Мамай, не ожидавший от посла спокойного голоса, но упорствуя в гневе, приказал мурзам:
- Возьмите! И на те дары накупите себе плетей. Золото и серебро Дмитрия все будет в моей руке. А землю его разделю меж вами. А самого заставлю моих верблюдов пасти.
Тютчев вдруг перебил хана;
- Мне, хан, недосуг слушать твой разговор промеж мурз, говори мне.
- Что им сказал, то и тебе сказано.
- Думаю, хан, вымерзнут твои верблюды на нашей земле. Вымерзнут твои пастухи. И сам-то ты вымерзнешь. А московского золота тебе изо льда не выкусить. Так и переведи.
Но переводчик замешкался.
- Что он сказал? - спросил Мамай.
- Он сказал, что холодновато будет твоим верблюдам на московской паствине. Да и ты, мол, можешь простудиться.
- А как он понял то, что я мурзам говорил?
Тютчев отстранил переводчика и по-татарски повторил свои слова.
Тотчас воины и мурзы обрушились на Тютчевы плечи.
Мамай, гнев которого осекся, спросил!
- Как ты смеешь так говорить?
- От имени великого князя говорю, не от себя. А его речь и в моих устах тверда.
- Вижу, верно ты ему служишь.
- Прикажи мурзам рук моих не крутить, разговору мешают.
Его облегчили, но рук не выпустили.
- Откуда нашу речь знаешь?
- Шесть годов с отцом в Орде жил.
- Что там делали?
- Твои дела смотрели. С тех пор как ты хана Хидыря причкнул.
- Чему ж там научился?
- Меч востро держать.
- Неплохая наука.
- Надобная.
- Дмитрию, вижу, бесстрашно служишь.
- А иначе как же ж служить?
- А что Дмитрий? Почему служишь?
- Он народом любим, зане свой народ любит. Храбр, разумен. Строг, да милостив. Врагов своих не чтит. Ты его сам видал да и еще увидишь, коли до того дойдет. Вот и служу ему.
- А ко мне перешел бы? Я твердых слуг ценю.
- Сперва дозволь Дмитрию Ивановичу дослужить, его к тебе посольство справить.
- Справь. Поезжай к Дмитрию. Мои люди с ним прежде тебя увидятся. Но и ты скажи. Я тоже тверд. Пусть платит дани столько, сколько его дедовья Челибек-хану платили. Согласится, я уйду. Нет, пусть не ждет милости.
- Скажу. Дозволишь идти?
- А ко мне служить вернешься?
- Сперва, говорю, дай Дмитриево дело сделать.
- Ступай да помни, я тебя приму.
Мамай посмотрел, как твердо, не сгибая головы, брезгливо сторонясь суетливых мурз, Тютчев вышел.
"Достойный слуга будет! Для посольских дел!" - подумал Мамай: верил, что вскоре понадобятся ему такие люди - говорить со всем миром.
Пятерым мурзам, потомкам ханов, носителям Чингизовой крови, которых думал тоже направить на посольские дела, Мамай приказал проводить Тютчева до Москвы и написал с ними ответ Дмитрию. Как ни гневен был, а получить старую дань без битвы Мамай предпочел бы. Не битвой, а данью опустошить Русь - тоже казалось хану подходящим завершением похода.
В грамоте, которую мурзы повезли с Тютчевым, Мамай написал:
"Ведомо тебе, что не своей землей, а нашими улусами ты владеешь. Если ж еще млад и не разумеешь этого, приходи ко мне, помилую, на другое дело поставлю…"
Но когда Тютчев ушел, на Мамая нахлынул новый приступ ярости: как посмел разговаривать!
- Догнать рязанского гонца!
- Рязанца?
- Догнать и отхлестать. Чтоб сказал Олегу, каковы наши плети. Да чтоб Олег поспешал.
Несколько воинов охотно кинулись за дверь.
Певец за стеной продолжал петь Манаса. Большая толпа стояла вокруг ханской избы, слушая певца и норовя быть поближе к хану. Бернаба ушел к генуэзской пехоте. Падал мелкий дождь, и трава стала скользкой.
У Гусиного Брода Тютчева встретила вторая стража. Иван Святослов был хорошо знаком Тютчеву.
Едва соединились с ними, Тютчев подозвал к себе пятерых Мамаевых мурз, вынул ханскую грамоту и молча, перед их глазами, разорвал ее в клочья.
- Как смеешь? - крикнул один из татар, хватаясь за саблю.
- Оружие вынимаешь? - удивленно спросил Тютчев. И велел стражам вязать послов.
Четверым из связанных отсекли головы. Пятого развязали и, вежливо держа за руки, отхлестали плетьми.
- На ногах стоять можешь? - спросил Тютчев _.
- Могу.
Тогда велел еще добавить.
- Ползать можешь?
Татарин молчал.
- Оденьте его!
Мурзу одели. Тогда Тютчев переспросил:
- Ползать можешь?
Мурза, кривясь от ярости, гордо ответил:
- Могу.
- Так ползи к своему Мамайке и скажи, как русские от своей земли на чужую службу переходят.
Оставив на холодной мокрой траве пятерых этих мурз, Тютчев поскакал к Дмитрию.
Сорок четвертая глава
КОЛОМНА
Большое русское войско тремя дорогами шло вперед: узки дороги в больших лесах. Федор Белозерский вел своих по дороге Болвановке, на Серпухов, тульским путем, а позже поворотил на Каширку.
Дмитриевы полки шли на Котлы, к Кашире, а оттуда проселком перешли на Шубинку.
Владимир Серпуховской свои московские рати направил Брашевской дорогой, в Брашеве перевезся через Москву-реку и двинул к реке Лопасне.
Пятнадцатого августа войска достигли Коломны.
Здесь, как в полном котле, уже кипели многие ополченья, ожидавшие Москву. Стояли сорок тысяч, пришедших с Ольгердовичами: с Андреем да с Дмитрием. Подошел князь Федор Елецкой со своими полками да воевода князь Юрий Мещерский - со своими. Да великое число сошлось малых ратей нижегородские купцы с посадов пришли, не спросясь своего князя, да белевичи, да, может, и не осталось на Руси города, откуда хоть малое число не пришло бы. И еще иные шли торопясь. И с ними - Клим-кожевенник со своей рязанской дружиной.
Двадцатого августа рано поутру ударили колокола, и воеводы поехали навстречу Дмитрию.
Они встретили его на речке Северке.
Слава ей, этой мелководной речке, - над ней прошел белый Дмитриев конь, в ней сверкнули его позолоченные доспехи, на ее берегу Дмитрий сошел с седла, чтобы обняться со своими воеводами. Отсюда они двинулись вместе, неразлучные в славе и трудах.
У городских ворот князя встретил коломенский епископ Герасим с иконами, с пением, а пономари в тех церквах, где колоколов не было, неистово били в медные била. И тысячеголосая рать кричала встречу, радовалась, что настал час.
Поговорив со всеми, кто к нему речь обращал, Дмитрий ушел в уединенный терем. Там, в тихой комнате, тихо говорил в небольшом кругу близких друзей.
И хоть был молчалив и всегда таился Боброк, а и он но мог скрыть волненья: ему предстояло изготовить войско в поход; поражение в этом походе означало конец всему - и Руси, и городам, и жизни.
Пытливым оком Боброк приглядывался к Дмитрию. Боброк любил своего большого шурина, но впервые хотел рассмотреть - выдержит ли Дмитрий, понимает ли, как велик враг, проявит ли твердость?
Дмитрий повернулся к Боброку и ответил на его взгляд немым, серьезным и задумчивым взглядом.
Боброк не успокоился.
Уговорились утром посмотреть все войско. Воеводы разошлись готовить воинов. Дмитрий пошел отдохнуть с дороги, а Боброк позвал двух своих двоюродных братьев, двух Ольгердовичей, и уединился с ними.
- Тебя, Андрей, Дмитрий любит, - сказал Боброк князю Полоцкому. - Не отходи от Дмитрия, - если уловишь сомнение, слабость, робость, пресеки, рассей.
- Сколько сил станет! За тем сошлись, чтоб друг в друге силу поддерживать.
- А я за Владимиром Андреичем пригляжу _.- _.умен, да горяч, - решил Боброк. - А ежели во мне что недоброе заметите…
- Не бойсь, Дмитрий Михайлович, - сказал Дмитрий Ольгердович, - и тебя поддержим. А ежели с нами что…
- Мужайтесь! - встал Боброк. - Не первая наша будет битва. И не последняя. Но велика.
И Ольгердовичи смолкли, глядя на него и запоминая его слово; в семье давно замечали: неведомо какой силой-прозорливостью ли, разумом ли, волхованием ли-постигал Боброк будущее, но все видел далеко вперед. А он, вскинув над глазами крылатые брови, уже рванулся к двери: по лестнице, гремя оружием, кто-то торопливо поднимался.
Боброк распахнул дверь. За дверью стояла ночная тьма, и из тьмы в сени входили воины, и впереди Родивон Ржевский; это пришла весть от первой стражи, ходившей оглядеть Мамая. Она подтвердила слова, принесенные в Москву Андреем Поповичем, и слухи о величине Мамаевых сил.
Мамай уже достиг верховьев Дона и стоял на берегах Красивой Мечи.
- А едучи сюда, обогнали послов Мамаевых. Ко князю на Москву едут.
- Опоздали, - сказал Боброк.
- Слыхали мы, будто Мамая сомненье взяло: прослышал, что Дмитрий-то Иванович от него не бежит, а войско сбирает, и послал послов договариваться.
- Поживем - увидим, - сказал Боброк и пошел к Дмитрию рассказать о принятой вести.
А на заре по всей Коломне поднялись войска, и стоявшие в городе, и разместившиеся окрест. Пошли за город к Оке, на просторное, дикое древнее Девичье поле, где некогда в жертву языческим дивам отдавали славянских дев. Боброк повел их и каждому войску указал место.
И, приминая некошеную, немятую, посохшую траву, по всему долю протянулось, построилось воинство. Стали полки за полками плечо в плечо, локтем к локтю, звякая коваными налокотниками о налокотники друзей, - и от конского ржания содрогалось широкое поле и содрогнулось от клича воинского, когда Дмитрий взглянул на них. и они увидели Дмитрия. И Боброк поскакал ему навстречу.
С городской высоты Дмитрий увидел войско, похожее на орла, широко раскинувшего крылья. Как орлиная голова, выдвинулся пеший Сторожевой полк. Как мощное орлиное тулово, сдвинулся Большой полк. Как распростертые крылья, раскинулись полки Правой и Левой руки, а позади, словно пышный хвост, вольно стоял Запасный полк.
Взревели бесчисленные жерла ратных труб, и завыли походные варганы, и затрещали на высоких древках холстотканые стяги. И никогда Дмитрий не видел стольких полков воедино, и его охватил страх.
Закусив губу, он ехал, всматриваясь в лица ратников, в глаза воевод, стоявших впереди полков. И Дмитрий искал в них робости, сомненья, печали, хоть какого бы изъяна, чтоб тот изъян изничтожить и вместе с ним рассеять свой страх.
- Пеших мало! - пожаловался Дмитрий Боброку.
И Боброк пристально оглядел Дмитрия.
- Пешие, Дмитрий Иванович, для защиты городов надобны, а мы вперед идем.
- А хватит ли их? - кивнул он на бесчисленную рать.
- Может, счесть?
- Сочти!
Они ехали дальше. Поле тянулось, и рати стояли, не убывая, и стяги реяли над головами воинов, и перья колыхались на еловцах их шлемов.
- У Мамая небось тож сбор идет, силу считают! - сказал Дмитрий.
- Его сила уж сосчитана. А прикажешь - перечтем еще свою силу.
- Перечти - верней будет. Завтра выйдем.
- Я то ж думаю.
- Перед путем пущай вдосталь выспятся. Да посытней накорми.
- О том не думай: давно у татар перенято - наперед поесть, а потом в битву лезть.
- Тобой небось перенято - ты, князь, зорок.
- А не зорче тебя, государь. Не сомневайся. Далеко глядим, все глядим. Ничего не упустим.
Дмитрий прислушался - вещий Боброк говорил громко, будто и впрямь вещал:
- Нету изъяну, вся страна - как меч прокаленный. С Батыевых времен на огне лежала, исподволь прокалена, пригнется, а не переломится. Чистая сталь.
Дмитрий стал успокаиваться.
- А Олег-то! Господи! Не я начал, а он - окаянный! Новый Святополк!
- Хорошо говоришь, государь. Того не забудем, что он с ханом.
- Нет, не забудем!
Дмитрий смелел. Тверже смотрел вперед, едучи с Боброком впереди многих князей и воевод.
Тут, на раскрытом поле, как перед битвой, Дмитрий разделил полки промеж своих воевод.
- А ты, князь, расставил их и впрямь будто к битве! - сказал он Боброку.
- Примеряюсь, государь! Рассуди, кому над каким полком быть.
Распределив полки, Дмитрий снова проехал, глянул _ -.надежно ль будет. И советовался с Боброком, не переставить ли кого куда.
А к Коломне подъезжали новые послы Мамая.
Они озирались на лесные дебри, на узкую струю дороги. Вот тут вскоре они пойдут позади Мамаева стремени - не отдавать дары Дмитрию, а брать все то, что недодано Москвой Орде, все дани-невыплаты, все золото, всю силу.
Мамай слал их всмотреться в Дмитриево лицо, оглядеть стены Московского Кремля, высмотреть, много ль войск на Москве, угадать, каково будет Дмитриево сопротивленье.
Мамай знал свою силу, превышающую силы Батыя, верил, что Дмитрий уступит: он расчетлив, догадлив, робок, он поймет, что противиться незачем, уступит.
На одном переходе от Коломны послов обогнали русские воины.
Мурза Таш-бек, ехавший во главе посольства, спросил:
- Дмитрий-то, ваш князь, в Москве, что ль? Либо уж на Двину сбежал?
Родивон Ржевский ответил устало:
- Государя в Москве нет.
- Где ж он?
- Отсель часов десять вашей езды. В Коломне.
- Уж не в Орду ль едет?
- А может, и в Орду.
- А все ж?
- В Коломне стоит. С войском. Вашего Мамайку встречает.
- С войском?
- Не с голыми ж руками!
И поехали дальше.
Таш-бек остановил своих.
Он смотрел на светлые бороды иных из своих спутников, на круглые голубые глаза. Меняются люди в Орде. От русских полонянок рожденные, не потомки ль они тем вон пахарям, что разделали эту поляну, посадили те вон яблони, ныне одичалые, грелись у тех вон печей, от которых остались груды глины?
И Таш-бек не твердо и не надменно, как следовало послу, спросил у своего посольства:
- Что ж делать?
- Ехать и требовать, как велел хан, - сказал ехавший в посольстве старый Джумай-бек.
Но советовал он это не от твердости, а от робости, робел возвратиться к хану, робел показать ему свою робость перед Москвой.
Таш-бек пощадил его:
- Ты поедешь обратно, Джумай-бек. Скажешь великому хану все, что слышано нами, а мы поедем дальше. Свезем Дмитрию хановы подарки яркендские сабли и шлемы, и отдадим ему тоурменских коней под шемаханскими седлами, и припугнем его.
И Джумай-бек с малой охраной резво поспешил назад, а Таш-бек с дарами поехал в Коломну.
Еще день не начал погасать, а Боброк уже пришел в комнату Дмитрия:
- Сосчитано, государь!
- Сколько ж насчитали?
- Более полутораста тысячей тут, в Коломне. Но сейчас прибыло четыре тысячи козельчан. Давние татарские нелюби! И, слышно, из Рязани идут. И еще из многих городов подходят. Тех не чли. А еще не чли Московских пеших полков, что с окольничим Тимофеем Васильевичем Вельяминовым подойдут.
- А не мало выходит? - прищурился Дмитрий.
- Не мало.
Тогда известили, что прибыли послы от Мамая.
- Проведите, да чтоб не больно глядели. Да встреч и почестей не проявлять. Да и вражды тоже! - строго наказал Боброк и послал отроков призвать князей.
Послы стояли во дворе, со всех сторон огороженном высоким тыном, и ждали. И вслушивались, велика ли сила за Дмитрием. И сами себе не верили.
- Кажется, велика!
Наконец их позвали.
На лестнице их не встретил никто. Таш-бек нахмурился. В сенях князья пропустили их мимо себя молча и равнодушно. Таш-бек разгневался. Дмитрий встретил их сидя.
Таш-бек строго поклонился и ждал ответного любезного поклона. Но князь нехотя спросил:
- С чем пришли?
- Великий хан велел донести до тебя его высокий ханский поклон и наказ. А наказывает тебе великий хан сказать: если ты хочешь его ханской милости, то от нынешнего дня веди дани тот счет, какой русские князья ей вели прежде, какую с твоих предков - вечная им память! - брал Чинибек-хан, да упокоит его аллах! А за те годы, что ты платил малую дань, хан тебя прощает, за те годы невыплату с тебя не взыщет. А в знак милости своей к тебе жалует тебя хан саблями яркендского дела, шеломом с золотым чеканом, конями тоурменских кровей под шемаханскими седлами. Прикажи слугам своим те дары для тебя от нас принять.
И, видя, что Дмитрий еще ждет и как бы прислушивается, Таш-бек подумал: "Еще даров ждет. Мало привезли!"
И раскрыл свой тайный уговор с Мамаем:
- И тогда великий хан проявит к тебе великую милость: у Мамая дочь есть, такая красавица, что, если она взглянет в степи на цветы, цветы начинают петь, как птицы! Если она в море взглянет, можно увидеть, как в морской глубине из икры вырастает рыба! Так светел ее взор. И великий хан отдаст ее за твоего сына!
- Благодарствую за честь! - строго ответил Дмитрий. - Ежли мой сын глянет в степь, дозорные мои могут пересчитать врагов, как при солнечном свете. Ежели же врагу в лицо взглянет, от врага остается лишь горсть пепла. - Дмитрий улыбнулся. - И опасаюсь я, ежели двое таких красавцев соединятся в Москве, в Орде ничего доброго не останется. Не стану бездолить Ордынскую землю - Орда, слышь, ныне и без того скудна. А что до прочих даров, возьми, свези их обратно - у меня и оружия, и коней вдосталь, и оружие мое добро отточено. Я не хочу стращать вас, не хочу и вас страшиться. С Мамаем же и об выходах, и об данях уговор держал, с глазу на глаз о том с ним уговорился, и менять тот уговор не к чему: нонешнюю дань платить буду, коль орду свою с Дону немедля назад уведет, а на большее моего согласья нет. И не помыслю разорять свою землю тягостными налогами ради Мамаева корыстолюбья. Так и скажи. Ступай и скажи. И тут, в Коломне, не задерживайся, чтоб к вечеру твоего духа не осталось. Иди!
И снова, до самых ворот, Таш-бека сопровождало молчание.
Тут же на дворе он сел на коня, прищемив губами бороду, и во главе всего посольства, влача ханские дары назад, покинул Коломну.
Проводив с молчаливым волнением татарского посла, все на сенях заговорили, каждому захотелось себя высказать, все одобрили Дмитриеву твердость: поход начался!
Когда поутихло, Боброк сказал Дмитрию:
- Как уговаривались, послана в степь третья стража, Велел послов хановых незаметно опередить _.
- Кого послал?
- Семена Мелика. А с ним Игнатья Креню, Фому Тынина, Горского Петра, Карпа Олексина да Чурикова Петрушу.
- Добрые молодцы! - одобрил Дмитрий. Многих знал - всю жизнь прожил меж воинами.
Нетерпеливо спросил:
- А накормил-то хорошо?
- Стражей-то?
- Да нет, всех. Завтра ведь выходить!
- Все приготовлено. Пять дней тут стояли, устоялись.
Поутру, двадцать первого августа, по прохладной росе войска пошли вверх по Оке.
Было решено еще в Москве: большой московский воевода, окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов, с остальными Московскими полками должен был подойти не к Коломне, а к устью реки Лопасни, к тамошним перелазам через Оку. Туда ж удобно было и Владимиру Серпуховскому подвести свои силы полки из Боровска.
А обход этот понадобился потому, что тайные сговоры Олега с Мамаем рано стали явными для Москвы. Да когда еще и не хотели им верить, решили остеречься - Рязанской заселенной землей не ходить, напрасной крови не лить, силу беречь для большого дела.