- Ну, зачем же так, cher maître, - шепотом урезонивал его мистер Оксфорд, - просто должен же я был нащупать почву. Прайам Фарл, считается, похоронен в Вестминстерском аббатстве, естественно, я это знаю. Но лично для меня наличие в природе картины "Главная улица Патни", притом явно только что написанной, абсолютно точно доказывает, что он отнюдь не похоронен в Вестмистерском аббатстве, а живет себе и поживает. Непонятная вещь, поразительная вещь, как могла произойти столь дикая ошибка на похоронах, совершенно поразительная вещь, и влечет за собой самые немыслимые последствия! Но это дело не мое. Естественно, для того, что произошло, были какие-то солидные причины! Меня это не волнует, меня это не касается - то есть профессионально не касается. Просто я заявляю, когда вижу картину, на которой еще краска не обсохла: "Эта картина написана таким-то художником. Я эксперт, тут я ставлю на карту свою репутацию". И, пожалуйста, только не надо мне рассказывать, что данный художник умер несколько лет тому назад и с национальными почестями похоронен в Вестминстерском аббатстве. Не надо. Не может такого быть. Я эксперт. И если факты о смерти и похоронах не вяжутся с моими выводами об авторстве картины, так я вам скажу: тем хуже для фактов. Я скажу: ну, значит… э-э… произошло какое-то недоразумение насчет… э-э… трупов. Ну как, cher maître, как вам мое рассуждение? - мистер Оксфорд легонько барабанил пальцами по столу.
- Не знаю, - сказал Прайам. Что было новой ложью.
- Вы - Прайам Фарл? - не отставал мистер Оксфорд.
- Ну, если вам так угодно, - свирепо рыкнул Прайам, - да, да. И теперь вы знаете.
Мистер Оксфорд отпустил свою улыбку. Он невероятно долго ее удерживал. Он отпустил ее, и глубоко, с облегчением, вздохнул. Он бежал на коньках по тончайшему льду, обегая грозные полыньи, и вот достиг безопасного берега, и только сейчас начал понимать, какой опасности бросал он вызов. Он совершенно был уверен, что разбирается в картинах. Но когда ты говоришь, что совершенно уверен, особенно, когда говоришь с вызовом, с нажимом, за этим всегда кроется: "не совсем уверен". Так было и с мистером Оксфордом. И впрямь, - исходя из существования всего-навсего какой-то там картины, доказывать, что кошмарнейшим образом успешно обморочили самую поразительную нацию на свете - да тут не просто неосторожность нужна со стороны доказывающего.
- Но я не хочу, чтоб это дальше шло, - так же свирепо шепнул Прайам, - и хватит об этом.
- Естественно, - сказал мистер Оксфорд, но тону его не доставало убежденности.
- Это одного меня касается, - сказал Прайам.
- Естественно, - повторил мистер Оксфорд, - по крайней мере должно бы вас одного касаться. И стоит ли говорить, что уж кто-кто, а я никогда бы не стал соваться, но…
- Прошу вас вспомнить, - перебил Прайам, - что вы эту картину купили сегодня утром просто в качестве картины, за ее достоинства. Вас никто не уполномочил связывать с нею мое имя, и я должен вас просить оставить имя мое в покое.
- Безусловно, - согласился мистер Оксфорд. - Я купил ее в качестве шедевра и вполне доволен своим приобретением. Подпись мне не нужна.
- Я последние двадцать лет не подписывал своих картин, - сказал Прайам.
- Прошу меня извинить, - возразил мистер Оксфорд, - но каждый квадратный сантиметр каждой вашей картины подписан, очень даже подписан. Вы кистью не можете холста коснуться, и чтоб его не подписать. Только величайшим художникам дается свыше право не ставить буковок в углу картин, чтобы потом их не присвоил какой-нибудь другой художник. По мне, так все ваши картины подписаны. Но кое-кому требуются иные доказательства, кроме точного знания и тонкого вкуса, и вот тут-то могут возникнуть неприятности.
- Неприятности? - отозвался Прайам в остром приступе тоски.
- Да, - подтвердил мистер Оксфорд. - Мой долг - поставить вас в известность, а вы уж постарайтесь понять сложившееся положение. - Он вдруг стал важен и серьезен, всем своим видом показывая, что дошел до самой сути. - Тут приходит ко мне недавно человек один, так, мелкий торгаш, предлагает картину, и я сразу узнаю: картина ваша. Я ее купил.
- И сколько вы за нее заплатили? - прошипел Прайам.
Помолчав, мистер Оксфорд ответил:
- Что ж, не возражаю, назову вам цифру. Я за нее заплатил пятьдесят фунтов.
- Да ну? - вскричал Прайам, смекнув, что некое лицо, или лица нажили на его работе четыреста процентов. - И кто же этот тип?
- А-а, да так, мелкий торгаш. Никто. Еврей, конечно, - мистер Оксфорд произнес это "еврей" с неподражаемой иронией. Прайам прикинул, что, будучи евреем, тот торговец, повидимому, не его рамочник, ибо тот - чистокровный йоркширец из Ревенсторпа. Мистер Оксфорд продолжал: - Я продал ту картину и удостоверил, что это Прайам Фарл.
- Скажите!
- Да. Я вполне полагался на свое суждение.
- И кто купил?
- Уитни Си Уитт, из Нью-Йорка. Теперь-то он, конечно, постарел. Да вы его, наверно, помните, cher maître, - мистер Оксфорд сверкнул глазами. - Я продал ему эту картину, и он, конечно, положился на мою гарантию. Скоро мне предложили еще картины, тоже безусловно ваши, тот же человек мне предложил. И я их продал. Я продолжал их покупать. Не скрою, сорок картин купил в общей сложности.
- А этот мелкий торгаш - он догадывался, чьи это картины? - насторожился Прайам.
- Он-то? Да догадайся он, стал бы он их сбывать по пятьдесят фунтов штука? Понимаете, сначала я считал, что покупаю вещи, писаные вами до вашей, так сказать, кончины. Я ж, как все, считал, что вы… э-э… в аббатстве. Потом-то мне в душу закрались некоторые сомненья. И вот, в один прекрасный день, у меня на пальце остается немножечко краски, и тут уж, скажу я вам, я беспокоюсь не на шутку. Однако остаюсь при своем мнении и продолжаю гарантировать, что это - картины Фарла.
- И вам не приходило в голову навести справки?
- Приходило, ну как же, приходило, - вздохнул мистер Оксфорд. - Я уж и так и сяк старался выведать у этого еврея, откуда он берет картины, а он - ни в какую. Н-да-с, тут я почуял тайну. Ну, а зачем мне тайны, они мне ни к чему, из них шубу не сошьешь, и я решил, что бог с ней с этой тайной. Такой линии и придерживался.
- И что же вам мешало придерживаться ее и дальше? - вскинулся Прайам.
- Да вот, обстоятельства и помешали. Я, собственно, все картины продавал Уитни Си Уитту. Что ж, и отлично. По крайней мере, мне казалось, что все отлично. Я ручался именем и репутацией Парфиттов, что картины ваши. И вот в один прекрасный день я узнаю от мистера Уитта, что оборотная сторона холста проштемпелевана, и на резиновом штемпеле значится имя изготовителя холста и дата, притом дата - после ваших, так сказать, похорон, ну, и лондонские торговые агенты навели справки у тех, кто продает художникам краски и холсты, и те готовы свидетельствовать, что холст этот был выделан уже после похорон Прайама Фарла. Схватываете, в чем заковыка?
Прайам схватывал.
- Моя репутация, репутация Парфиттов поставлена на карту. Если эти картины не ваши - значит, я жулик. Имя Парфиттов загублено навеки, и поднимается такой скандал, каких свет еще не видывал! Уитт грозится предъявить иск. Я предложил забрать обратно все картины по той же цене, которую он заплатил, и - без вычета комиссионных. Не хочет! Старик, сами понимаете, немножечко gaga, наверно. Вот и не хочет. Бушует. Его, видите ли, обвели вокруг пальца, он, мол, этого так не оставит. Пришлось ему доказывать, что картины ваши. Пришлось представить ему основания, на которых я давал свои гарантии. Короче говоря - я разыскал вас!
Снова он вздохнул.
- Послушайте, - сказал Прайам. - И сколько в целом заплатил вам Уитт за мои картины?
Мистер Оксфорд помолчал, потом ответил:
- Что ж, не возражаю, назову вам цифру. Он заплатил мне семьдесят две тысячи фунтов с мелочишкой, - он улыбнулся, как бы оправдываясь.
Прайам сообразил, что те четыреста фунтов, которые он получил за свои картины, составляют куда меньше одного процента от того, что получил за них в конце концов лощеный, процветающий делец, и традиционный гнев художника против дельца - производителя против паразита-посредника - вспыхнул в его сердце. До сих пор он не имел серьезных оснований жаловаться на своих агентов. (Исключительно успешные художники редко их имеют). Теперь же он видел в торговцах картинами то, что видят в них обыкновенные художники, - порожденье всяческого зла! Теперь он понял, откуда у мистера Оксфорда шикарный автомобиль, оснастка, клуб, красотки! Все это заработано не мистером Оксфордом, а для мистера Оксфорда, в жалких мастерских, да что! на чердаках, трудолюбивыми, обтрепанными художниками! Мистер Оксфорд - наглый вор, мерзкий угнетатель гениев! Мистер Оксфорд, одним словом, - чертово отродье, и Прайам молча, но очень искренне, послал его на подобающее ему место.
Все это ужасно было несправедливо со стороны Прайама. Никто не просил Прайама умирать. Никто не просил его отрекаться от себя. И в том, что начиная с известного времени, он получал десятки вместо тысяч фунтов за свои картины, - исключительно его собственная вина. Мистер Оксфорд просто покупал и просто продавал; такая уж работа. Но грех мистера Оксфорда в глазах Прайама был тот, что мистер Оксфорд был перед ним ни в чем не грешен. Даже при меньшей проницательности, чем та, какой обладал мистер Оксфорд, можно было заметить, что Прайам весьма нелестно оценил его последнее сообщение.
- Для нас обоих, - завел мистер Оксфорд вкрадчиво, - было бы, конечно, лучше, если бы вы дали мне такую возможность доказать мистеру Уитту, что гарантии мои - не ложные гарантии.
- Почему это - для нас обоих?
- Потому что… ну… я с восторгом заплатил бы вам, скажем, тридцать шесть тысяч фунтов в знак признательности за… - он осекся.
Возможно, он тотчас сообразил, какую жуткую он совершил бестактность. Или уж ничего не следовало предлагать, или уж всю сумму, которую он получил, за вычетом небольших комиссионных. Предложить Прайаму ровно половину - был непроизвольный порыв, роковая глупость со стороны природного дельца. А мистер Оксфорд был прирожденный делец.
- Я у вас ни пенни не возьму, - отрезал Прайам. - Ничем не могу вам быть полезен. Мне, кажется, пора. Я и так опаздываю.
Неудержимая холодная ярость как подтолкнула его в спину, и, грубо презрев все обольщенья клуба, он встал из-за стола. Мистер Оксфорд, все более и более делаясь дельцом, встал тоже и проследовал за ним, прямо-таки провел его к гигантской гардеробной, что-то заискивающе, подобострастно, шепча Прайаму в ухо.
- Будет разбирательство в суде, - объявил мистер Оксфорд уже в огромном холле, - и ваши свидетельские показания мне будут прямо-таки необходимы.
- И слушать не желаю. До свиданья!
Гигант у двери едва успел распахнуть ее для Прайама. Прайам бежал - бежал, и его преследовал кошмар: виденье людного суда. Невыразимая мука! Он посылал мистера Оксфорда в преисподнюю и даже ниже, и клялся, что палец о палец не ударит, чтобы спасти мистера Оксфорда от пожизненных каторжных работ.
Получение денег
Он стоял у подножья монумента и дико разговаривал с самим собой. Ну хоть слава Богу, вырвался оттуда, от этих карликов, ползающих по коврам, невидимо ютящихся на креслах и диванах. Он, собственно, не помнил, что с ним происходило с той минуты, когда он выскочил из-за стола; не помнил, встречал ли что-то, кого-то на пути наружу; помнил только льстивые, подобострастные увещеванья мистера Оксфорда, преследовавшие его до самой двери, где стоял гигант. Клуб ему запомнился, как прибежище черной магии; отвратительная жизненность всей этой мертвечины; а все, что там творится - непостижимая нелепость. "Тихо! Тихо!" - взывают белые бумажки в одной огромной зале, а рядом допущен гомон! А эта жуткая столовая с неприступными каминными решетками, до которых ни одному карлику вовек не дотянуться! Он продолжал высказывать весьма нелестные сужденья о клубе и о мистере Оксфорде на весьма повышенных тонах, не замечая улицы. Он очнулся, когда некий довольно испуганного вида субъект ему отдал честь. То был шофер мистера Оксфорда, терпеливо дожидавшийся, когда же мистер Оксфорд сочтет возможным снова поместиться в свой салон на колесах. Шофер, повидимому счел, что Прайам надрался, либо спятил, но его обязанность была отдавать честь, и больше ничего, а потому он отдал честь Прайаму и больше ничего.
Совершенно забывая о том, что шофер тоже человек, собрат его, Прайам тут же повернулся на каблуках и зашагал прочь по улице. На углу этой улицы был крупный банк и, преисполнившись беззаветной отваги, как солдат в сраженье, Прайам переступил порог. Никогда еще прежде не бывал он в лондонском банке. Сначала он ему напомнил клуб, только на огромном плакате был означен день месяца, как бы мистическое число - 14 - другие же плакаты содержали разрозненные буквы алфавита. Потом он разглядел, что это такой большой зверинец, в котором дрессированные молодые люди разных размеров, разных лет, сидят в крупных клетках из красного дерева и проволоки. Он шагнул прямо к одной из клеток - с дыркой - и швырнул туда чек на пятьсот фунтов - довольно вызывающе швырнул.
- Вам рядом, - так за решеткой произнесли уста над высоким воротничком и зеленым галстуком, и надменная рука швырнула чек Прайаму обратно.
- Рядом! - повторил Прайам в растерянности, но и в бешенстве.
- Там - от А до М, - произнесли уста.
Тут-то Прайам понял значенье одиноких букв, и, в новом припадке бешенства, метнулся к соседней клетке. Где другая надменная рука приняла чек, повертела так и сяк, с видом, говорившим: "Небось поддельный!"
И:
- Не подписано! - отрезали другие уста над другим высоким воротничком и зеленым галстуком. И вторая надменная рука толкнула чек к Прайаму так, будто это ходатайство о вспомоществовании.
- А-а, вот оно что! - еле выговорил Прайам от ярости. - А пера, например, у вас не найдется?
Зачем же было так себя вести? Он никакого права не имел вымещать дурное настроение на совершенно неповинном банке, выплачивавшем двадцать пять процентов своим акционерам, тысячу в год своим директорам и оставшуюся мелочь своим людям в клетках. Но ведь Прайам был не такой, как вы да я. И не всегда он вел себя вполне разумно. Ну не умел он злиться на одного человека, скажем, или на одно здание. Если уж он злился, так на всех и вся, оптом, в розницу и без разбора, и солнце, звезды и луна не составляли исключения.
После того, как он подписал чек, та же надменная рука снова его цапнула, и на лицевую, и на оборотную сторону обрушился град подозрений; затем пара глаз недоверчиво оглядела ту часть особы Прайама, которая им была видна. Затем глаза отпрянули, уста открылись в кратком слове и - о странность! - уже четыре глаза и два рта склонились к чеку и устремили свое вниманье на Прайама. Прайам думал, что сейчас пошлют за полицейским; в чем-то он, как ни странно, чувствовал себя виновным, по крайней мере подозрительным и был готов сквозь землю провалиться. Ужасно унизительно, когда тебя бессовестно оглядывают с таким холодным разочарованьем.
- Вы, значит, мистер Лик? - шелохнулись уста.
- Д-да, - очень медленно.
- В каком виде желаете?
- Буду весьма вам признателен, если вы мне выдадите банкноты, - высокомерно отчеканил Прайам.
Надменная рука дважды перещупала все купюры и, с особенным бумажным хрустом, одну за другой выложила перед Прайамом. Прайам, не глядя, все это сгреб и, без церемоний, без всякой благодарности дающему, сунул в правый карман штанов. И, чертыхаясь, вышел прочь из банка.
И все же, все же ему заметно полегчало. Пестовать и лелеять свою тоску, имея в кармане пятьсот фунтов наличными, согласитесь - очень, очень трудно.
ВИЗИТ К ПОРТНОМУ
Постепенно он угомонился, его успокаивала ходьба, быстрая, бесцельная ходьба, а горящий взор раздвигал перед ним толпу на тротуаре успешней, чем окрики лакея. И вот, сам не зная как, очутился он на набережной. На благородную излуку Темзы уже спускались сумерки, и восхитительная панорама открылась перед ним, странно впечатляющая панорама, которая даже из куда менее поэтических натур делывала поэтов. Гранд-отели, службы миллионеров и правительства, гранд-отели, мечи и распашные окна правосудия, гранд-отели, громадные арки вокзалов, купола соборов, здания парламента и гранд-отели смутно вставали на речном изгибе, чернея в темной фиолетовости неба. Огромные трамваи пролетали мимо, как озаренные аквариумы, пролетки обгоняли трамваи, а их уж обгоняли автомобили; призрачные баржи, взрыхляя воду, вдевались в пролеты мостов, как нить вдевается в игольное ушко. Лондон, Лондон рокотал, имперский, величавый, сверхримский Лондон. И вот - что это? - ни один муниципальный фонарь еще не зажигался, а уж невидимая рука, рука судьбы, печатала посланье на зыбкой стене мрака, постепенно заслонявшей дальний берег. И послание гласило, что чай Шиптона - лучше всего на свете. А потом рука все это стерла и в другом месте написала, что лучше всего на свете - виски Макдонелла; и эти две доктрины, подрагивая пиротехникой, продолжали опровергать одна другую, и все густела ночь. Пять минут целых прошло, покуда Прайам не разглядел за пререканьями этих истин верх скрытого лесами и незнакомого ему строенья. Сквозное, зыбкое, оно было прекрасно в сумерках, и поскольку Прайам подошел тем временем к мосту Ватерлоо, всегдашняя тяга к красоте его и погнала на южный берег Темзы.
Поплутав вокруг Ватерлоо-Стейшн, он, наконец-то вышел с тыла к нужному строенью. Да, вещь оказалась дивная; башня взбиралась несколькими разноцветными слоями, все уменьшаясь, пока не таяла крылатой статуэткой в небе. А снизу здание было тяжелое, обширное, и по фасаду - колонны, а за ними стрельчатые окна. Два крана тянули шеи из общего массива, и все вместе окружал дощатый забор. Через дверцу в заборе виднелся мерцающий, шипящий свет. Прайам Фарл робко заглянул вовнутрь. Там был простор. Несколько молодцов, кудлатых, мускулистых, темнея на фоне озаренных решетчатых лесов, обтесывали и расщепляли каменные глыбы. Картина взывала к кисти Рембранта.
Неопрятный толстяк тотчас устремился к двери. В руке он держал рулетку, губами зажимал кончик толстого карандаша. Это он растолковывал сны архитектора сонным британским малым. Жизненный опыт сделал его грубоватым.
- Слышь, - адресовался он к Прайаму, - какого тебе дьявола тут надо?
- Какого дьявола мне надо? - отозвался Прайам, еще не вполне расставшийся с воинственным расположеньем духа. - Я просто хотел бы знать, что это за здание, черт вас дери?
Толстяк слегка перекосился. Вынул изо рта карандаш и сплюнул.
- Новая картинная галерея это, строится по завещанию - ну, Прайма Фарла. Вишь ты, не знал? - У Прайама дрогнули губы, он чуть не вскрикнул. - Видал? - продолжал толстяк, тыча пальцем в дощечку на заборе. На дощечке значилось: "Рабочие не требуются".
Толстяк холодным взором окинул Прайама с ног до головы, вернее, от позеленелой шляпы до мешковатых, мятых брюк.
И Прайам побрел прочь.