Солнце светило, и рабочий день был в разгаре, а Лярский, высокий, в белом крахмальном воротничке, громогласный, с седыми бакенбардами и пышными усами, вместо того чтобы заниматься делами, пустился в рассуждения. Тут же был Поплонский.
Лярский стал объяснять Невельскому, что он мог бы открыть северо-западный проход у берегов Америки, исправить ошибки Франклина и что план, как осуществить все это, у него выработан давно. Он согласен взяться за это дело, если ему вперед дадут два чина.
Открытие Невельского сильно задело Лярского. Он даже не спал ночь. И он желал показать Невельскому, что сам тоже не ударит лицом в грязь.
Поплонский тоже не остался в долгу. Он развил план открытия еще не известного архипелага в Тихом океане, который, как он полагал, должен находиться в южной части…
Невельской чувствовал, что о деле, видно, говорить, никто не настроен.
Он слушал и старался найти хоть долю осуществимого в их намерениях. Дела стояли. "Черт знает, как они время не берегут! Сказать им, что врут и фантазируют? Глупо было бы, они обидятся".
Лярский взглянул на него косо и махнул рукой с таким пренебрежением, словно Амур был сущим пустяком по сравнению с тем подлинно великим планом, который он излагал.
Поплонский, как можно было его понять, тоже не находил в описи Невельского ничего особенного и свои планы считал куда значительнее и на основании их уже сейчас чувствовал свое превосходство над Невельским. В то же время и Лярский и Поплонский не скрывали своей глубокой иронии друг к другу.
Невельской сидел и слушал терпеливо, огорченный не только тем, что Лярский и Поплонский не придавали значения его открытию. Он чувствовал, что они вообще, видимо, не склонны признавать сразу новое из соображений личных, что в нем здесь видели человека, который как бы незаконно выхватил у других славу.
Пошли обедать к Лярскому. Тот опять ругал Завойко, уверял, что он эгоист.
Выбрав удобный момент, Невельской попросил пойти после обеда в казарму, в которой будут жить его матросы. Он сказал, что хочет также видеть мастерские. Он хотел посмотреть здешних матросов, подозревая, что людей здоровых не хватает и Лярский может разобщить его команду.
- Отвожу для вашей команды самое лучшее помещение! Даже два. Флигелек, в котором у меня офицеры жили, и казарму. Лучших помещений у нас вообще нет. Так и смотреть нечего! Впрочем, если хотите, могу показать. Там еще, быть может, не все приведено в порядок… Но ведь ваши матросы не барышни-белоручки, могут для себя постараться… Да я вам вообще весь Охотск покажу, сочту счастьем и долгом… Вот поглядите, Геннадий Иванович, наш эллинг! Каторжную тюрьму покажу, где пожизненно сидят убийцы, с которых кандалы не снимают…
Эллинг и строящееся в нем судно Невельскому очень хотелось посмотреть. Он знал, что должен видеть и каторжную тюрьму. Дела это не касалось, но в этом был его долг человеческий.
Обо всем, что касалось зимовки "Байкала" и дальнейшей судьбы команды, Лярский говорил с подъемом, видно стараясь, чтобы у капитана не осталось и тени сомнения, но тот чувствовал, что это показное, а настоящие сведения приходилось вытягивать из Лярского чуть не клещами. Оказалось, бывали случаи, когда народ тут мер от цинги, особенно новички. Лярский объяснял это дурным климатом. "Матросы мои, кажется, все это святым духом заранее проведали", - подумал капитан.
Лярский хвалил мастеровых, которых Невельской доставил из Кронштадта в Петропавловск. Нынешним же летом на "Иртыше" они перешли в Охотск и теперь работали на эллинге.
- Правда, один из них умер. Людей у меня не хватает. Тут половина больных. А уж мастеровые оказались молодец к молодцу.
Суда и казармы так и не пришлось посмотреть в этот день. Лярский говорил без умолку, строя планы, один грандиознее другого. Хитрил ли он и тянул время, пока, быть может, что-то приводилось в порядок, или в самом деле не мог удержаться от разговоров с новым человеком - трудно было сказать.
После обеда Невельской все же договорился о порядке приемки судна. Осмотр места зимовки, казарм и Охотска назначили на другой день. До вечера провели время в пустых разговорах. Потом Лярский пригласил гостей в обширную бильярдную, устроенную в нижнем этаже рядом с парадным, где на плюшевом диване всегда торчали двое лакеев.
Затемно, ничего не сделавши, капитан вернулся на судно, стоявшее в искусственном затоне. Матросы готовились к переходу на берег в казарму, а офицеры - к дальнему и трудному сухопутному пути в родной Петербург.
Все заметили, что капитан вернулся не в духе.
Глава семнадцатая
МАТРОСЫ
Весь день было так тепло, что матросы работали на палубе босиком. Но едва солнце село, как кое-где непросохшая палуба покрылась ледком. Оба часовых ходили в полушубках.
В кубрике топилась железная печь, и матросы после ужина развешивали койки и укладывались спать. Поход кончился, кончилось и лето, и уж осень на исходе; сегодня все почувствовали, что близка зима. А на берегу ничего хорошего. Много в этом году видели и открыли хороших гаваней, а "Байкалу" приходилось зимовать в луже, вырытой среди песков. Назавтра унтер-офицер обещал, что с утра для экипажа будет вытоплена баня, и в предвкушении ее и прогулки в город все несколько оживились.
У каждого из матросов были свои интересы на берегу, и каждый на что-то надеялся, хотя общее настроение было невеселым. Обычно в портах, когда на судно привозили свежие продукты или капитан приказывал закупить живых быков, матросы веселели. Закупка продуктов - всегда важное событие в жизни экипажа. А тут подшкипер привез страшные вести. Никаких свежих продуктов не было. Тут ничего не росло, своих овощей нет. Не было и базара, нет зелени никакой, только рыба - сушеная и соленая. Гребцы с дежурной шлюпки, матросы, бывшие с подшкипером в городе, и матросы охотские, доставлявшие на судно начальника порта, в один голос говорили, что здесь вечная голодовка.
Подшкипер встретил в городе своих товарищей - мастеровых, которых оставили в Петропавловске. Те не рады, что попали сюда.
До сих пор матросы не хотели верить, что в Охотске плохо, надеялись, что слухи, дошедшие до них, ложны: все же тут главный порт.
Матросы понимали, что ждет их зимой в Охотске, но покорно терпели.
- Избы гнилые. Конечно, начальство впроголодь не сидит, - говорил матрос Шестаков. - На улицах юкола на вешалах сушится, точно как у гиляков. Вокруг адмиралтейства собаки норы нарыли.
Невесело было кронштадтским матросам. Служили в гвардейском экипаже, побывали в Англии, в Бразилии, на Гавайях, в теплых странах. И вот пришли в Охотск, а каков он - видно с палубы, весь как на ладони.
- Торговли нет, жители сами зубами щелкают. А зимой ездят, как гиляки, на собаках… Да, провианту тут небогато! - закончил свои рассказы Шестаков, один из самых удалых и толковых матросов в экипаже.
До прихода в Охотск у всех была цель, о которой много говорил капитан. Надо было описать Амур. И все старались. Теперь цели никакой не стало. Скоро спустят гюйс, уберут реи, обернут все смолеными тряпками; останутся голые мачты да ванты, осиротеет геройский "Байкал", а экипаж пойдет на берег, в гнилую казарму кормить клопов.
Один только толстяк Фомин не унывал и даже воспрянул духом.
- Сказывали мне матросы с "Иртыша", тут каторжаночки… - говорил он, снимая рабочую рубаху.
Фомину лет тридцать, у него богатырская грудь и мускулистая шея; круглое широкое курносое лицо с хитроватыми маленькими глазками и черными усами. На груди и на спине замысловатая картина, которую сделал ему хромой француз, татуировщик короля Гавайских островов. Вокруг тела обвилась голая женщина, лицо ее на груди матроса, руки оплетают ему шею, а ноги - спину. За эту татуировку товарищи в насмешку прозвали Фомина женатым.
- Вот бы в Аяне зимовать, - заметил Конев, высокий плосколицый матрос. - Там все сыты. Вот кабы нам у Завойки остаться. У него и картошка, и морковь, и скотина ходит, как в Расее.
Пришел Евлампий, капитанский вестовой.
- Не звали на занятия? - спросил Шестаков, разбиравший сундучок с имуществом.
Еще в начале плаванья капитан велел своим офицерам в свободное время обучать грамоте желающих. Теперь многие матросы сами писали письма в деревню.
Капитан и старший лейтенант занимались с Шестаковым.
- Нет, не звали, - ответил вестовой.
Все притихли, даже молодежь, с любопытством смотревшая на татуировку Фомина. Чувствовалось, что пришел конец привычному образу жизни. Впереди неизвестность…
- Ты совсем? - спросил Шестаков вестового.
- Нет, сейчас пойду, чаю велели подать.
- Спроси капитана, можно отдать книжку? Я зайти хочу.
Вестовой ушел.
- Что ты, Козлов, размахался? - насмешливо спросил Лауристан.
- Ну, ты, кувшинное рыло! - грубо отозвался Козлов и добавил брань покрепче.
Шестаков, грустно улыбаясь, держал в руках книгу. Этот красивый рослый матрос по ночам, при свете огарка, и днем, у иллюминатора, изучал в свободное время математику и астрономию, желая выучиться штурманскому делу. Бывало, на экваторе, сгорая от жары, морща лоб в напряжении, весь в поту, сидел он над книгами. Капитан нашел у него математические способности. Сейчас, когда вестовой сказал, что занятий не будет, он почувствовал, что надо отдавать книгу.
- С голоду тут сдохнем, - вдруг со вздохом сказал кто-то в темноте.
- Капитан сказывал, на Амуре, как займем место, то и будет все: и зелень, и хлеб, и всякие овощи произрастут, - вмешался в разговор Бахрушев, до того лежавший на спине и вдруг поспешно вскочивший.
- Все один черт, и на Амуре такая же голодовка будет, - молвил тот же безнадежный голос.
- Ты что это народ смущаешь, Веревкин? - раздался голос боцмана Горшкова. - Вот я слушаю тебя и не могу взять в рассуждение, какое ты имеешь право производить смущение…
В двери появилась голова вестового.
- Шестаков, капитан зовет! - заглядывая в жилую палубу, крикнул он с трапа.
Матрос живо обулся и ушел.
Когда он вернулся, все уже спали. В душной темноте раздавался тяжелый храп. Вахтенный сидел, подкидывая дрова в железную печь. Шестаков улегся на койку, спрятав астрономию под подушку. Капитан велел ему учебник оставить у себя и непременно заниматься, обязательно повторить все старое.
"Какая теперь уж астрономия, - думал он. - К каторжанкам, что ли, пойду с навигацией? Теперь только выпить…"
Глава восемнадцатая
ОТЪЕЗД ИЗ ОХОТСКА
Утром Лярский повел капитана в порт.
Охотск утопал в гальке. Груды ее вместились в проломы и наполнили своей тяжестью гнилой остов какого-то судна, видимо погибшего китобоя, с полустертой надписью на облупленном борту.
На гальке - щепье от дров, кора от деревьев, старые сани для собак.
Из низкого дома вышли двое пьяных тунгусов. Чья-то красная бородатая рожа выглянула за ними, но, завидя офицеров, тотчас же исчезла. Тунгусы подошли к Вонлярлярскому и оба встали навытяжку, приложив руки к своим шапкам, как солдаты.
- Нам маленько не убили! - хрипло выкрикнул один из тунгусов, как бы рапортуя и стал объяснять, что его обобрали, взяли меха…
- Пшел прочь! - гаркнул на него Лярский. - Я вас, собаки! - Он обратился к Невельскому: - Сами подлецы, а ябеды каких мало. Если тунгус увидит начальника, обязательно пожалуется на что-нибудь.
У лодок несколько охотников играли в карты. Они встали при виде офицеров; лица их были смуглы и приятны.
- Это охотники, пойдут на промыслы, - говорил Лярский. - Их посадят в трюм компанейского судна и развезут по островам. Это только тут они бездельничают. Но все народ рабочий…
Он стал рассказывать, что в Охотске отбывают наказание разбойники и разные шулера, всевозможные порочные личности и это имеет влияние на нравы здешнего населения.
- Правда, есть у нас и славный народ из каторжников. Ведь няньки, и прислуга у чиновников, и даже ночные сторожа - это все каторжники. Ведь иных людей у нас нет. Матросов и солдат горсть, да и то половина больные.
У бревенчатой батареи ходил часовой. Толпа каторжных в суконных халатах плелась к берегу; они шли так тихо, что казалось, ходить так куда труднее, чем работать.
На эллинге, крепком деревянном здании с округлой крышей, раздавался знакомый перестук топоров. Недавно эллинг отремонтировали. В крыше, среди черных досок, выделялись белые, а на стенах - светлые брусья, видимо с немалым трудом поставленные взамен сгнивших. Внутри строилось небольшое судно. Топоры стучали дружно, пахло свежевыструганным деревом, как на любых верфях. Эллинг был невелик, но все делалось, как следует, и Невельской даже почувствовал уважение к старому взбалмошному Лярскому. Оказывалось, что он не только кричал и разглагольствовал, но и умел строить.
- Вашескородие, Геннадий Иванович, - подошел к капитану коренастый мастеровой с опилками в светлой бороде, - вы ли это?
- Степан? Здорово, братец, я как есть…
Мастеровые вылезли из всех щелей, сбежались из соседней мастерской и обступили капитана, с которым шли вокруг света. Лярский стоял тут же и поглядывал на них свирепо.
Невельской расспросил про харчи и жилые помещения, потом осматривал работы.
Пошли в казармы. Лярский уверял, что за команду беспокоиться нечего: будет сыта и довольна. Но капитан знал, что овощей свежих уже и сейчас нет. Пища - вяленая, сухая и соленая рыба. Казарма - гнилое, отвратительное помещение. Доктор, показывавший госпиталь, сказал, что среди местных матросов есть больные венерическими болезнями, а среди жителей много туберкулезных. Побывали и на судах. Вся Охотская флотилия состояла из "Иртыша", маленького транспорта "Охотск" и двух палубных ботов. Это был весь русский военный флот на Тихом океане. Корабли эти стали в затон рядом с "Байкалом".
В адмиралтействе Лярский представил капитану штурмана Шарапова, маленького, невзрачного человека, которого он намеревался назначить командиром "Байкала".
- А как, Иван Васильевич, у вас дерево выдерживается?
- Да выдерживаем как полагается.
- У меня, знаете, треснул гафель на гроте, так я прошу вас, пришлите мне, пожалуйста.
Лярский удивился в душе, почему это Невельской, который уезжает в Петербург, заговорил про гафель, в то время как "Байкал" остается на зимовку и никуда не пойдет.
- Весной уж поставим новый гафель, Геннадий Иванович.
- Да нет, я прошу вас завтра или послезавтра.
Лярский опять удивился. Он показал помещение, где сушится дерево.
На обратном пути Лярский опять пустился в рассуждения, на этот раз про Российско-американскую компанию.
В Невельском видел он человека близкого и губернатору и великому князю Константину. Он стремился воспользоваться случаем и высказать все свои соображения. Компанию он ненавидел.
- Что мы собой представляем и каковы силы и средства правительства на побережье - вы сами видели теперь. Я день и ночь тружусь, но мы, правительственные чиновники, ограничены в средствах. Да и дела Компании из рук вон плохи… Страшно вымолвить, но недалеко то время, Геннадий Иванович, когда Российско-американская компания фактически перестанет быть собственником своих владений. В ее распоряжении шесть - восемь судов, тогда как к нашим островам и к берегам Аляски уже теперь подходят многие десятки, а может быть, и сотни - почем мы знаем? - американских, английских, немецких, французских судов, бьют котиков беспощадно, ни с чем не считаясь, сгоняют наши торговые одиночки, грозят разгромить фактории. А ну, скажите мне, есть у Компании сила справиться со всем этим? Клянусь честью, Геннадий Иванович, если об этом не подумают в Петербурге, дело будет плохо… А ведь есть верфи в Ново-Архангельске, есть порядочные люди, которые прилагают неимоверные усилия и даже два парохода построили сами. Один пароход с английской машиной, а для другого машину сделали сами целиком… А из Штатов, - продолжал начальник порта, останавливаясь посреди улицы, - американцы, как может сказать каждый, кто встречался с ними, не признают в Восточном океане ни за кем никаких прав, несмотря на строжайшие запреты своего же собственного правительства. А Компания? Вы думаете, это их беспокоит? Никак нет. Там разваливают все…
- Но ведь у Компании есть школы, больницы, церкви, верфи! - возразил Невельской.
- Что толку! Вон, говорят, преосвященный Иннокентий хочет оттуда уйти. Конечно, мы первые построили пароход на Великом океане, но построили один - строй другой. Они живут, как старосветские помещики, а тут не Диканька и не Миргород, когда вокруг ходят такие ухари и пираты. Акционеры и правление, сидя в Петербурге, думают, что тут можно обосноваться, как где-нибудь среди вотяков. Вот Компания уже потеряла свои фактории на Гавайях и в Калифорнии. Они думают, что это как к чукчам - послать в Калифорнию чиновника раз в год, и все. Нет, тут не чукчи, тут со всех сторон идут американцы, народ бывалый, никого не признающий, которому застрелить любого человека - раз плюнуть, у которых всегда пистолет за поясом и нож с собой и на которого жаловаться можно только в Вашингтон, да и то без толку, так как его и не поймаешь без флота. Еще слава богу, что иностранцы побаиваются имени русского, а то бы они уж могли тут все давно разнести. А что мы можем им противопоставить? Камчатку? Или Охотск? Я вам скажу, выработался особый тип компанейского питомца. Это народ, который едет сюда сорвать, нажиться тут, а совсем не думает делать капитальные затраты, положить труд свой, потерпеть, пострадать. Вот и сложился особый тип колониальных служащих. Для них главное - личное благополучие, карьера. Они надеются во всем на Компанию… - Тут Лярский опять выругал Завойко, потом сказал, что нынешний управитель колонии Тебеньков - пустое место, ничто, а Розенберг, его помощник, - настоящий прохвост, который продовольствие, предназначенное для Аляски, продал за сумасшедшие деньги американцам на Калифорнийские прииски. И такой человек ворочает всем, а Тебеньков ему доверяет.