Новый великий хан был полной противоположностью своему отцу и старшему брату: он с юных лет был известен как горячий сторонник решительной борьбы с Золотой Ордой и подчинения ее белоордынским ханам. Едва приняв власть, он созвал в Сыгнаке курултай, в течение двух недель устраивал пышные празднества и пиры, раздавая щедрые подарки улусным ханам, эмирам и темникам, а затем объявил поход против Золотой Орды.
Из всех участников курултая один только Мангышлакскии хан Туй-ходжа-оглан, младший брат Уруса, высказался против этого похода и наотрез отказался в нем участвовать. За это, по повелению Уруса, он был тут же схвачен, а несколько позже,– когда это первое выступление против Золотой Орды окончилось неудачей,– казнен по обвинению в измене.
Походом Урус-хана и тяжелым положением Золотой Орды не замедлили воспользоваться в Ургенче: в том же 1362 году эмир Хуссейн Суфи объявил себя независимым государем Хорезма и начал чеканить свою монету.
Девятнадцатилетний хан Тохтамыш, находившийся в начале этих событий в Сыгнаке,– как только Туй-ходжа-оглан был схвачен, бежал в Мангышлак, где Урус-хан его пока не трогал. Но положение его было непрочным и даже опасным: Урус понимал, что племянник не простит ему смерти своего отца, и мог счесть за лучшее отделаться от врага, покуда он не окреп.
Пришлось серьезно призадуматься над всем этим и Карач-мурзе. Он был тесно связан с семьей казненного Мангышлак-ского хана, а потому возвращаться в Сыгнак и служить Урус-хану не мог и не хотел. Но будучи татарским улусным князем, не мог он также без конца оставаться в Хорезме, не принимая никакого участия в жизни Орды и в происходящих событиях. А потому, когда в 1364 году его близкий родственник Азиз-ходжа захватил Сарай-Берке и объявил себя великим ханом Заволжской половины Золотой Орды,– Карач-мурза решил, что будет пока служить ему.
Оставив семью в Ургенче, куда к этому времени приехала из Сыгнака и мать его, Фейзула-ханум,– он отправился к себе в улус, несколько месяцев провел там, наводя порядок и знакомясь со своими людьми, а затем, во главе тумена конницы, явился в Сарай, предоставив себя и этот тумен в распоряжение хана Азиза.
Глава 22
О, стонати Русской земле, поминаючи прежнее время и прежних квязей! Нашего старого Володимира нельзя было пригвоздити к горам киевским! Ныне же врозь веют стяги русских квязей, несогласно их копья поют. Слово о полку Игореве
Когда по утренней зорьке из Фроловских ворот Кремля выехал, в сопровождении двух слуг, статный молодой всадник, в ладно сидящем синем кафтане, со сверкающей самоцветами саблей на боку и в низко надвинутой собольей шапке, -стоявшие у ворот парные стражи, опершись на копья, долг провожали его удивленными глазами.
– Видал, Федька, боярина? – промолвил один из них, когда всадник, миновав пустынную еще площадь торговые рядов, скрылся в одной из боковых улиц посада.
– Видал… Вроде бы не наш, а обличье будто знакомое.
– И мне гребтится… только как же это такое?… А может, то оборотень?
– Где тебе оборотень! Гляди, какая сила храмов-то Божь их округ!
– Ну, коли не оборотень, так не кто иной, как мурза татарский, ханов посол!
– Ахти, батюшки! И впрямь он! Пошто ж это он русским боярином-то вырядился?
– Вот то-то и оно! Как бы не воровство какое умыслил?
– Может, схватить его было надобно?
– Окстись! Ханского посла схватить! Он те хватит! Только и очухаешься, как за хвостом его коня в Орду попехаешь.
– Оно так… А сотника все же упредить беспременно надоть.
– Вот и я мыслю. А ну, бяги!
Карач– мурза, ибо это и вправду был он, в первые часы чувствовал себя довольно неуверенно в русском платье: ему все казалось, что встречные сразу узнают в нем татарина. Но в этом он ошибался. Никому из тех, кто не знал его раньше, глядя на него, и в ум бы не пришло усомниться в том, что он русский. Не отъехав от Москвы и десятка верст, Карач-мурза это понял и сам, по тем лениво-равнодушным взглядам, которыми его провожали в подмосковных селах.
Желая убедиться в том, что его не выдает и речь, он принялся расспрашивать встречных о дороге, стараясь с наиболее словоохотливыми затянуть беседу. Вначале все шло гладко, но вот раз, по привычке помянув Аллаха, он с досадой увидел, что говоривший с ним пожилой крестьянин выкатил глаза от удивления, а потом, пробормотав что-то невразумительное, поспешно зашагал прочь. Поняв, в чем заключалась для него главная опасность, князь тут же мысленно повторил сто раз слово "Бог" и положил себе делать это всякий раз, когда в беседе со спутниками с языка его сорвется "Аллах".
Но тут будет уместно сказать несколько слов об этих спутниках. Ильяс – нукер Карач-мурзы,– крупный мужчина лет тридцати, светловолосый и скуластый, как мы уже знаем, был по рождению русским. Родители его были захвачены татарами при усмирении Твери, лет сорок тому назад, и вместе со множеством других пленных пригнаны в Сарай. Тут, при распределении добычи, оба они достались тысячнику Субут-ходже, который, узнав, что отец Ильяса искусный оружейник, решил оставить его у себя, а жену его, молодую, но некрасивую женщину, назначил на продажу, вместе с другими рабынями. Но, услыхав это, оружейник повалился татарину в ноги.
– Не губи, батюшка, пресветлый князь! – взмолился он.– Оставь при мне женку! Коли явишь такую милость, я тебе за нее втройне отработаю, а нет, вот те Христос, все одно сбегу!
– Погляжу я, как ты сбежишь из ямы глубиной в десять аришей, да еще с бревном, прикованным к ноге,– усмехнулся тысячник, когда ему перевели слова русского.
– Ну, а какой тебе прок меня в яме-то держать? Чай, я тебе на кузне надобен, а не в яме! Пожалей, не продавай бабу, милостивый хан! Она тебе тожеть в хозяйстве сгодится. Ты не гляди, что она с лица рябая, у ей руки золото!
Субут– ходжа был человек богатый и не злой. Посмеявшись и попугав еще немного своего нового раба, он велел оставить ему жену и после об этом не пожалел: оба оказались отменными работниками и людьми почтительными и покорными. Через три года хозяин отпустил их на оброк, и они поселились, среди других пленных умельцев, в ремесленном квартале города, где отец Ильяса жил и работал свободно, ежегодно выплачивая Субут-ходже условленную сумму. Оружие в Орде шло хорошо, и через десяток лет он уже был зажиточным человеком.
Приблизительно в это время родился Ильяс. Рабское состояние родителей, по татарским законам, не распространялось на детей, и он был от рождения человеком свободным. Его окрестили в одной из местных православных церквей, но при выборе ему имени родители проявили мудрую предусмотрительность: пророк Илья столь же высоко чтится у мусульман, как у православных. Таким образом, в семье и среди русских он стал и навсегда остался Ильей, а для татар от рождения был Ильясом.
Подобно имени, с годами раздвоилось и его мироощущение. В семье он говорил по-русски, слышал бесконечные рассказы о матушке Святой Руси, понимал и разделял тоску родителей по утраченной родине и сам ощущал себя русским. Но на улице, встречаясь со своими сверстниками татарам, будучи постоянным участником их детских забав, а позже и воинских упражнений, он попадал в мир преклонения перед памятью "великого Чингиса" и его легендарных походов, сам невольно проникаясь всей этой военной романтикой Орды! Тут уже он мыслил и чувствовал как ордынец. В нем как бы сочетались два разных человека: русский Илья и татарин Ильяс.
*Почти все библейские пророки и патриархи признаются и Коране Так, напр., магометанские Ибрагим – это Авраам, Моса – Моисей, Гарун – Аарон, Сулейман – Соломон, Дауд – Давид, Юсуф – Иосиф, Якуб – Иаков, Нух – Ной и т. д. Великим пророком, под именем Исы, считает Иисус Христос, Богородица, под именем Мариам, почитается святой женщиной.
К работе ремесленника он никакой склонности не имел и, едва возмужав, решительно избрал дорогу воина. Родителей его это, конечно, не обрадовало, но не слишком и огорчило: воинское звание считалось в Орде почетным. Из русских, там родившихся, многие избирали этот путь и достигали высоких постов. Все они были известны под татарскими именами, и потому наша история сохранила о них очень мало сведений. Но мы, например, знаем, что тысячник великого хана Тохты, убивший в сражении мятежного хана Ногая, был по происхождению русским.
В тот год, когда Хорезм отложился от Орды, Ильяс служил в одном из находившихся там золотоордынских туменов. Этот тумен почти сплошь состоял из хорезмийцев и потому целиком перешел на сторону эмира Хуссейна Суфи, а те немногие татары, которые пожелали возвратиться в Орду, были с миром отпущены.
Ильяс еще не решил, что делать, когда случай свел его с Карач-мурзой, который, выслушав его историю, предложил ему остаться у него нукером. Узнав, что Карач-мурза сын русского князя, Ильяс пошел к нему на службу с особой радостью: такой оборот дела как-то вдруг все поставил на место в его сознании, позволив примирить и слить воедино русскую половину его естества с татарской. Он привык жить волею начальника и ломать голову над сложными жизненными вопросами не любил, а потому в этом случае рассудил приблизительно так: "Мой новый князь наполовину русский, как и я, значит, что хорошо ему, то будет хорошо и мне. Он станет думать за двоих, а мое дело – следовать за ним повсюду и делать, что он прикажет". С той поры он неотлучно находился при Карач-мурзе уже шесть лет и был ему верен и предан.
Второй спутник Карач-мурзы, послушник Чудова монастыря Макар Бугаев, был высокий жилистый мужчина лет сорока пяти. Внешний облик его был звероват и угрюм, но глаза глядели из-под косматых бровей умно и беззлобно.
Приглядевшись к нему и понимая, что именно с ним полезно побольше разговаривать в пути, чтобы усвоить особенности русской речи, князь задал ему два-три вопроса. Макар отвечал охотно, и вскоре между ними завязалась беседа.
– Ты что, в Москве родился? – спросил Карач-мурза после того, как проводник обстоятельно рассказал ему историю Чудова монастыря.
– Нет, боярин, – ответил Макар, которому владыка Алексей строго наказал величать ханского посла боярином и в пути не заикаться о том, что он ордынец.– Родом я из Брянска, а в Москву попал лишь ноне, каких два лета назад.
– Пошто же ты свою землю покинул? Али в Москве тебе лучше?
– Эх, боярин, не всякому родная сторона мать, иному и мачеха,– не сразу ответил Макар, и взгляд его помрачнел… – Так, вкоротке, того не обскажешь.
– Зачем вкоротке? Сказывай, как тебе любо. Путь перед нами долгий, времени хватит.
– Ну, изволь. Коли есть охота послухать, я расскажу… Случился, стало быть, у нас на Брянщине мятеж народный супротив князя нашего Глеба Святославича. Вовсе дрянный был князь, не тем будь помянут: войнами своими, поборами да лютостью довел он народ до краю и не стало нам никакого житья. Ну, значит, и порешили его согнать долой, а к себе звать другого князя…
– Кого же хотели вы звать? – быстро вскинув глаза на рассказчика, перебил Карач-мурза.
– А соседнего князя, Карачевского, Василия Пантелеича.
– Что же, хорош был тот князь? – прозвучал новый вопрос, и если бы Макар не унесся памятью в прошлое, он бы заметил, как странно изменился голос спрашивающего.
– Не довелось мне его увидеть, боярин, но слыхивал о нем много. Сказывали у нас, что не было в ту пору на Руси лучшего князя. Даром что был молод, а нужду народную понимал и подданным своим был что родной отец. За то и сгубили его лиходеи бессовестные, царствие ему небесное,– перекрестился Макар.
– Кто же сгубил его? – с трудом скрывая свое волнение, спросил Карач-мурза.
– Да кто же, как не бояре и другие князья, его родичи? Видать, оболгали его перед великим ханом, ну тот и отнял у! него княжение. А чтобы он не поехал в Орду и перед ханом не обелился,– хотели они схватить его да убить, только не на такого напали: не дался он им в руки, еще и сам, обороняясь, смахнул голову Звенигородскому князю, своему набольшему вору. Ну и пришлось ему после того спасаться от ханского гнева. Покинул свою вотчину да и канул, как в омут…
– Куда же бежал он?
– Разное сказывали, боярин. Одни будто видели его в Вятской земле, опосля прошел слух, что жил он за Каменным Поясом, в Белой Орде, где его хан Узбек все же, видать, достал. Говорили и иное, да истину-то один Господь ведает. В одном только нет сумнения: сгиб он в те же самые годы,– инако беспременно воротился бы к нам после смерти ворога своего, хана Узбека. Долго ждал его весь наш народ и не пущал к себе иного князя. Да так и не дождался…
– Ну, ладно, о себе сказывай,– промолвил Карач-мурза после довольно долгого молчания.
– О себе-то? Ну, так вот, батя мой покойный, царствие ему небесное, был кабальным смердом у старого боярина Лутохи. Был тот боярин сущий аспид, человек без совести и без сердца. Людей своих обижал, и сколько на него ни работай,– кабала лишь росла. Другой князь за такие дела ему бы роги обломал, ну, а Глеб Святославич и сам был не лучше… Ну, знамо дело, как только всколыхнулся народ, Лутохе первому пустили красного петуха. За тот случай, уж не знаю – по истине али безвинно, схватили моего родителя, и князь велел его повесить на кремлевской стене…
– Что же после-то было? – спросил через минуту Карач-мурза, видя, что рассказчик умолк и задумался.
– Не было мне в те поры и семнадцати годов, но в семье из мужиков я был старшой, и пришлось мне впрягаться в бать-кино тягло. И ноне еще страшно вспомнить то время! Боярин и без того был собака, а тут еще вымещал мне за отца, и не было такой обиды и неправды, коих бы я от него не претерпел. А податься некуды: уйти к другому хозяину не дает кабала, бежать тоже нельзя: на руках хворая мать да четверо братьев и сестер, из коих младшенькой и пяти годов не было. С такими далече не убегишь! Ну, терпел я эдак без малого шесть лет, и Господь надо мною сжалился: умер старый боярин и вотчина перешла к его сыну, а тот был не в отца,– добр и совестлив. Кабала моя с того дня пошла на убыль, и к двадцати осьми годам стал я слободным человеком. Родительница моя к тому времени преставилась, упокой, Господи, ее душу в селениях праведных, братья и сестры повырастали и зажили своей жизнью. Я же ударил челом той общине, где смолоду робил мой отец, и мир мое челобитье уважил: получил я земельный пай, невдолге оженился и зажил по своей волюшке.
– Трудился я не покладая рук,– помолчав немного, продолжал Макар,– да и мир трохи подсобил, а потому не минуло и пяти годов, как я уже стоял твердо: запахивал боле двадцати четей, имел хорошую просторную избу, пару коров и трех коней. Хозяйство было что надо! Женка у меня была добрая, жили с нею в любви и в ладу, по второму году родила она мне славного мальчонку-сына. Ждали – не пошлет ли Господь и дочку… Счастье, будто ненароком, зашло к нам в избу, да и прижилось. Ан не надолго: грянула вдруг беда,– напали на Брянщину литвины князя Ольгерда.
*Каменным Поясом назывался тогда Уральский хребет.
*Смердами называли крестьян.
Как раз в этом году царь Джанибек посадил на брянский стол Василея Александровича, из Смоленских князей. Князь был неплохой, но с задором. Ольгерду покориться он не схотел, а согнал всех нас, окрестных мужиков, в Брянск, на помогу своей дружине и порешил стоять насмерть. Четыре дня и четыре ночи шла на стенах злая сеча, но Ольгерд привел с собою силу великую, и когда с каждого нашего пятка полегли четверо и пал в битве сам князь Василей, литвины ворвались в город. Ну, тожеть и мы посекли их немало, были они взъярены нашим упорством, а потому предали Брянщину лютому грабежу и угнали в Литву большой полон.
Я остался лежать на стене порубанный,– снова помолчав, продолжал Макар,– не знаю, уж кто меня оттеда снял! и выходил, только пробыл я без памяти много дней. А когда одолел смерть и смог добраться до дому,– увидал на месте своей избы лишь кучу золы. Жена и сын тоже пропали. Стал; распытывать там и сям и вызнал, что видели мою Аришу среди других полонянок, уведенных литвинами, а было ли при ей дите – того никто не приметил. В тот же час пустился я следам полону, в глубь Литвы и шел многие дни, расспрашивая встречных людей. И вот, в одном селе, недалече от Киев поведали мне, что тут литовский отряд, гнавший полоненных брянцев, повстревался с большим татарским караваном, ворочавшимся в Крым, и продал татарам на выбор всех самых молодых и пригожих полонянок. Меня будто обухом вдарили! Ариша моя была красавица, каких поискать, вестимо, думаю, басурманы такую не проглядели… Для верности все же гнал я останки того полону и узнал, что точно была продана поганым моя лапушка…
– Ну и что же ты сделал? – спросил Карач-мурза, что Макар умолк и не продолжает рассказа.
– А что было делать? – глухо сказал Макар.– Тут конец всему. Идти за нею в Крым, так тебя самого по пути сто раз схватят и продадут на каторги. А ежели бы и дошел как-нибудь чудом и не была бы она еще продана в заморские земли,– чем ее выкупишь? Э, что говорить! Тут уж прощай навек…
*Четь – приблизительно полдесятины.
*Каторгами на Руси назывались гребные галеры.
– И ты воротился домой?
– Нет, боярин. Чего бы я стал там делать? Ворошить старый пепел? Не было у меня силы начинать жисть сызнова. Ушел я в бродники.
– Кто это бродники?
– Бродники? Ну, это такие люди, бродяги, что ли, коим не стало жизни в родном краю, и текут они на полдень, в дикие и ничейные степи, в поисках ежели не доли, то, по крайности, хоть воли…