- Ой, молодец, давно, видать, дал!
- А что?
- Да ей тут уж год нету.
- Чего ж так?
- Да она одного молодца на казнь подвела - засрамили.
- А что за молодец?
- К ней один расстрига сватался, а она его - назад в монастырь.
- А! - смекнул Кирилл. - А куда?
- Да не то в Рязань, не то в березань.
- А все ж таки?
- К родителям.
Сердце остановилось: умерла?
Но баба разговорилась:
- У нее отец там гдей-то, на хлебном торгу прикащиком.
- А! Ну счастливо вам жить, бабоньки!
- Да мы и так не тужим. Тебя вот жаль.
- Ну-ка?
- Пропали порты-то - в Рязань увезла!
У колодца засмеялись. А Кирилл подумал: "Истинно: душу мою отстирала от пакости".
Он снова спросил, но суровее:
- Так верно, хохотухи, что уехала?
- Ну верно, верно. Перед Ильиным днем купцы туда с обозом ехали, так и она с ними. Вот уж другой год пошел.
- А где ж ее дом-то?
- А пониже к речке. Эна, отсель видать - крыша соломляная.
Баба подняла руку, указывая туда, и Кирилл приметил: статна молодка. А может, тоже сейчас вдовкой станет. А может, и не чует, что уж стала вдовой?
Он поклонился ей и пошел. Свернул в боковую улочку и, еле пролезая между двумя заборами, пошел к соломенному верху Анютиной избы.
За тыном под яблоней рылись в земле цыплята и прыснули прочь, когда он распахнул калитку.
Пожилая женщина строго и опасливо смотрела ему навстречу.
- Здравствуй, сестрица!
Женщина молча поклонилась. Нехорошо было сразу приступать к делу, но женщина была одна, смотрела опасливо, дни стояли тревожные, и Кирилл заспешил:
- Я об Анне думал спросить. Где она?
- А почто?
- Она постирать обещалась, так я зашел.
- Давно уж ее тут нету.
- А где ж она?
- Постирать-то и я могу. Приноси, ладно.
Он повернулся, чтоб идти, и, будто нехотя, спросил:
- А куда ж она, Анна-то, делась?
- К брату переехала. На Рязань.
- Он у нее что ж, в самом городе?
- В Затынной слободе. Огородник.
- Он что ж, не жил тут, что ли? Чтой-то я его не знаю. Как звать-то?
- Горденей.
- Не слыхал.
- Да он тут мало и жил. И Анна-то ведь рязаночка. Сюда замуж отдана. А жизни-то и не вышло.
- Как это?
- Так, милой, какая ж жизнь: полтора года с мужем прожила, мужа убили. И не рассмотрела мужика, а уж овдовела. Третий год вдова. У брата жена теперь померла, поехала за его ребятами приглядеть. В чужой семье молодой бабе разве жизнь?
Сколько годов Кирилл ничего не слышал о ней. Все, чего недоставало, выведал.
- А ты-то, сестрица, чего тут?
- А нас она на постой пустила. Деревню нашу сожгли. Муж - старик. Я у него третья жена. Он на плоту. Игнатий Вожжа. Нешь не знаешь?
- Как не знать!
- Ну то-то!
- Ну прости, сестрица.
- Так приноси, постираю.
- Принесу.
Он вышел. Стало так просторно вдруг. Шел и думал: куда ж идти? Только теперь понял, что для нее сюда шел, что без нее тут нечего делать.
День клонился к закату. Позолоченный маковец на Воскресении загорелся красным огнем. Но с Устья опять потянуло сырою мглой.
В корчме было людно. Всюду было людно - в банях, в церквах, в корчмах.
Он сел у самой двери. Корчмарь подошел услужливо и льстиво:
- Али горлушко пересохло?
- Нет. Дай сперва так посидеть.
- А то нонче баранинка вельми хороша.
- Ну, не обидь!
- Да уж пойду поищу. С хреном будешь?
- А ты уговорлив!
- Дело такое.
- Ну, к хрену и медку поднеси.
- Да без питья какое ж угощенье.
Кирилл смотрел, как не спеша наплывает вечер.
Старик в высоком кругловерхом странническом колпаке, с берестяной кошелкой за плечами вошел, постукивая палкой, как слепец, но зорко оглядел застольников. Он примостился невдалеке от Кирилла. Сидя так среди говоров и хмельных возгласов, старик отдышался и негромко предложил:
- А может, побывальщину спеть?
И словно волна тишины захлестнула всех. И голос певца, сначала, у запева, нетвердый, прояснялся, светлел, разрастался. Размеренно и спокойно, как река, текла песня, как длинная дорога вела.
Дороги тянутся далеко… Ушла Анюта, унесла свой стыд. Застыдили бабу. Застыдили за предательство милого. А был ли он ей мил? Да и она только теперь стала ему так мила, что сердце ссохлось…
А ведь хаживала среди этих стен, голосила по покойнику-мужу, сокрушалась о Кирилле, когда схватили. Стены стоят, на которые ее тень ложилась. А ее уж нет. И след ее в пыли потерялся, и голос ее здесь отзвучал. И какова она, пожалуй, сразу не вспомнишь. Запомнилось только, что из-под повойника на висках у нее всегда выбивались золотистые колоски волос и скулы были покрыты коричневыми волосками. А в углах рта - глубокие и влажные ямки. И вдруг вся она встала под мерную песню странника. Ее взгляд из-под густых бровей: темный, пристальный, молчаливый взор. Широкий подбородок и широкая шея. И прямые, не по-бабьи крутые плечи. И высокие, будто девичьи, груди под расшитой холстиной. А старик пел, как Алеша Попович уговаривается с Батыгой:
Ну уж ты, Батыга, поганый пес,
Не замай ты города Киева,
Не мути ты матушку Непрь-реку,
А спусти татар в красен Киев-град.
Пусть казнят бояр, пущай вешают,
Пусть купцов-жильцов потрясут слегка.
Ворошите у них злато-серебро,
Вы берите у них добрых коней,
Порушьте терема златоверхие.
И пока ехали татары в Киев, пока рушили терема, и городовые стены, и соборы, пока возвращались с несметной добычей из разоренного края стемнело.
Светлые космы певца тихо покачивались в лад песне. Он пел строго, но спокойно, все это было давно, иначе к не могло случиться. Но Алеша увидел, что не сдержал Батыга зарока: пожег всю страну, погубил Киев и замутил русской кровью Непрядь-реку. Старческий голос вдруг возрос и наполнился неожиданной силой; сердца слушателей дрогнули, словно вся песня складывалась сейчас и надо каждому кинуться на неверного пса Батыгу, схватить обманщика за ноги и, как топором в лесу, прочищать себе улицу сквозь войска татарские, доколе Батыга не взмолится:
Укроти ты свое ретиво сердце,
Опусти-ка свои руки белые,
Оставь ты мне хоть на приплод татар,
Оставь мне поганых хоть на семена.
И кто-то вздохнул из глубины корчмы:
- Хорошо б с корнем, чтоб и на семена не осталось!
А корчмарь между тем раздул бересту на угольке и затеплил светец. Кирилл увидел, что ковш его давно выпит да и баранина съедена, и, видно, мешал чего-нибудь хозяин к меду для крепости - в голове ныли и ломило в висках.
Певец взял из рук хозяина чашку и ломоть хлеба и пошел к двери. Кирилл следил за ним.
Старик сел на порог и в теплой мгле сумерек покрошил хлеб в похлебку. Когда ломти напитались, он костлявыми черными пальцами доставал их из чашки и не спеша ел, а жижу допил через край. Кирилл наклонился к нему:
- Отколь у тебя, дедка, сила петь?
- Изнутри, детка.
- Видно, широко у тебя нутро!
- Хоть и не ширше матушки-Руси, а будто с ней вровень.
- Спасибо тебе, дедушка.
- А за что ж, милый? У тебя нешь не такое же?
- А кто его знает? Недомыслил того.
- А ты домысли - горек человек, ежели всей Руси не вмещает, горше татарина.
Старик протянул обратно корчмарю свою чашку:
- Прими, добрый человек.
- А ты куда ж?
- В путь надо.
- К ночи-то?
- Слепцу и день темен. А зрячий свой путь и во тьме зрит.
- А все, думаю, боязно?
- Боязней того на бой идти. А тыщи людей пошли, убоя не убоялись. Чего ж опасаться единому да ветхому?
- Да не в бой ведь выходишь.
- В бой, сыне, в бой! Кто копьем, кто разумом, а кто голосом свой удар несет. Пойду: может, еще где спою. А там уж и заночую. Он ушел, постукивая посохом. Его страннический колпак уже потерялся во мгле, когда Кирилл вскочил и заспешил вслед.
- Дедка!
- Ась?
- Дозволь спросить. Ты про татар пел, про то, как русский богатырь позволил им в Киеве бояр да князя грабить? О чем тут сказ? Не разумею я.
- Запомни: Киева-града, Руси богатырь не велел касаться! Но враг разве разбирает, где правый, где виноватый! Сам хрестьянского врага хрестьянской рукой души. А врага на помогу не кличь - чужой рукой Русь не поправишь. Вот о чем тот сказ.
- А можно поправить?
- Пытлив больно!
- А думаю, было время, когда ни купцов, ни князей не было, так жили.
- Было. Народ, сказывают, тогда по лесам жил. Их не было, так жили.
- А будет когда, что никого их не будет?
Старик покачал головой, наблюдая за Кириллом:
- Так, видно, богу надобно, чтоб были.
- Нигде того не писано - про русских князей.
- Не писано? - улыбнулся старик. - А попы ж говорят!
- Читал, как убивали князей. Брутий убил кесаря. Многих римских кесарей убивали. А может, то и у русских было, но нигде о том не записано!
- А ты, вижу, книгочей!
- Дмитрий, коли победит, высоко занесется. Из наших костей башни ставить надумает!
- Дмитрия не станет - Василий станет, что у него растет. А доколе князья башни городят, не жди пощады нашим костям! Может, народ поймет, что силен князь народом. А коли народ своей силы князю не даст, где ее взять князю?
- Так как же ж быть, дедко?
- Надо народу свою силу познать. А на то надобно время. На досуге с князем спорь, а коли враг у ворот, держись за князя. Но время свое знай да ступай в корчму обратно. Корчмарю-то небось не заплатил?
- Ну прощай, дедка.
- Иди, иди.
Кирилл в корчму не вернулся. Он шел в тумане, раздумывая: "Бабы да я - только мы не несем в эти дни страды. Гоже ли таиться у корчмарева светца при моей могуте, при моих силах?"
Он вспомнил, как тосковал в Царьграде по родине…
"Душно без родины. А ежли теперь побьют, пуще насядут на нас татары>."
С площади донесся гул голосов, я Кирилл остановился. Неожиданно в темноте заблаговестили. Что означал неурочный этот звон? Он заспешил к собору.
Навстречу ему вырвался из тьмы, проскакал и сгинул во тьме всадник. И еще несколько всадников промчалось вслед.
- Гонец!
Кирилл кинулся бежать к народу. В церквах звонили. Попы служили молебны о ниспослании победы. Меняя коня, гонец успел сказать всем, что битва началась. Город наполнился криками:
- Бьются!
- Где же?
- Верст за семьдесят.
- А как?
- Послали только сказать, что встретились.
Заголосили, запричитали бабы. Со всех сторон потек их разноголосый протяжный вой.
А гонец, охраняемый стражей, уже мчался с вестью где-то во тьме, лесными просеками, к Москве, и звери кидались прочь от неистовой быстроты коней.
Всю ночь принимались звонить. Церкви не пустели. Каждый спешил от себя поставить свечу, заказать молебен.
К утру в Коломне сменился второй гонец.
- Наши берут!
- Ой, правда ли?
- Господи! Слава тебе!
- Возьмут, не сумлевайтесь. Поганцы побегли.
- Батюшки! А ваших коломенских никого не видал?
- Где ж там видать!
- А Мишу Кувердю не знаешь?
- Не слыхал.
- И Прошу не знаешь?
- Да нет. Я суждальский.
- Так бьют, значит?
- Бьют окаянных.
- Ну сохрани тебя господи!
Днем уже знали: войска кинулись преследовать бегущих татар.
С деревьев летели листья. Повсюду звонили колокола, всюду гудели веселые говоры и переклички; казалось, что это весенний пасхальный день, полный торжественного звона, досуга и радости.
Еще войска Дмитрия не ушли с Вожи, а в Коломну уже начали прибывать очевидцы боя. Их встречали нарасхват, и в их рассказах правда мешалась с мечтой, благо верили всякому слову.
- Побито татар, братия, тьма. Потоплено да потоптано тьма. Несть числа. И всех князей татарских побили. Теперь иссякнет Орда!
Мчались гонцы. Наспех меняли коней, спешили к Москве. Между воинами шел спор:
- Ты слазь. Мне скакать на Москву, я уж отдохнул.
- А я и сам не притомился.
- Семьдесят верст-то проскакавши?
- Сам поскачу, слыхал? Коня!
И гонец пропадал, оставляя позади лишь затихающий топот.
Кирилл смотрел им вслед. Москва за лесами.
Шестнадцатая глава
ОЛЕГ
Великий князь Рязанский Олег Иванович узнал о битве на Воже двенадцатого августа. Еще воины Дмитрия обшаривали привожские леса, а вестник уже рассказывал Олегу об избиении татар.
И весть о победе Дмитрия Олегу была горька.
Но он выслушал весть стоя, сохраняя тот же строгий и неподвижный взгляд из-под густых бровей.
Высокий, сухой, жилистый, он носил темные одежды в оттого был стройнее и строже. Он стал великим князем Рязанским в том году, когда Дмитрий только родился. Желтоватое лицо его казалось смуглее от седины, пробравшейся в синеватую тьму волос. Бороду подстригал, и она клином выдавалась вперед. На левой щеке сидела пунцовая родинка.
- А Дмитрий Иванович здоров?
Гонец понимал, что Олегу была бы целительна весть о ранах или о гибели Дмитрия, но не выдал своей догадки и ответил спокойно:
- Жив-здоров.
- Слава богу. А в битве сам был?
- Впереди всех.
- А много побитых?
- Москвитян мало. А татар тьма. Редко кто ушел. Именитых мурз, сказывают, побили.
- Кого ж, не слыхал?
Гонец перечислил. Олег воскликнул:
- Самые любовные Мамаю! - и пожалел, что выдал свое волнение.
Олег отпустил гонца и отошел к окну. Он стоял, облокотившись о подоконник.
Дубовый терем, сложенный из огромных вековых бревен, высился над Окой. Поверх молодых деревьев и крепостных стен в окно виднелась широкая река, и чьи-то ушкуи, подняв латаные паруса, плыли к Волге, вниз по течению. Ветер дул с севера.
"Ему и ветер друг! - думал Олег. - Небось татарские стрелы назад сносил>."
Он отвернулся от окна. На бревенчатых стенах висели тяжелые ковры, привезенные из Орды и подаренные зятем - мурзой Салахмиром.
Мир изменился за один день. Пока Орда гордо стояла па востоке, Москва на западе была не столь страшна. Войны с Тверью отвлекали Дмитрия от Рязани, а если б он и обернул свой меч на Рязань, можно было бы оборониться от него союзом с Ордой. Теперь не то - Олег остался лицом к лицу перед Дмитрием. А Москва его встала из лесов превыше всех городов Руси. Обрастая городами и княжествами, поднялась как глава Руси. Страшно!
"Почему не Рязани быть главой? Славнее и древнее Москвы. Больше крови лила за Русь".
Олег любил свой народ, этот живой мягкий говор, эту просторную реку, текущую вниз, в заливных лугах. Орда пожигала, заливала кровью милые рязанские земли, родные города. Но Олег снова и снова вставал на пепелище великим князем.
"Еще есть великий князь Тверской. Но долго ли Дмитрий потерпит трех великих на одной великой Русской земле?"
Внезапная мысль обожгла Олега: "Ударить бы на него теперь, пока не оправился от Вожи".
Но вспомнил; гонец сказал, что москвитян убито мало. И к тому же еще памятен рязанцам позор, принятый от Москвы, когда Боброк вдребезги разгромил Олега, изгнал из княжества, а в Рязань посадили княжить ненавистного Володьку Пронского. Будто Олега уж и в живых не осталось. Поддержал Салахмир, а то не выбить бы князя Пронского. Но одни татары помогли, а другие явились - город сожгли дотла, самого Олега изранили. Шестой год рубцы не заживают.
Жизнь грозна и тяжка. Если б разбили Дмитрия, возросла б сила Орды, но и Олег возрос бы.
В это время пришел Архангельского собора поп Софроний: книголюб, проныра; знает о всем прежде всех. С ним хорошо говорить - мысль с лету ловит. Но Олегу не хотелось, чтоб кто-нибудь уловил его мысли теперь.
Накланявшись сперва иконам, а потом и князю, поп кротко остановился у двери. Олег подошел к нему под благословение.
То улыбаясь, то вздыхая, Софроний всматривался, как настроен Олег.
- Слушаю, отче Софроние.
- Я о том сомневаюсь, Ольг Иванович, как нам отнестись к вестям о побоище?
- О сем епископ знает.
- Рязанцам отец - ты!
- Надо бога благодарить: нехристей повергли.
- И епископ так же речет.
- Ну еще бы!
- Вознесется ныне, мню, Дмитрий-то.
- То заслужено!
- Истинно. Сам бой вел. А звонить ли перед молебствием?
Олег нахмурил брови:
- А колокола не лопнут?
- Как скажешь, княже.
Олег вспомнил слова гонца: "А татар побито тьма". Не скоро опомнится Орда!
- Поторопись, Софроние. Благо в Москве еще не зазвонили. Зазвоним прежде Москвы, чтоб в Москве стало слышно.
И подумал: "Орде теперь не до колоколов. Некогда прислушиваться".
- Поторопись!
- Иду, иду.
Епископ сам хотел служить благодарственный молебен. Олег заспешил в храм. Он не пренебрегал княжеским обликом, как пренебрегал Дмитрий. Дмитрий с непокрытой головой показывался людям; как смерд - не брезговал холстиной. Запросто разговаривал с воинами, не блюл великого звания. Не то - Олег.
Олег оделся в полное княжеское облачение. Натянул расшитые золотом зеленые сафьяновые сапоги. Надел кожух из греческого оловира, обшитый золотыми плоскими кружевами, и обвитую золотыми кольцами великокняжескую шапку. Потом пристегнул саблю, украшенную искусной насечкой.
Пусть, мол, знают в Москве и пусть в Орде понимают, что от разгромов, пожарищ и битв не оскудевает Рязанский князь.
Княгиня Евфросиния выехала в собор прежде, обряженная в золототканый сарафан, вытканный московскими мастерами.
Олег вышел, окруженный двором - боярами, окольничими, родственниками. Ему подвели белого высокого коня, косившего на людей голубым недобрым глазом.
Олег поднялся в седло, кованное жженым золотом, и конь, дернув красной уздой, покрытый ордынской попоной, медленно пошел к собору, окруженный пешими людьми. От терема до собора было сто пятьдесят шагов.
После разгрома Рязани, случившегося шесть лет назад, Олег сложил в городе дубовые стены, церкви, терема, насадил сады и деревья, расчистил пруд и пустил туда ручных лебедей. Раздобыл денег на торг. Город встал снова.
У собора Олег сошел на постланные перед ним ковры и вошел в храм. Тотчас ударили в колокола, и гул их широко потек над раздольем Оки вниз до Нижнего, поднялся вверх по Оке до Коломны. Рязане, ожидавшие на площади княжеского приезда, ввалились следом за Олегом в собор. Конюшие медленно отвели коня.
Олег стал перед правым клиросом, Евфросиния - перед левым. Он стоял строго и гордо, словно он, а не Дмитрий, одержал победу. Каждая удача Дмитрия казалась ему оскорбительной. Олег стоял в шапке.
Епископ, поставленный в Рязань из Москвы всероссийским митрополитом Алексеем, вышел в сопровождении раззолоченного причта и священников. Высокая митра сверкала. Посох переливал драгоценными каменьями. Прежде молебствия епископ обратился к народу:
- Братие христиане! Православный народ одержал великую победу над погаными нехристями.