Она на него посмотрела сочувственно, утешно, понимающе.
- Вам, видно, полегчало! - проворковала она. - Ведь намучились, наверно!
- В известном смысле, - не вполне уверенно согласился он. - В общем, да.
Она сняла перчатки и озиралась, как вор, должно быть, озирается прежде, чем отворить дверь, а потом вдруг подалась к нему, положила руку ему на шею и взялась за его галстук.
- Нет-нет, - она говорила. - Вы уж мне позвольте. Я умею. Никто не глядит. Расстегнулся; галстук его держал, да развязался весь. Ну вот! И все теперь будет ладненько. Ой, какие у вас две родинки смешные, рядышком сидят! Ну вот! Теперь только чуть-чуть подправить.
Меж тем ни одна женщина прежде не подправляла галстука Прайаму Фарлу, тем более, не застегивала ему воротничок, и уж тем более не рассуждала о его родинках, - одна волосатая, другая без волос, - которые воротничок скрывал, будучи как следует застегнут! Он был до крайности взволнован. Ему бы рассердиться - но руки у миссис Чаллис были - ну, руки нянюшки, что ли, нежные, бережные руки, руки, которые могут безнаказанно себе позволить неслыханную дерзость. Чтоб женщина, незванно-непрошенно поправляла ему воротничок и галстук в просторном холле "Гранд-отеля Вавилон", да еще рассказывала про его родинки! Невообразимо! И тем не менее, такое произошло. И - более того, нельзя сказать, чтоб он был недоволен. Она опять откинулась в кресле, как будто не сделала решительно ничего необычайного.
- Я смотрю, вы очень расстроились, наверно, - сказала она участливо. - Хоть он-то вам всего фунт в неделю оставил. Но лучше уж фунт в неделю, чем шиш в зубы и под зад коленом.
Шиш в зубы и под зад коленом ему напомнили только встречу с полицейскими; и больше ни с чем не связывались у него в мозгу.
- Вам ведь работа сейчас не к спеху, правда же? - она сказала погодя. - А то вид у вас неважный, вам надо отдохнуть, чашечку чая выпить, покушать. Вы уж извините, что так скоро пришла вам надоедать.
- Работа? - удивился он. - Вы о какой работе?
- Ну как же? - вскрикнула она. - Вы же ведь теперь на новое место поступили?
- Новое место? - он отозвался эхом. - Какое?
- Ну, слугой.
Была известная опасность в его склонности забывать, что он слуга. Надо было сосредоточиться.
- Нет, - сказал он. - Я не поступил на новое место.
- Так чего ж вы тут-то делаете? - крикнула она. - Я-то подумала, что с новым хозяином вы тут. А один-то - зачем?
- Ах, - он совершенно растерялся, - мне казалось, место подходящее. И я случайно сюда попал.
- Да уж, подходящее! - укорила она строго. - В жизни подобного не слыхивала!
Он понял, что её обидел, причинил ей боль. Чувствовал, что требуется изобрести разумное оправдание, но ничего такого не изобреталось. И от смущенья он сказал:
- А не пойти ли нам поесть? Мне и впрямь надо подкрепиться, верно вы говорите, что-то я проголодался. А вы?
- Где? Тут? - спросила она в ужасе.
- Да. Почему бы нет?
- Ну…
- Так идем же! - сказал он с милой непринужденностью и повел ее к восьми стеклянным вращающимся дверям, которые вели к salle à mangerВеликого Вавилона. При каждой двери стояла живая статуя величья, украшенная золотом. Мимо этих статуй она прошла не дрогнув, но когда увидела сам зал, окутанный сверхблагородной тишиной, полный платьев, шляпок и всего такого, о чем вы читаете в "Ледиз Пикториал", и плывущий в дальнем окне флаг на мачте, она вдруг застыла. И разлетевшийся к ним метрдотель с тяжелой цепью поперек груди тоже вдруг застыл.
- Нет! - объявила она. - Мне что-то не хочется тут кушать. Правда.
- Но почему?
- Ну, не хочется и всё. Может, еще куда-нибудь сходим?
- Конечно, сходим, - согласился он с более чем вежливой готовностью.
Она его подарила своей ободряющей, сочувственной улыбкой, улыбкой, снимавшей все сомненья, как бальзам снимает раздраженье кожи. И она спокойно понесла свою шляпку, платье, свою речь, свою непринужденность прочь от этих величавых сводов. И они спустились в гриль, где было относительно шумно и где ее розы, пожалуй, казались менее неожиданными, чем ассирийский шлем, а платье всюду находило дальнюю и близкую родню.
- Я насчет этих ресторанов не очень, - призналась она над жареными почками.
- Да? - отозвался он с сомненьем. - Прошу меня извинить. Но мне показалось на днях…
- Ах, ну да, - перебила она, - на днях я очень даже в то место пойти хотела, очень даже. И девушка на почте мне рассказывала, что это изумительное место. Так и есть. Там замечательно. Но только постыдились бы еду такую подавать. Помните их палтуса? Палтус! Да он и рядом с палтусом не лежал. И если б его минуточку готовили, а то морили-парили час целый, да потом еще ждали. А цены! Ну да, я заглянула в счет.
- По-моему, было невероятно дешево.
- Но не по-моему! - отрезала она. - Как подумаешь, что у хорошей хозяйки за все про все уходит по десять шиллингов на душу за неделю… Это же прямо безобразие! А тут, небось, еще дороже?
От этого вопроса он уклонился.
- Тут вообще прекрасно кормят, - решился он. - Собственно, я почти не знаю таких мест в Европе, где кормили бы лучше, чем здесь.
- Не знаете? - переспросила она участливо, и в тоне ее звучало: "Но я-то уж одно такое местечко по крайней мере знаю!".
- Говорят, - продолжил он, - тут не употребляют масла, которое бы стоило меньше трех шиллингов за фунт.
- Никакое масло им трех шиллингов за фунт не стоит.
- Не в Лондоне, - он не сдавался. - Его привозят из Парижа.
- И вы такому верите?!
- Ну да.
- Ну, а я не верю. Кто платит больше шиллинга с полтиной за фунт масла - тот дурак, вы уж простите мне такие выраженья. И не то чтобы масло у них очень уж хорошее. Я такое в Патни по восемьдесят пенсов покупаю.
И вдруг он почувствовал себя мальчишкой, которому еще учиться и учиться у строгой, заботливой сестры.
- Спасибо, не надо, - суховато отклонила она предложение официанта подбавить жареной картошки.
- Только потом не говорите, что все у них простыло, - засмеялся Прайам.
И она тоже засмеялась.
- Хотите расскажу, почему я против этих ресторанов, - продолжала она. - Тут не знаешь потому что, откуда у них продукты берутся. Когда у тебя кухня со столовой рядышком, а продукт на глазах у тебя от самой той минуты, когда тележка его привозит, - тогда ты знаешь, что к чему. И блюда с пылу с жару можешь подавать. Это я понимаю. А у них где кухня?
- Где-то внизу, - отвечал он виновато.
- Подвальная кухня! - крикнула она. - Да в Патни с подвальной кухней дом просто с рук не сбудешь! Нет! По мне, так пусть и вовсе их не будет - отелей этих и ресторанов, и уж точно не на каждый день.
- И все же, - он себе позволил возразить. - В отелях очень удобно.
- Да? - а в голосе звучало: докажите!
- Ну, например, здесь в каждом номере - телефон.
- В спальне то есть?
- Да, в каждом номере.
- Ну, мне он и даром не нужен, этот ваш в спальне телефон. Да я бы глаз не сомкнула, знай я, что у меня телефон в спальне! То и дело к нему бегай! И откуда ж ты узнаешь, кто это тебе звонит? Нет уж, не надо мне его! Это, конечно, неплохо для джентльменов, какие не привыкли к уюту в полном смысле, как я это слово понимаю. Но только…
Он понял, что если не отступится от своих взглядов, скоро от громады Вавилона не останется камня на камне. К тому же миссис Чаллис и в самом деле заставила его почувствовать, что на всем своем пути он был лишен самого ценного в жизни - неприбранный, наивный, неприкаянный. Совершеннейшая для него новость! Ибо если была хоть одна мужская особь по всей Европе, уверенная в том, что всегда успешно сможет перепоручить другим заботу о своем уюте, такою особью был Прайам Фарл.
- А я никогда не бывал в Патни, - отважился он, меняя разговор.
Как трудно бывает говорить правду
Она в ненавязчивых подробностях ему описывала Патни и свою жизнь в Патни, и перед мысленным взором его постепенно вырисовывались образы, дотоле ему неведомые. Патни явно обладает всеми преимуществами городского процветания. Расположен он на склоне горы, подножие которой омывает величественный поток под названьем Темза, усеянный живописными баркасами и красочными гребными лодками; над потоком висит горбатый мост, и по этому мосту, на беленьком омнибусе, вы катите себе, когда вам надо, прямо в центр Лондона. Есть в Патни улица с прекраснейшими магазинами, есть чисто деловая улица; там невозможно спать от грохота моторов; но на закате она вся искрится в своем великолепье. В Патни есть театр, есть мюзик-холл, зал для собраний, концертный зал, рынок, пивоварня, библиотека, и кафе - не хуже чем на Риджент-стрит (правда, миссис Чаллис не по вкусу их хваленый китайский чай); еще есть церкви и часовни; и Барнский луг, как пойдешь в одну сторону, и Уимблдонский луг, если пойдешь в другую. Дом миссис Чаллис на Вертер-стрит, которая очень удобно отходит от Главной улицы, прямо там, где рыбный магазин - вот где всегда есть настоящий палтус, правда, в понедельник с утра, конечно, лучше его не брать. Патни такое место, где вы живете без печали, без забот. У вас свой домик, своя мебель, и вы всё знаете, знаете все цены, вдоль и поперек исследовали природу человеческую и научились прощать людские слабости. Служанку вы не держите, с ними так трудно, со служанками, ничего-то не умеют сделать так, как сами вы умеете. Есть у вас уборщица, на случай, если лень нападет, или весь дом вверх дном надо перевернуть, чтобы как следует проветрить. С этой уборщицей, с парой перчаток и газовой плитой - домашняя работа для вас пара пустяков. Никогда вас не допекает спесь, зависть или желанье точно знать, что делают богатые, чтобы потом с них обезьянничать. Читаете вы в охотку, если ничего поинтересней нет на примете, конечно, лучше иллюстрированные газеты и журналы. С искусством вы, пожалуй, в общем, дела не имеете, и вам в голову даже не приходит, что из-за него можно ночами ворочаться без сна. Вы, в общем-то, богаты, а все потому, что тратите вы меньше, чем получаете. Никогда не рассуждаете вы об истинных причинах явлений, не ломаете себе голову над тем, как, возможно, будет развиваться общество в течение ближайшего столетия. Если вы увидите на улице несчастного старичка или старушку, вы купите у несчастного старичка или старушки коробок спичек. Что касается общественного устройства, ваш справедливый гнев вызывают главным образом богачи, которые, делая деньги, последний кусок хлеба изо рта готовы вырвать у голодного человека. Единственное, что слегка омрачает полное счастье в Патни - это шум на Главной улице, нехватка приличных прачечных, и манеры пожилой дамы на почте - миссис Чаллис на почте нравятся другие дамы), и то, что нету в доме подходящего мужчины.
Жизнь в Патни представилась Прайаму Фарлу чем-то, приближающимся к Утопии. На него дохнуло романтикой - романтикой здравого смысла, простоты и доброты. Он начал понимать, что собственное существование его до этого дня все сплошь было несчастным, тщетным стремленьем к невозможному. Искусство? Но что такое искусство? К чему оно ведет? Ему вдруг плевать с высокой горы стало на искусство, вдруг опротивели все формы деятельности, к которым он привык, которые ошибкой принимал за жизнь.
С домиком, спокойным, прочным, всегда одним и тем же, не сравнятся никакие самые прекрасные отели всей Европы.
- Вы ж тут долго не пробудете? - спросила миссис Чаллис.
- Ах нет, - отозвался он. - Что-то надо решать.
- На другое место поступите? - осведомилась миссис Чаллис.
- На другое место?
- Ну? - ее улыбка была в высшей степени ободряющая, убедительная.
- Как-то сам не знаю, - проговорил он робко.
- Кое-что небось скопили, - она все так же улыбалась. - А может и не скопили. Это ж дело случая. Я всегда говорю. Это же как взяться. С чего начать. Я никогда не осуждаю, если у кого нет сбережений. А уж мужчины!.. - кажется, она хотела подчеркнуть, что мужчин в первую очередь надо извинить, если у них нет сбережений.
Женщина широких взглядов; это ясно. Понимающая - многое, человеческую природу особенно. Не из тех созданий, которые встречаются порой мужчине, созданий, которые вечно начеку, всегда готовы на вас напасть, совершенно неспособны снизойти к вашим слабостям - мягких, улыбчивых созданий с тонкими губами, слегка поредевшими на лбу волосами и с этим их: "ах, вы мне только не рассказывайте". У миссис Элис Чаллис рот был широкий, как ее понятия, и пухлая нижняя губа. Она из тех женщин, которые, так сказать, бегут тебе навстречу, едва ты только еще начал пересекать опасную дорогу между противоположными полами. Она все понимает, потому что хочет понять. А если чего и не поймет, себя обманет, решив, что поняла, а это, в сущности, одно и то же.
Она - живое доказательство тому, что для ее пола социальные различья не важны. В ее случае вообще ничто неважно, кроме различия, куда глубже всех социальных различий - исторического различия между Адамом и Евой.
Она была, как бальзам для Прайама Фарла. Таким же бальзамом была б она, наверно, и для царя Давида, для Урии Хеттеянина, для Сократа, Руссо, лорда Байрона, Гейне и Чарли Писа. Все они, конечно, с радостью прибегли бы к ее утешению. Но она леди? Леди? Подумаешь! Она женщина.
Весь ее состав притягивал Прайама Фарла, как наэлектризованный магнит. Свободно нежиться в лучах ее сочувствия - да это была бы высшая награда после всех печалей! Как хорошая гостиница после мыканья по большим дорогам, как оазис после песчаных бурь, как прохлада после зноя, перевязка после нагноения раны, сон после бессонницы, покой после нещадной пытки. Одним словом, ему захотелось все ей рассказать, ибо она не потребует трудных разъяснений. Она сама дала ему повод, помянув про сбережения. В ответ на ее предположение "кое-что небось скопили", можно небрежно бросить:
- Да, сто сорок тысяч фунтов.
И уж потом, - постепенно, постепенно, - он ей полностью откроет, в какую переделку он попал. В пять минут он ей доверит главное, и она поймет, а уж потом он ей расскажет, как мучился, какое униженье претерпел за полчаса в аббатстве, и она изольет на саднящую его рану свое чудодейственное миро. И тотчас рана затянется, и вдвоем они решат, что же ему теперь делать.
Да, она его прибежище, щедрое возмещение судьбы в потере Генри Лика, (прах которого покоится теперь в Национальной Валгалле).
Но надо как-то так начать, чтоб постепенно, постепенно от одного перейти к другому. Но, пожалуй, как-то даже грубо получится, если взять и брякнуть:
- Да, сто сорок тясяч фунтов.
Сумма до нелепости громадная (хоть точная).
Но вся штука в том, что если сумма не поразит ее своей громадностью, то никак и не удастся перейти к постепенным, постепенным объяснениям.
Нет, надо изобрести иной какой-нибудь подход. Например:
- А знаете, произошла ошибка с так называемой смертью Прайама Фарла.
- Ошибка! - она воскликнет, вся внимание.
Тогда он скажет:
- Да, на самом деле Прайам Фарл не умер. Это его слуга умер.
И она выпалит:
- Но ведь это вы его слуга!
А он только головой покачает, и тогда она вскричит:
- Так кто же вы такой?
И он скажет - тихо и спокойно:
- Я Прайам Фарл. Сейчас я вам точно расскажу, как все это произошло.
Вот таким бы образом сложился разговор. Таким образом он бы сложился, стоило его начать. Но, как и в дверях у епископа, как во дворе у епископа, он ничего не мог начать. Он был не в силах вслух произнести необходимые слова. Произнесенные вслух, слова эти звучали бы смешно, неискренне, безумно, и даже от миссис Чаллис глупо было ожидать, что она их поймет, а тем более им поверит.
"Знаете, произошла ошибка с так называемой смертью Прайама Фарла".
"Да, сто сорок тысяч фунтов".
Нет, невозможно из себя выдавить ни той, ни другой фразы. Бывает правда, столь странная, что стесняешься, чувствуешь себя виноватым, прежде, чем начнешь о ней рассказывать; о ней рассказываешь, извиняясь; краснея; заикаясь; по твоему виду ясно, что ты и не надеешься, что тебе поверят; ты выглядишь идиотом; ты чувствуешь себя идиотом; ты навлекаешь на себя беду.
С мучительною ясностью он понял, что никогда, никогда не сможет ей открыть чудовищную тайну, жуткую правду. При всем величии миссис Чаллис, правда эта была еще огромней, и нельзя было рассчитывать на то, что миссис Чаллис ее когда-нибудь вместит.
- А сколько времени? - спросила она вдруг.
- Ах, не думайте о времени, - слишком поспешно отозвался он.