- Стоит ли всуе тревожить ее имя, - осторожничал Греч, памятуя о крамольных связях Миклашевич с декабристами. - Могу заверить вас в одном: испытавшая в жизни тяжелые удары судьбы и неотвратимые потери, авторша запечатлела для нас нравственно-печальное состояние своей отчизны в те далекие времена, когда ей было около тридцати лет…
Вскоре же Степан Бурачек, корабельный инженер, он же издатель журнала "Маяк", большой поклонник старины (и даже ее недостатков), решил потихоньку от цензуры тиснуть "Село Михайловское" ради спекулятивных целей, дабы повысить интерес к своему журналу. Но издатель был сразу же уличен в плутовстве, получив хорошую головомойку от начальства.
- Стыдно! - сказали ему мрачные церберы. - Где бы вам самому бороться с растлением современной литературы, вы, пуще того, приглашаете читателя в сущий вертеп разбойников, каковым и является роман неугомонной госпожи Миклашевич…
Варвара Семеновна болела. Двадцать лет длилась ее любовь, и эта любовь была обоюдно платонической, на какую не все люди способны. Предчуя близкую кончину, она сама вложила в руку любимого Жандра девичью руку Параши Порецкой, своей давней воспитанницы (по слухам, солдатской дочери):
- Меня скоро не станет, Андрюша, так вот тебе жена будет, верная и молодая… Не дури! Осчастливь Парашу, и да будь сам счастлив с нею…
Ей же она вручила полную рукопись своего романа.
- Мне уже не видать его в печати, - плакала Миклашевич. - Но жизнь не может считаться завершенной, пока с высот горних не увижу свой роман в публике, и ты, милая, живи долго-долго… чтобы издать его в иных временах… лучших!
В декабре 1846 года Варвара Семеновна скончалась, и Жандр похоронил романистку подле могилы сына Николеньки, которого она так любила. Но, кажется, Жандр умышленно отодвинул гроб от места погребения мужа-прокурора, сказав при этом:
- Она и при жизни-то терпеть его не могла…
В конце 1853 года, претерпев многие служебные невзгоды, Жандр был сделан сенатором, причисленным к департаменту герольдии. Ему предстояла еще долгая жизнь, и Андрей Андреевич не оставил следов в герольдии, зато для поколения новых историков он сделался источником достоверных преданий былого времени; четко и разумно поминал он своих друзей, ставших уже великими. "Очень высокий, сухой, как скелет, старик в узеньком пальто, которое выказывало еще всю его худобу… лицо в морщинах, маленькое, серые глаза смотрят умно и серьезно" - таким описывали его в 1868 году, когда Россия переживала период либеральной "оттепели", и тогда же появились надежды на публикацию романа "Село Михайловское".
- Конечно, - рассуждал Жандр, - любая книга, как и овощ, годится к своему времени. Боюсь, что роман незабвенной для меня Варвары Семеновны уже перезрел на литературном огороде и вряд ли ныне доставит публике то удовольствие, какое таил он в своей первозданной свежести…
Пройдя двойную цензуру, светскую и духовную, роман В. С. Миклашевич увидел свет в шестидесятых годах, изданный в двух томах, - через тридцать лет после его написания. Время для публикации было неудачное: русское общество стремилось к новым идеалам, молодежь попросту не желала оборачиваться назад, в потемки былого, чтобы знать, как жили их деды и бабки, а злодейства тиранов прошлого многим людям казались теперь наивными сказками. В газете "Голос" появилась рецензия. "Нет сомнения, - писалось в ней, - что, если бы "Село Михайловское" явилось в печати тридцать лет назад, оно при всех своих недостатках заняло бы видное место в ряду романов того времени, и, может быть, не осталось бы без влияния и на развитие всей нашей беллетристики, а теперь…"
А теперь главный врач Гомеопатической лечебницы равнодушно выслушал рассказ Прасковьи Петровны Жандр, убогой вдовы покойного сенатора. Желая остаться любезным, спросил:
- Сколько же вам лет, мадам?
- На девятый десяток пошла, - прошамкала старуха, и ее лицо даже засветилось в беззубой улыбке.
- Не знаю, что и посоветовать, - призадумался врач. - Так и быть, скажите швейцару, чтобы перетаскивал книги… Может, кто-либо из наших больных и почитает на досуге.
Прасковья Петровна свалила остатки нераспроданного тиража в вестибюле больницы и, сгорбленная, вышла на Садовую улицу, где ее ожидала пролетка. Все умерло в прошлом.
Время было иное, пугающее старуху своей новизной.
Кто-то из россиян уже попал под колеса первого трамвая, названный газетчиками "мучеником прогресса", первые автомобили уже изрыгнули клубы бензинового перегара, а в квартирах петербуржцев названивали телефоны. Что делать в этом мире ей, не забывшей, как она, еще девчонкой, подавала чай живому Пушкину? Осталось одно - уйти…
И она бесследно исчезла, как и остатки того тиража многострадальной книги, который не раскупили читатели.
Душистая симфония жизни
Моя жена долго искала в продаже французские духи "Шанель № 5", но не нашла их и купила духи отечественные. Я вгляделся в марку на флаконе, прочел название фирмы:
- "Новая Заря"! Поздравляю. Вполне возможно, эти духи ничуть не хуже французских.
- Разве? - удивилась жена.
Я показал ей снимки двух бюстов, мужского и женского, работы скульптора Анны Семеновны Голубкиной, что ныне выставлены для обозрения в Третьяковской галерее.
- Ты ничего не знаешь об этих людях?
- Нет.
- Между тем они оба имеют прямое отношение к тем духам, которые ты купила. Очевидно, мне придется рассказать тебе одну историю. Вернее - историю одной жизни.
Старый парижский мыловар Атанас Брокар имел на улице Шайо крохотную лавчонку, где торговал помадой для волос и туалетным мылом. Было лето 1859 года, когда, задумчиво раскурив трубку, он пожелал говорить с сыном Генрихом.
- Из Ландревилля пишут, что скончался твой дед, почти сто лет жизни вдыхавший винные пары Бургундии и Шампани. Тебе, мой сын, всего двадцать, а ты уже нанюхался всякой дряни, из которой мы извлекаем ароматы… Слушай! - сказал отец. - Париж давно испорчен такими благовониями, которые лучше бы называть вонью. Помнишь, как мы пустили в котел для варки мыла свежий конский навоз и выручили с этого дерьма немало. Ты неплохой химик, а из Москвы приехал парфюмер Гика, ищущий ученого лаборанта. Благословляю тебя. Поезжай.
- С чего лучше начинать мне, отец?
- Начни с мыла. В этом поганом мире еще не все люди благоухают цветами, зато каждый бродяга хоть раз в жизни должен помыться с мылом, чтобы не выглядеть свиньей…
Константин Гика спросил молодого Брокара:
- Как величать вас в Москве?
- Меня зовут Генрихом, я сын Атанаса.
- Значит, в Москве станете Генрихом Афанасьевичем…
Москва встретила француза сугробами, окриками "лихачей", трубными возгласами военного оркестра, игравшего возле дома генерал-губернатора. Молодой человек был сообразительным и, работая лаборантом, присматривался, что может дать ему Россия и что он способен дать России. Его даже обрадовало, когда он узнал, что крестьяне в деревнях считают кусок мыла "барской прихотью", хотя множество бань в Москве и провинции убеждали Брокара в давней чистоплотности русского простонародья. Гика никак не мог заполнить мылом пустующий рынок России, но в Москве уже набирала мощь парфюмерная фирма Альфонса Ралле.
Генрих Афанасьевич еще не овладел русским языком и потому охотно навещал вечерами магазин хирургических инструментов на Никитской улице, который содержал бельгиец Томас Равэ; с ним можно было отвести душу в болтовне на французском…
Равэ долго жил гувернером в провинции, имел похвальные аттестаты от господ Щетинина, Тютчева и Кашпиревых. Но однажды в магазине Равэ послышался с лестницы шелест женского платья, и приятный девичий голос спросил:
- Папа, почему у нас так пахнет цветами?
- Иди сюда, моя прелесть, - велел Равэ, - ароматы принес месье Брокар, занятый в парфюмерии… Это моя дочь Шарлотта, - сказал Равэ, когда девушка спустилась в магазин.
Шарлотта Андреевна (хотя отца ее звали Томасом) родилась в России и другой жизни, кроме русской, не знала; она считала себя русской, любила русскую поэзию, боготворила Пушкина. Брокар ей, кажется, понравился. Она увела его в девичью "светелку", показала альбомы, в которые от руки переписывала "Бориса Годунова", украшая пушкинские строки своими акварельными иллюстрациями. Но, беседуя с Шарлоттой, Брокар догадался, что сердце девушки уже занято любовью к известному певцу, умевшему покорять женщин божественным тенором.
- Завтра мой папа устраивает музыкальный вечер, - сказала Шарлотта, - и я буду рада, если вы разделите мои восторги от голоса этого певца… Ах, как он поет!
- Я приду, - сухо раскланялся Брокар.
Он пришел с громадной корзиной фиалок, советуя Шарлотте поставить ее на крышку рояля.
- Это вам и вашему певцу, - многозначительно произнес Брокар. - Надеюсь, запах этих дивных цветов усилит вокальные способности вашего любимого тенора.
Тенор с позором бежал из дома Равэ, не в силах взять голосом ни единой высокой ноты.
Шарлотта сказала Брокару:
- Оказывается, вы не только химик, но еще и колдун.
- Тайна моего ремесла, - отвечал Брокар…
Он-то как парфюмер хорошо знал, что запах фиалок способен разрушить гармонию голосовых связок (о чем, кстати, ему не раз говорили старые опытные певцы). В лаборатории Брокар втайне от хозяина Гика скоро изготовил эссенцию, способную делать запахи более устойчивыми. Наконец, он решился просить у Томаса Равэ руки его дочери.
- Видите ли, - отвечал Равэ, - мои дела идут хорошо, а я человек практический, и мне сразу хотелось бы знать, каково будет обеспечение моей дочери с вашей стороны.
- Я получаю сто двадцать рублей в месяц.
- Этого мало, - вздохнул Равэ. - Вы же сами понимаете, что моему сокровищу требуется более дорогая оправа…
Брокар срочно выехал на родину, где процветали давние парфюмерные фирмы Любэна, Пино, Леграна и Пювера, которые предложили ему доходные должности в своих лабораториях. Легран, хорошо знавший семью Брокаров, заманивал его на пост директора фабрики с годовым окладом в пять тысяч франков.
- Нет. - отказался Брокар, - я уже связан с Москвою узами сердечной привязанности и приехал… продавать!
- Вы привезли хоть кусок русского мыла?
- Я привез нечто большее…
Связавшись с фирмой Бертрана в Грассе, он продал ей секрет концентрации запаха, за что и получил 25 000 франков. С этими деньгами Генрих Афанасьевич возвратился в Москву.
- Запах нематериален, - сказал он Равэ, - но он становится даже осязаем, когда превращается вот в такие купюры.
- Вы мне нравитесь, - отвечал Равэ…
Певец с его тенором был забыт. Шарлотта заказала венчальное платье. Осенью 1862 года Брокар стал женатым человеком в возрасте двадцати четырех лет. Выбор его был правильным: Шарлотта, русская по привычкам и воспитанию, не только читала стихи, но по себе знала скромную жизнь русской провинции, ведала нужды и потребности простого русского человека.
- Мне твои химические формулы непонятны, - сказала она мужу. - Но хотелось бы знать, с чего ты начнешь?
Генрих ответил, что отец передал рецепт обработки кокосовых орехов для выделки кокосового мыла. Наконец, ему давно известен секрет получения глицеринового мыла.
- Согласна, - кивнула Шарлотта, - но прежде, мой дружочек, ты бы сходил в простую русскую баню и посмотрел бы, есть ли там у кого мыло и как русские люди парятся…
После парилки, исхлестанный веником, Брокар вернулся домой в полном изнеможении и сразу свалился на постель.
- Это чудовищно! - сказал он. - Но мыла я что-то не заметил. Русские борются с грязью вениками, которые, по моему мнению, одинаковы с ударами палаческого кнута…
Весною 1864 года Брокар открыл в Теплом переулке свою "фабрику", наняв двух рабочих - мужика Герасима и молодого парня Алексея Бурдакова, которых сразу же предупредил:
- Никаких пьяных суббот, никаких "после бани по стопочке", никаких "по случаю воскресенья" быть не должно. В нашем тонком деле обоняние не должно соприкасаться с алкоголем.
- Не жисть, а каторга, - мрачно изрек Герасим.
- Где наша не пропадала! - весело согласился Алексей…
Русские спросили его: что такое "парфюмерия"?
- Запах, - пояснил им Брокар…
Юных пианистов учителя били линейкой по пальцам:
- Играй, играй, играй… во что бы то ни стало!
Брокар вспоминал подзатыльники отца:
- Нюхай, нюхай, нюхай… и запоминай запахи!
…Парфюмерия, как и музыка, принадлежит к древнейшему виду искусств, а парфюмер больше всего похож на композитора, который фантазирует, сочетая различные ароматы, словно раскладывая музыку по нотам. Запах человека и его одежды как бы дополняет внешность самого человека, особенно - женщины.
Еще на заре человечества люди очень активно реагировали на все запахи, приятные для них или пугающие новизной, так возникло пятое чувство - обоняние. Из глубин веков дошли до нас первые благовония, сохранившие ароматы древности в усыпальницах египетских фараонов. Библейская Суламифь, соблазнявшая Соломона, плясала перед ним, излучая ароматы возбуждающих масел, пропитавших ее гибкое тело. В Древних Афинах любая красавица знала, что руки должны пахнуть мятой, а лицо - пальмовым маслом. Изнеженные патриции гордого Рима буквально купались в благовониях, они опрыскивали ими не только свою еду, но даже улицы, по которым должен проехать император.
Города Средневековья погибали среди отбросов и помойных канав, даже короли бывали вымыты дважды: при их рождении и перед их погребением. Женщины не ведали даже примитивной гигиены и, чтобы заглушить неприятный запах, окружали себя сильно пахнущими духами, вплоть до резкого мускуса, а путники той мрачной эпохи, еще не видя города, догадывались о его близости по запаху духов и помоев. Алхимики искали не только "секреты" золота и фарфора, но составляли остропахнущие мастики и эссенции, не боясь смешивать воедино мочу младенца с настойкой из лепестков герани, порошок истолченных болотных жаб они перемешивали с цветами индийской пачули.
В лавках Парижа времен Екатерины Медичи открыто торговали ядовитыми духами, чтобы отравить соперника или соперницу; тогдашние дамы знали, каким запахом привлечь кавалеров, а какие духи способны вызвать в мужчинах отвращение. Генрих Наваррский, зная об этих тонкостях, заклинал свою метрессу Габриэль д’Эстре: "Совсем не мойся, моя драгоценная: я буду у тебя не раньше, чем через три недели…" По аромату духов можно было определять сословное положение человека, ибо простая швея не имела права пользоваться духами, какие употребляла маркиза. Мода на запахи менялась, как и мода на одежды, и самые знатные дамы в понедельник благоухали иначе, нежели в субботу.
В 1608 году флорентийские монахи завели первую в мире парфюмерную фабрику. Еще через сто лет появилась "кельнская вода", и эта "вода" стала провозвестником знаменитого русского "Тройного" одеколона. Французская революция подарила миру духи под названием "Гильотина", а Бонапарт именовал духи своими победами при Маренго и Аустерлице. Кстати, Наполеон был большим франтом: даже в 1812 году, отправляясь в грабительский поход на Россию, он тащил за собой громадный чемодан, набитый духами, помадами и притираниями; одной только "кельнской воды" он расходовал в день по два флакона…
Генрих Афанасьевич начинал все-таки с мыла!
Однажды он дал Шарлотте понюхать парижские духи "Почему я люблю Розину", а сам высморкался в платок, опрысканный духами "Я настоящий мужчина". Он сказал жене, что никак не ожидал встретить в России столь сильную конкуренцию:
- Альфонс Ралле со своими духами давно популярен среди московских барынь, в Петербурге набирает силу фабрика Жоржа Дюфтуа, а я… Каков бы я ни был композитор ароматических фантазий, но я способен сейчас производить только мыло.
Фабрика А. Ралле теперь называется "Свобода", фирма Ж. Дюфтуа - это "Северное сияние" в Ленинграде, а будущая "Новая заря" самого Брокара начинала жизнь в подвале дома Фаворских, где на жаркой плите стояли две кастрюли, в них булькало густое и противное варево, должное стать средством для омовений. В конце рабочего дня на столе раскладывали дневную норму: от двадцати до ста кусков мыла. Потом Алексей или Герасим грузили товар на санки и развозили его по заснеженной Москве:
- Эй, не надо ль кому хорошего мыла от Брокара?
- Катись далее, - отвечали купцы в лавках. - Мы уже закупились мылом от Ралле, и нам твово мыльца не надобно…
Вечерами, стесняясь, Брокар отдавал жене два или три рубля дневной выручки. Шарлотта оказалась практичнее мужа:
- Мылом тоже можно забить конкурентов! Подумай сначала о детском мыле. Дети не любят умываться, значит, мыло должно быть нарядной игрушкой, чтобы умывание стало для них приятной забавой. Подумай о мыле для простого народа. Русский мужик повезет твое мыло с базара, чтобы дарить его своим домочадцам вроде "гостинца", и прежде всего им должны любоваться.
- А как это сделать? - спросил Генрих Брокар.
- Так и делай… Для детворы мыло пусть имеет форму зверушек, медвежат или зайчиков, а мыло для крестьян делай похожим на красную морковку или зеленый огурец. Если кто по ошибке и попробует его на зубах - только посмеются! Но главное условие, - властно диктовала Шарлотта Андреевна, - чтобы любой кусок детского или народного мыла стоил никак не дороже одной копейки… Именно одна копейка принесет миллионы!
Брокар пустил в продажу "копеечное" мыло, и для него не потребовалось даже рекламы: детское мыло радовало детей, а мыло в форме огурцов расходилось по самым глухим деревням. Из копеек складывались тысячи рублей, и скоро пришлось выбираться из подвала дома Фаворских на другое место. Брокар оставил Герасима рабочим, но смышленого Алексея Бурдакова он ввел в свой дом. Между ними состоялся серьезный разговор.
- Алеша, - сказал Брокар, - я поеду на Нижегородскую ярмарку, а ты останешься главным. Я решил передать тебе рецептуру кокосового и глицеринового мыла, завещанную мне еще отцом. Теперь стоит подумать о туалетном мыле ценою до пяти копеек. Я займусь приданием ему должных ароматов, а ты при варке мыла добивайся его нежной прозрачности…
Скоро появились красочные этикетки для помад и мыла, доходы росли, Брокар перевел фабрику на Зубовский бульвар, затем переехал на Пресню, но скоро и там сделалось тесно. Понадобились цеха для размещения машин и громадных котлов, некуда было складывать громадные поленницы дров, пожираемых печами. Теперь на фабрике трудились уже тридцать человек. Многие из этих ветеранов намного пережили хозяина, и средь них еще недавно проживал в Москве на пенсии "парфюмер № 1 в СССР" Павел Васильевич Иванов, часто вспоминавший Брокара:
- Генрих Афанасьевич вставал раньше всех, с шести утра он трудился в лаборатории. Человек был сухой, зато справедливый, и к нам, работникам, относился хорошо. На фабрике полно разных спиртов, но никто даже лизнуть не смел. В этом деле хозяин был строг: чуть заметит кого с похмелья, сразу выставляет за ворота фабрики… Сам труженик великий, он терпеть не мог всяких лентяев, лодырей тоже выпроваживал на улицу.
Брокару и самому нелегко бывало устоять в сделках с купцами, закупавшими у него товар для ярмарок. Словно списанные из комедий Островского, осмеянные в рассказах Горбунова и Лейкина, эти замоскворецкие Тит Титычи или Карпы Карпычи в сапогах бутылками звали Брокара "спрыснуть дельце":