Купил картину большой чудак, знаменитый хозяин гостиницы "У лося", что дальше по реке, однажды вечером, когда он был - ну, не то чтобы пьян, но более оптимистичен, чем состояние английского общества это допускало. Картина понравилась ему по той причине, что его паб столь безошибочно на ней узнавался. Он заказал тяжелую золотую раму и вывесил картину у себя в салоне. Карьера покровителя искусств, к сожалению, скоро оборвалась по вине врачей, предписавших его заточенье в сумасшедшем доме. Весь Патни предрекал, что он кончит сумасшедшим домом, и весь Патни оказался прав.
Глава VIII
Вторжение
Однажды в декабре, под вечер, Прайам и Элис сидели вместе у себя в гостиной, и она приступала к завариванию чая. Ажурная скатерочка лежала на столе наискосок (Элис видела точно такую же скатерочку, точно так же положенную на образцовый столик в образцовой гостиной в Уоринге), клубничное варенье помещалось в северной части компаса, мармелад был Антарктикой, хрустящее печенье и печенье пышное представляли соответственно Восток и Запад. Все это довершало серебро и два заварочных чайничка Элис (она больше чем на пять минут не давала застаиваться чаю, какой он там ни будь китайский), а кувшин с водой под особой крышечкой стоял на подносе вне скатерки. На некотором расстоянии, но все же на столе, стонал на спиртовке чайник. Элис нарезала хлеб для тостов. Огонь был как раз для тостов, вилка лежала под рукой. Чем дальше продвигалась зима, тем чаи у Элис делались уютней и уютней и роскошнее, к тому же, превращаясь прямо-таки в чайные церемонии. И во избежанье треволнений и опасностей при переходе холодным коридором к кухне, она так устроилась, чтоб все свершалось приятно и прилично в самой гостиной.
Прайам скручивал сигареты, много сигарет, и скрутив, раскладывал их по порядку на каминной полке. Дружная, счастливая чета! Притом чета, могли вы заключить по роскоши чайного стола, не имевшая нужды в деньгах. Меж тем два года минуло с той катастрофы, что постигла Кохунов, и Кохуны так от нее и не оправились. Деньги на хозяйство исправно поступали. Способ их добывания скоро приобрел некоторую важность в глазах Прайама и Элис. Но еще прежде на их долю выпало одно удивительное, неслыханное событие. Вы можете сказать, что уж кому-кому, а Прайаму Фарлу и раньше выпадало предостаточно удивительных, неслыханных событий. Однако всё, что с ним случалось прежде, было преснятина, дело обычное (как, скажем, надписать конверт), в сравнении с этим происшествием.
Все началось в тот миг, когда Элис проткнула длинной вилкой каравай. Раздался стук во входную дверь, ужасный, дикий стук, как стук самой судьбы, пожалуй, но судьбы, замаскированной под истопника.
Элис пошла открывать. Она всегда выходила на стук; Прайам никогда. Она его оберегала от нежданных и нежеланных встреч, так же точно, как, бывало, его оберегал слуга. Газ в прихожей не горел, и Элис приостановилась - его зажечь, ибо уже стемнело. Потом она отворила дверь и на пороге, в полумраке, увидела тощую, низкорослую особу, особу очень среднего возраста, одетую бедненько, хоть и опрятно.
- Это дом мистера Генри Лика? - спросила особа, скорбным, изнуренным голосом.
- Да, - отвечала Элис. Что было не вполне правдой, поскольку "это" безусловно принадлежало скорее ей, чем ее супругу.
- О! - произнесла особа, озираясь; и, не дожидаясь приглашения, нервно шагнула через порог.
В тот же миг три мужские фигуры выпрыгнули, бросились, хлынули из палисадничка и вслед за особой ворвались в прихожую, чуть не сбив с ног Элис и шумно дыша. Один из троих был здоровущий, мордастый с мощными кулачищами угрюмый малый (он-то, видно, и стучал), а двое других - викарии, со всеми внешними признаками викариев; то есть поджарые, чисто выбритые, с честными глазами.
Прихожая вдруг преобразилась в людное собранье, и Элис, прежде в ней никогда не наблюдавшая такой толкучки, вполне естественно, непроизвольно охнула.
- Да, - с нажимом произнес один викарий, - как вы ни охайте, но мы решились войти и мы вошли. Джон, закрой-ка дверь. Мать, не суетись.
Джон, которым оказался мордастый, закрыл дверь.
- А где мистер Генри Лик? - осведомился другой викарий.
Тут Прайам, любопытство которого вполне извинительно было задето необычайными звуками в прихожей, приник к щелке в двери гостиной, и немолодая особа поймала его взгляд. Тотчас она распахнула дверь, и, тщательно его оглядев, вскричала:
- Попался, Генри! Тридцать лет прошло! Подумать только!
Прайам был в совершеннейшем недоумении.
- Я его супруга, мэм, - печально адресовалась гостья к Элис. - Я очень извиняюсь, но приходится вам это сообщить. Я его супруга. Я истинная миссис Лик, а это сыновья мои, пришли со мною вместе добиваться справедливости.
Элис быстро оправилась от потрясения. Не так-то легко было удивить ее превратностями жизни. Она частенько слышала о двоеженстве, и от того, что муж оказался двоеженцем, не стала падать в обморок. И в душе она тотчас принялась подыскивать ему оправданье. Стоит только глянуть на эту истинную миссис Лик: вот из-за таких-то человек и делается двоеженцем! Как тут не сделаешься! Да еще через тридцать лет!..
Двоеженство ей не казалось таким уж преступленьем, и вовсе она не собиралась бежать на речку и топиться из-за того, что не по всем правилам вышла за Прайама!
Нет, надо отдать справедливость Элис, она всегда принимала жизнь как она есть.
- По-моему, вы лучше войдите и спокойно посидите, - пригласила она.
Менее всего викарии хотели спокойно посидеть. Но делать было нечего. Элис их усадила рядышком на диване. Мордастый старший брат, не произносивший до сих пор ни звука, сел на стул между дверью и буфетом. Их мать села у стола. Прайам рухнул в свое кресло между буфетом и камином. Что до Элис, та продолжала стоять; и никаких признаков волнения не выказывала, разве что вертела в пальцах вилку для тостов.
То была великая минута. Обычные люди, увы, к великим минутам непривычны, и когда им выпадет такое, не знают, как себя вести. Некто, ничего не зная и ненароком заглянув в окно, решил бы, верно, что просто гости званы на чай, но слишком рано явились, и мастера светской беседы среди них не нашлось.
Викарии, однако, вовсе не собирались отступать.
- Ну, мать! - воззвал один из них.
И мать, как будто тронули внутри у ней пружинку, завела:
- Он тридцать лет назад на мне женился, мэм, а через четыре месяца, как старшенький мой родился - вон он, Джон (ткнув в угол возле двери) - он из дому ушел и бросил он меня. Я очень извиняюсь! Но что ж поделать. А я ж ему ни слова поперек. А через восемь месяцев близняшки мои родились - Гарри и Мэтью (указывая на диван) - Гарри я назвала, потому что он, по-моему, на него похож, и чтобы показать, что зла я не держу, ведь я ж надежду питала, что вернется он. Одна я осталась с малыми детками! И хоть бы словом единым он что объяснил! Пять лет спустя вдруг узнаю про Гарри - Джону вот тогда пять годочков было - но он был на континенте, а куда ж я с тремя детишками-то потащусь! А хоть бы и поехала я!.. Я очень извиняюсь, но он же бил меня, да, мэм, с кулаками на меня набрасывался! Поколачивал, бывало. Но он мой муж законный, в радости и в горе, мэм, и я его прощала, я и сейчас его прощаю. Надо прощать и забывать - такое мое мнение. И вот мы узнаем про Гарри, благодаря Мэтью нашему, он потому что в святого Павла соборе служит и в миссии еще работает. Ваш молочник, вот кто, Мэтью и говорит: у меня, говорит, клиент один, так у него, говорит, фамилие такое же, как мол у вас. Ну дальше, сами знаете, слово за слово. Вот мы к вам и пришли!
- Я в жизни не видывал этой дамы, - выпалил Прайам, - и я совершенно уверен в том, что на ней не женился. Я вообще ни на ком не женился, кроме тебя, Элис, разумеется!
- Но как тогда вы это объясните, сэр? - крикнул Мэтью, младший близнец, вскочив и вынув из кармана синюю бумагу. - Будьте любезны, передайте это отцу, - и он вручил бумагу Элис.
Элис посмотрела в документ. То было свидетельство о браке, заключенном между Генри Ликом, слугой, и Сарой Физерстоун, девицей, выданное соответственной конторой в Паддингтоне. Прайам тоже посмотрел. Еще одна проделка Лика! Никакое откровение о прошлом Генри Лика его б не удивило. Тут ничего не оставалось делать, кроме как правдиво отпираться, и держаться на этом до конца. И пытаться не стоило успокоить эту даму, ей растолковывая, что она вдова джентльмена, покоящегося в Вестминстерском аббатстве!
- Я ничего не знаю, - сказал упрямо Прайам.
- Но вы, я полагаю, не станете же отрицать, сэр, что имя ваше и фамилия ваша - Генри Лик, - крикнул Генри, вскочив с дивана и встав рядом с Мэтью.
- Я отрицаю все, - сказал Прайам. Ну как им объяснить? Он даже Элис не сумел убедить в том, что он не Генри Лик, а с этими гостями - что уж и пытаться?
- Я полагаю, мэм, - продолжал Генри, адресуясь к Элис важным тоном, как если бы она была многолюдной паствой, - что по крайней мере вы с моим отцом… э-э… живете вместе под одной фамилией… э-э… мистер и миссис Лик?
Элис только брови подняла.
- Все это сплошное недоразумение, - нервно вмешался Прайам. Но тут его осенила блестящая идея. - Можно подумать, что в целом свете существует один-единственный Генри Лик!
- Вы на самом деле узнаете моего мужа? - вступила Элис.
- Вашего мужа! - Мэтью был возмущен.
- Ну, не то что я его узнала, как он был, - сказала истинная, законная миссис Лик. - И он ведь меня тоже не узнал. Тридцать же лет прошло!.. В последний раз, когда я его видела, ему всего-то двадцать два, или двадцать три года было! Но он того же самого типа мужчина, и глаза у него такие же. Вы только гляньте на Генри моего глаза, а вдобавок я двадцать пять лет назад слыхала, что он на службу поступил к мистеру Фарлу, он что ли художник, или кто, ну, которого в Вестминстерском аббатстве схоронили. И все в Патни знают, что этот джентльмен…
- Джентльмен! - сердито проворчал Мэтью.
- Слугою был у Прайама Фарла этого. Все говорят.
- Полагаю, вы не станете опровергать, - проговорил Генри-младший, - что едва ли Прайм Фарл держал двух слуг по имени Генри Лик?
Сломленный этим сократовским доводом, Прайам молчал, тиская собственные колени и глядя на огонь.
Элис подошла к буфету, где держала лучший свой фарфор и вынула оттуда еще три чашки с блюдечками.
- Не попить ли нам чайку, - сказала она преспокойно. Потом достала чайницу и положила в заварочный чайник семь ложечек чаю.
- Спасибо вам большое, - простонала подлинная миссис Лик.
- Мать, не сдавайся! - увещевали ее викарии.
- А помнишь, Генри, - хныча, обратилась она к Прайаму, - как ты сказал, что ни за какие коврижки ты в церковь не пойдешь жениться? А я тебе уступила, всегда я тебе уступала, помнишь? А помнишь, как крестить ты не хотел маленького, бедненького Джонни? Теперь-то я надеюсь, что твои понятия переменились? И до чего же странно, ну до чего же странно, что двое твоих сыновей, и как раз те, кого ты до нынешнего дня в глаза не видел, оба они служат церкви! А все ему благодаря, Джонни, это он им обеспечил. Если б я тебе рассказала, чего мы только натерпелись, ты бы не поверил. Они же в писарях служили, и писарями им бы и оставаться веки вечные, кабы не Джонни. Но Джонни - он всегда умеет зашибить деньгу. Все - дело его инженерное! И вот, пожалуйста, Мэтью в соборе Святого Павла служит, в год пятьдесят фунтов огребает, а у Генри, у того приход в Бермондси будет, - в тот месяц обещали, и за все спасибо Джонни! - она уронила слезу.
Джонни, в углу, до сих пор себя ничем не проявивший, кроме стука в дверь, строго придерживался политики невмешательства.
Прайам Фарл, раздосадованный, оскорбленный, ничуть не тронутый сей повестью, только плечами пожал. Его одушевляло одно желанье - вылететь в окно, подальше от потомства своего покойного слуги. Но летать он не умел. Могучий Джон сидел слишком близко к двери. И он опять пожал плечами.
- Да, сэр, - сказал Мэтью, - вы можете сколько угодно пожимать плечами, но вам не отменить нашего бытия на этом свете. Мы существуем, и ничего вы с этим не поделаете. Вы - наш отец, и, признаюсь, мы некоторым образом должны бы вас уважать. Но как вы можете рассчитывать на наше уважение? Чем вы его заслужили? Не тем ли, что измывались над нашей матерью? Не тем ли, что бросили ее самым жестоким, бесчеловечным образом и предоставили ей одной бороться с трудностями жизни? Не тем ли, что покинули детей своих, рожденных, равно как и нерожденных? Вы двоеженец, сэр, обманщик женщин! Бог знает…
- Вы хлебца не поджарите, - Элис прервала сей страстный поток красноречия, всунув вилку для тостов ему в руку, - пока я чай буду заваривать?
Новый способ осаживать мустанга на всем скаку, но он подействовал.
С некоторой небрежностью держа вилку над огнем, Мэтью озирался, выказывая свой праведный ужас и прочие чувства.
- Смотрите, не спалите, - сказала Элис ласково. - Может, на скамеечку бы присели? - тем временем она налила кипящей воды в чайничек, прикрыла его крышкой и глянула на часы, засекая ту точную секунду, когда начался процесс настаивания.
- Разумеется, - выпалил Генри, близнец Мэтью, - стоит ли говорить, мэм, что мы вам горячо сочувствуем. Вы оказались в… э-э…
- Это вы про меня? - отозвалась Элис.
И слышно было, как Прайам упрямо бормотал себе под нос:
- В жизни ее не видывал! В жизни не видывал эту женщину!
- Я должен сказать вам, мэм, - продолжал Генри, которого было не испугать, не сбить с выбранного курса, - что говорю от имени всей нашей семьи. Мы вам искренне сочувствуем. Вы не могли знать, что это за человек, когда с ним вступали в брак, или, если быть точным, когда проходили с ним через процедуру бракосочетания. Однако же, путем расспросов мы разузнали, что знакомству своему с ним вы обязаны услугам брачного агентства, а когда поступаешь подобным образом, невольно подвергаешь себя риску. Вы оказались в чрезвычайно деликатном положении. Однако же не будет преувеличением сказать, что вы сами его на себя навлекли. По долгу службы встречал я множество примеров тому, к каким печальным следствиям приводит небреженье законов нравственных. Но думал ли я, гадал ли я, что самый печальный тому пример найду я в собственном моем семействе! Для нас это открытие явилось столь же тяжким ударом, поверьте, как и для вас. Мы страдали. Страдала наша мать. А теперь, боюсь, пришел и ваш черед страдать. Вы - не жена этому человеку. Ничто, ничто не может сделать вас ему женой. И вы живете с ним под одною крышей… в подобных обстоятельствах… э-э… без какого бы то ни было третьего лица. Уж и не знаю, как бы доходчивее описать ваше положение. Едва ли, впрочем, мне это пристало. Но ни одна леди, поверьте, не могла бы оказаться в положении более двусмысленном… э-э… боюсь, тут этого слова не избежать - в положении откровенно безнравственном, и э-э… чтобы вновь заслужить уважение общества, вам… э-э… остается одно и только одно. Я говорю от лица семейства и я… э-э…
- Сахару? - спросила Элис у матери викариев.
- Да, пожалуйста.
- Один кусочек, или два?
- Два, пожалуйста.
- От лица семейства… - продолжал Генри.
- Не передадите ли чашечку вашей матушке? - попросила Элис.
Пришлось Генри исполнить это указание. Однако, увлекаемый потоком красноречия он, к сожалению, опрокинул чашку прежде, чем она попала в руки его матери.
- Ох, Генри! - пробормотала эта дама в скорбном ужасе. - Вот уж руки-крюки! И скатерть чистая, как на грех!
- Ой, ну что вы, что вы, это пустяки, - сказала Элис и, обращаясь к своему Генри: - Сбегай на кухню, милый, принеси чего-нибудь - это вытереть. За дверью висит - сам увидишь.
Прайам ринулся вперед с удивительным проворством. А поскольку дело не терпело отлагательства, стражу входа-выхода ничего не оставалось иного, как только его пропустить. В следующий миг хлопнула дверь подъезда. Прайам не вернулся. Элис же промакнула чай чистенькой, крахмальной салфеточкой, извлеченной из буфета.
Отбытие
Остальным членам семейства покойного Генри Лика - с чашками в руках - трудновато оказалось поддерживать беседу в том ключе, какой избрали близнецы - викарии. Миссис Лик, их матушка, откровенно роняла слезы на поглощаемые бутерброды, варенье и зеброподобные тосты. Джон сметал все, предлагаемое Элис, и уныло, сумрачно молчал.
- Он собирается вернуться? - осведомился наконец Мэтью.
- Кто? - отозвалась Элис.
На секунду Мэтью задумался, потом с нажимом, злобно отчеканил:
- Отец.
Элис улыбнулась:
- Да нет, едва ли. Ушел, наверно. Понимаете, он весь такой какой-то. Его не пересилишь, хоть ты из кожи лезь. Нет, его только по шерстке можно гладить. У него, конечно, есть свои хорошие качества - я с вами откровенно, ведь он ушел - у него есть свои хорошие качества. Но когда миссис Лик, ведь так она назвалась, по-моему, рассказывала про его жестокость, ах, как я ее понимала. Боже меня упаси его осуждать, он иногда такой хороший, а потом раз и… еще чашечку, мистер Джон?
Джон подошел к столу и молча подставил свою чашку.
- Вы ж не хотите сказать, мэм, - простонала миссис Лик, - что он?..
Элис скорбно кивнула. Миссис Лик разрыдалась.
- Когда Джонни пять неделек было, - запричитала она, - он мне руку выкрутил. И без денег меня держал. А один раз в погребе меня запер. А утром как-то, я гладила, так он ка-ак выдернет утюг горячий у меня из рук и ка-ак…
- Ой, не надо! Не надо! - увещевала ее Элис. - Я все знаю, что вы мне скажете. Знаю потому, что и сама…
- Как! Неужели же он и вам утюгом грозил?
- Да если б только грозил! - у Элис был вид мученицы.
- Выходит, он не переменился ни чуточки за все эти года! - всхлипывала мать викариев.
- Может, он изменился, но только к худшему, - отозвалась Элис. - И кто ж мог знать? - она смотрела на викариев. - Кто ж мог догадаться? И все-таки никто-никто не может быть добрей, это когда вдруг на него найдет!
- Ой, правда-правда, он такой всегда был переменчивый, такой чудной!
- Чудной! - подхватила Элис. - Вот именно что! Чудной! Я даже думаю, что у него не все дома. Такие дикие фантазии. Я, правда, на это без внимания, но все же, все же. Редкий день бывает, когда утром проснусь и не подумаю: "А ведь сегодня его, наверно, заберут".
- Заберут?
- Ну. В Хенвил, еще куда-то, мало ли. И вам не надо забывать, - Элис твердо смотрела викариям в глаза, - что вы одной с ним крови. Не забывайте. Я так поняла, миссис Лик, что вы хотите его заставить к вам вернуться, и это, конечно, его долг.
- Д-да-а, - промямлила миссис Лик.
- И если вы уговорите его вернуться, если вы сумеете ему доказать, что это его долг, конечно, ради бога. Но мне вас жалко. Наверно, я вам обязана сказать: дом этот мой, и мебель тоже. У него ни кола ни двора. Он за всю жизнь ничего не скопил, ужасно непрактичный, я так считаю. Много я от него натерпелась, много, а все-таки жалею я его. Жалею, да. И в беде не брошу. Может, трое здоровенных молодцов с ним и сладят. Но не знаю, не знаю. Он очень, очень сильный. И так умеет увернуться.