, а посадский Трофим Волк, услышав шум и крики на улице, вышел из своего дома.
Видит, движутся немцы на конях и в латах и при шпагах, за ними обоз, и впереди на коне наш русский.
- Ты кто? - спросил его Волк.
- Из посольского приказа, толмач Нечай Дрябин, а караван немцев датских, значит, посланник их Граб.
- А куда? - допрашивал Волк.
- На Ригу, а там я назад, в Москву.
- В обозе что?
- Знать, царские дары и казна.
И с этими словами толмач двинулся дальше.
- A-а… знамо, - сердито произнес Волк.
Выглянул из ворот сосед его Лисица.
- А что, Волк? - спросил он.
- Лисинька, то немцы с царской казной из Москвы прут, а там и к нам в гости пожалуют.
- Ей-ей, Волк, не смолчу… Гость-то Стоянов что ни на есть кажинный день то мясо, то хлеб прет к немцам, а этот с казной… Не будь я Лисицей, коли пущу немцев из града.
Он опрометью побежал к земской избе и по дороге сзывал туда народ и единомышленникам велел бегать по улицам и кричать: "Ратуйте, батюшки! Измена! В избу земскую!"
Побежал народ по улицам, и не более как в четверть часа у земской избы собралась большая толпа народа.
Лисица неистово кричал ей:
- Гость Стоянов наш хлеб и мясо увозит немцам, а те везут из Москвы казну, а там немцы сюда пожалуют да полонят и нас, и жен наших, и деток.
В этот миг показался из земской избы рослый, плечистый богатырь Андрей Гаврилов.
- Отец родной, - крикнул ему Лисица, - не дай нас погубить, не дай нас продать немцам.
- Где? Где немцы? - спросил голова спросонья.
- А вот к Софии потянулись… Выедут, вывезут они нашу казну! - крикнул Волк, появившийся тоже у избы.
- Того не можно, - заревел Андрей Гаврилов. - Батюшке царю измена, то бояре воровские озорничают. Идем, молодцы, - я вперед…
Колосс этот двинулся вперед; рядом с ним шли Волк и Лисица; вся толпа ринулась за ними.
Они пошли переулками, чтобы отрезать путь датскому послу.
Не более как через двадцать минут они достигли цели: выйдя из боковой улицы, они очутились прямо против поезда посланника.
Посланник, видя впереди большую толпу, обратился к толмачу Нечаю Дрябину:
- Спросите, - сказал он по-датски, - что нужно им?
Вопрос этот повторил Дрябин земскому голове Андрею Гаврилову.
- А ты что за указчик мне? - крикнул Гаврилов. - Сходи-ка, немец, с коня, да все твои прихлебники, да ко мне в земскую избу…
- Вот охранная грамота: на ней подпись боярина Ильи Даниловича Милославского, - струсил Дрябин.
- Плевать нам на охранную боярскую грамоту. Коли сам царь подписал, ино дело…
- Царь не подписывает охранной грамоты, - объявил Дрябин.
- Коль не подписывает - значит, не его воля. А бояре воры… Ну, немец, слезай-ка…
Дрябин передал разговор посланнику.
- Объясните им, - разгорячился тот, - что послы во всех странах пользуются почетом и уважением и что за остановку меня им грозит смертная казнь, а я добровольно с коня не сойду, пока шпага у меня в руках.
Дрябин передал это толпе.
- Он грозит еще! Долой его с коня! - крикнул зычным голосом Гаврилов.
В один миг стоявший недалеко от посланника Волк вскочил сзади на его коня и, обхватив его обеими руками, не дал обнажить ему шпагу.
Толпа бросилась точно так же и на его свиту.
В борьбе с Волком посланник упал с лошади: тогда Волк насел на него, бил его по щекам, разбил нос, и когда тот уж был в обмороке, он его ограбил, т. е. снял все, что на нем и в карманах его было ценного…
Народ поступил точно так с его свитой…
Бросив ограбленных и избитых датчан на произвол судьбы, народ устремился к обозу: людей смял, а лошадей повернул к пушечному двору, где поставил стражу, так как казна-де царская.
- Теперь, - крикнул Андрей Гаврилов, - к гостям Стоянову, Никифорову, Проезжапову, Вязьме, Тетерину, Земскому - все это воры: мясо и хлеб немцам возят… Пообщиплем их, наставим и вразумим…
В это время многие мятежники бросились к Каменному городу, сбили и скрутили веревками стоявших у ворот сторожей и ударили в непрерывный набат.
Поднялся почти весь город, и толпа бросилась неистово ко всем намеченным Гавриловым гостям, и, несмотря на позднюю ночь, разбили у них окна и ворота, вламывались в хоромы, всех в доме избивали, все громоздкое ломали и выбрасывали в окна, а что можно было, расхищали.
Перины, подушки, одеяла (пуховые) и даже святые иконы - все это летало в окна, а в теремах раздавались вопли и неистовые крики терзаемых.
Натешившись над своими и московскими гостями, торговавшими мясом, скотиной и хлебом, народ бросился к Любскому двору, где останавливались приезжие немцы, обобрал их и потащил избитых и израненных в земскую избу.
Услышав этот гул и шум, воевода новгородский, князь Хилков, тотчас поскакал к митрополиту Никону.
- Что делать, святой владыка? - спросил он, дрожа от гнева и волнения.
- Что случилось, князь Федор Андреевич? Ночью вдруг гиль и сбор. Уж не враг ли вступил?
- Ничего нельзя разобрать. Говорят, немцы вступили в город, стали рубить и колоть народ…
Но, говорят, и в городе гостей грабят, мучат, жгут, это уж не на врагов идет сбор и гиль.
- Святейший архипастырь, я и явился за твоими приказаниями. Дай своих детей боярских, а я своих стрельцов, и я пойду к народу.
- Не ходи, князь, теперь ночь, а люди рассвирепели. Пошлю я тотчас к царю грамоту, а ты прикажи стрелецкому сотнику Марку Басенкову выйти с ратными людьми, твоими и моими, - пущай разгоняют толпу.
- А коль потреба будет обнажить меч?
- Бог помилуй, не обнажай меч, погибнешь от меча, - набожно перекрестился Никон. - Пущай он духовным мечом уймет неистовство; на это мое благословение. Пущай он заберет всех ратных моих людей. А мы с тобою, князь, останемся здесь, в святом дворе, и коль они придут к нам, я выйду с крестом. Когда св. Константин Багрянородный собирался в поход на гонителей подвижников Христовых, явилось ему знаменье, на небе большой крест и на нем сияло: "in hoc vince", т. е. "сим побеждай…". И я только крестом могу побеждать, и в нем моя вера, мое утешение и мощь. Иди же, князь, распорядись, не мешкай, а я буду молиться Господу сил.
Князь Хилков удалился. На софийском дворе собрались уж все наличные стрельцы и митрополичьи боярские дети; все были вооружены, но получили приказ: оружия не употреблять и быть в подчинении стрелецкого сотника Марка Басенкова.
Под его предводительством ратники тихо выступили из митрополичьего двора, ворота за ними закрылись, и они тихо двинулись вперед.
В городе слышались неистовые крики, вопли, брань, кулачный бой: кабаки были все открыты, и народ пьянствовал там, расплачиваясь только что награбленным добром.
Марк Басенков начал закрывать один кабак за другим и, таким образом, очистил несколько улиц, но засевшая там пьяная сволочь бросалась по всем улицам и сзывала народ для защиты от ратников.
Не более как через полчаса огромные толпы народа со всех сторон окружили предводительствуемую Басенковым рать.
Сотник обратился к народу и именем царя, митрополита и воеводы уговаривал их разойтись.
- Изменник, вор! - крикнул кто-то в толпе.
Сотня человек бросилась на него, вмиг его окружили.
- Изменника в Волхов с моста! - крикнул кто-то в толпе. - Изменников искони бросал так народ… В Волхов.
- Это грех. Умрет без покаянья… Лучше к Евфимию, а оттуда с башни… Я оттелева с Лисицей., нужно вновь туда… нужно набатить…
- Ладно! - крикнула толпа.
Волк схватил скрученного по рукам Басенкова и вместе с Лисицей повлекли его.
Толпа хотела за ними последовать.
- Не нужно, - крикнул Волк, - мы и вдвоем с ним справимся, а вы остальных воров поразгоняйте.
- Ладно, - отвечала толпа и бросилась бить ратников и боярских детей.