Гроза на Москве - Алтаев Ал (Ямщикова 5 стр.


- Последний час пришел! В опале Москва… смертный час пришел!

- А государь царь в Успенском соборе от митрополита благословенье принимает…

- Сказывают, владыка плачет и бояре плачут, что в соборе собрались… А царь-то их к руке своей не допустил.

- Ан допустил!

- Ан не допустил!

В толпе завязался спор, а за ним и драка. Старческий голос вопил:

- Батюшка-государь свет, пошто ты Москву сиротою покидаешь?.. Смилуйся…

А сани все наполнялись и наполнялись новою казною.

Князь Иван опрометью бросился домой, вбежал в хоромы и застал дядю уже одетым, готовым ехать во дворец. Он крикнул, указывая на оседланного коня в узорчатом чепраке с бахромчатой попоной, в сетке ремешков с золотыми бляшками. Конь в нетерпении бил копытами землю подле крыльца и позвякивал бубенчиками на ногах.

- Дядюшка, беда лютая… вели расседлать коня; Кремль полон стрелецкой стражи: царь покидает Москву!

- В уме ли ты, Ваня?

- Погляди в окошко: слышишь, гудит народ? Слышишь, плачут? Сейчас у Ильи в колокола ударят… кричат, что государя извести хотят… Господи! Господи!

Князь Лыков перекрестился и подошел к окну.

Из окна он увидел густую толпу народа, бежавшего с криками из Кремля.

Сполоха не ударили; гонцы известили народ, что государь царь жив и здоров и все царское семейство здравствует; что царю угодно было поехать из Москвы в село Коломенское, а зачем и как, про то ведомо его царской милости.

В неизвестности протянулся целый месяц. Царь в Москву не возвращался. Необычная оттепель и бездорожье продержали его с царицей и детьми в селе Коломенском две недели, и, посетив село Тайнинское и Троицкий монастырь, к Рождеству царь Иван прибыл в Александровскую слободу.

Что творилось в этой слободе, какая тайная работа шла в царских покоях - никто не знал, но в начале января митрополит Афанасий получил от царя необычную грамоту, изумившую бояр. Царь упрекал своих слуг, бояр и приказных в том, что они расхищали казну и творили и ему, и земле Русской вред великий и теперь не перестают злодействовать… Он объявил, что оставляет государство, не желая терпеть измен, и поедет, куда Бог укажет путь.

На Красной площади дьяки всенародно читали царскую грамоту, заканчивающуюся уверениями добрых московитян в царской милости, и по той грамоте выходило, будто опала и гнев царя не касаются народа.

Что-то грозное, что-то таинственное было в царской грамоте; необычно было оставление царем своего вотчинного наследства, чтобы скитаться Бог весть где.

Темные толки шли по Москве; народ растерялся; растерялись и власти; остановились все дела: закрыты были приказы, суды, лавки. Народ кричал на площадях и улицах, что близится день Страшного Суда. Митрополита осаждали с утра до ночи просьбами; он хотел ехать к царю, молить о возвращении, но, по просьбе москвичей, остался блюсти столицу. К царю отправили послов из духовенства и бояр.

После долгих просьб царь принял выборных от народа. Слезно молили они его вернуться в Москву, и царь согласился, но поставил условия: чтобы ему не мешали казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния. Выборные уехали, поклявшись от лица духовенства и бояр ни в чем царю не прекословить.

Глава VI
ОПРИЧНИКИ

- Ноне последний день ты дома, Ваня, - говорил ласково князь Михайло Матвеевич Лыков, глядя, как старая нянька Арина Васильевна укладывала в ларцы белье и разные вещи. - Скажи, Васильевна, Гаврюшке, не забыл бы чего у коня княжеского. Овса довольно ли?

Старуха ушла, шаркая ногами. Глаза ее были красны, и по сморщенным щекам то и дело бежали слезы.

Проходя мимо окна, она вдруг всплеснула руками:

- Ахти, батюшки-светы, князенек мой! Приехали кромешники! И чего только им в нашем дому надобно?

Князь Михайло распахнул окно. Во двор въезжало двое всадников. Звенели серебряные бубенцы вороных коней; серебром и золотом горели чепраки; еще ярче горело шитье на черном бархате кафтанов; залихватски были сдвинуты набекрень шапочки с бобровой опушкой; только необычным украшением казались болтающиеся у стремян собачья голова и метла.

- Опричники, - сказал князь Михайло и сдвинул брови. - И чего им у нас надобно?

Князь Иван отошел от высокого, окованного железом сундука и, взглянув в окно через плечо дяди, проговорил:

- Да ведь то князь Афанасий Вяземский, дядюшка, - сам знаешь, раньше он часто к нам хаживал…

- Ноне он тебе не пара, Иван; опричник земскому не пара, слышишь?

Князь Иван опустил голову.

- И сам я то думаю, дядюшка… а с ним еще и Федор Басманов; не горазд я охоч и до Басманова… речь-то у него медовая, очи и ланиты девичьи, а как засмеется, так ровно змея подколодная… Давеча, как государь отпускал меня по твоей просьбе в заморские края, он засмеялся, кричит: "Разве ж, князь, в чужих краях цари светлее нашего?"

- Ступай принимать гостей, - мрачно возразил князь Михайло.

Князь Иван быстро вышел на крыльцо с обычным приветствием:

- Добро пожаловать, дорогим гостям рады.

- Не больно-то, поди, рад, - засмеялся Афанасий Вяземский, поглаживая маленькую черную бородку, - на устах мед, а в сердце лед, князь, так говорится… Видно, загордился перед отлетом, птенчик…

Он переступил порог спальни.

Князь Иван опустил глаза.

- Никогда того не бывало, чтобы я гордился иль говорил речи неправедные, князь Афанасий…

- Тут дело иное, - подхватил Басманов, - князенек наш не тебя - меня не жалует; я, вишь, простого рода…

Он засмеялся, и в его невинных голубых глазах засветились какие-то странные недобрые огоньки, и все пригожее девичье лицо стало вдруг сразу злым и некрасивым.

- Нынче перед государем все равны, - бросил небрежно Вяземский.

Полгода прошло с тех пор, как царь Иван вернулся на Москву после своего таинственного отъезда; он ознаменовал новый год казнями бояр, которых обвинял в умысле на жизнь всего царского рода и в мнимых сношениях с Курбским, а через него с королем Сигизмундом. Немало славных героев сложило свои головы в ту пору на плахе; немало попало под царскую опалу. Царь точно обезумел от страха; ему всюду мерещилась измена.

На себя он смотрел, как на помазанника Божьего, жизнь которого была священна. В бояр он уже не верил и стал искать новых людей, на которых мог бы положиться. Эти люди не должны были быть связаны ни родством, ни знатностью; из нищеты и бесславия хотел он вытащить людей, которые могли бы затмить личными заслугами знатнейших бояр; они должны были отдать ему жизнь; они должны были отречься от рода и племени; если бы понадобилось царю, без раздумья отдать жизнь отца, матери, жены, детей, отречься от всего, чем до сих пор жили, отдаться всецело царю, так как царь в счастье своем видел счастье всего государства. Эта царская охрана стала называться опричниной, а в знак того, что ее обязанностью было выметать крамолу с Русской земли, опричники носили у седла метлы и собачьи головы, как доказательство того, что они загрызут всякого, кто посягнет на спокойствие царя.

Вся Русь разделилась на две половины: тысячная дружина царя, отдельный двор, собственность царя - опричнина; все государство под управлением бояр - земщина. Появилось у трона множество новых дворян, записывавшихся в опричники, - это была по большей части ватага удалых бесшабашных молодцов, распущенных, без всяких правил чести, которых увлекала беспечная, богатая жизнь при дворе. Им щедро давали отнятые у земских поместья, переводя земских из центральной России на окраины. Опричники богатели, а земские разорялись.

Немногие из людей, принадлежащих к старинным русским родам, шли ко двору и записывались в опричники; к числу этих немногих принадлежал князь Афанасий Вяземский, разгульный молодой человек, честолюбивый и жадный до денег.

С переходом в опричнину между Вяземским и Лыковым сама собою порвалась старая дружба.

- Нынче перед государем все равны, - говорил Вяземский, с вызовом глядя на князя Ивана, - а ты, князь, видно, запамятовал.

- Мне-то ведомо, князь Афанасий, - проговорил Лыков, - и я всякого гостя почетно принимаю.

Он сделал движение, желая хлопнуть в ладоши.

- Не зови слуг, - остановил его Басманов, - мы на дому у тебя пить на станем. Мы пришли звать тебя в Балчуг.

- В Балчуг? - повторил Лыков и отшатнулся. - Я в Балчуге вовеки не был, да и быть не собираюсь.

Балчуг был кабаком за Москвой-рекой, устроенным царем Иваном для потехи своих опричников.

- Аль брезгуешь?

Глаза Басманова вспыхнули.

- А то тебе ведомо, что, отъезжая, надо старых товарищей угостить, попотчевать? Перед дорогою надо бы потешить и холопов…

- Не брезгую я, князь Афанасий, - молвил Лыков, - а недосуг мне, да и пить я не привычен. Не обессудь, сделай милость: возьми с меня, сколько надо, пусть за меня в Балчуге потешатся опричники, а меня уволь. Тебе же спасибо, что царю за меня слово замолвил, - сказал он просто и распустил мошну, вытаскивая оттуда деньги.

Через несколько минут опричники уже выезжали из ворот Лыковского дома.

Далеко по Москве-реке из Балчуга неслись буйные крики, и песни, и гул, и хохот. В раскрытые двери виднелись шитые кафтаны нарядных царских приспешников. Звенели чарки, а возле, на зеленом лужке, паслись кони в богатой сбруе; вокруг них на земле расположились полупьяные холопы опричников, пили мед, закусывали соленой рыбой и бранились.

Князь Вяземский с Басмановым, смеясь, вошли в полутемный кабак и, не снимая шапок, уселись на лавку. Вяземский небрежно бросил золото на стол, липкий от пролитого вина и меда, и крикнул громко:

- Здорово, братия честная! Бьет челом вам Афонька; пришел с казною, да и вы раскошеливайтесь! Станем играть в кости да шашки, пока не зазвонят к вечерне!

Отовсюду отозвались пьяные голоса:

- Келарь! Келарь!

- За здравие отца-келаря!

- Да будь по-твоему, отче честной.

- Звони в золотые колокола, начинай обедню!

Распоясанные фигуры поднимались из-за столов.

- Пахомыч, дурацкая твоя рожа, нешто не видишь, отец-келарь пришел, а с ним Федорушка, красна девушка Федорушка, по прозванью Басмановна! Выкатывай бочку вина!

Люди неистовствовали, колотили кулаками по столам так, что посуда звенела и падала на пол, а мед, расплескавшись, лился ручьями; они неистовствовали, кощунственно называя по новому монашескому уставу царской придворной жизни Вяземского келарем.

- Ванька Лыков бил челом честной братии перед дорогою, просил помянуть его грешную душу и казну прислал… пей, братия, поминай раба Божьего Ивана!

Кабатчик ходил между столами, наполняя опустевшие кубки. Многие из опричников, захмелев, валялись на оплеванном скользком полу, пачкая в лужах пролитого вина нарядные кафтаны; другие тянули хриплыми фальшивыми голосами:

Дон-дон-дон,
Отец Спиридон!
Помилуй Серегу,
За его берегу!
Упокой Степана,
Упокой чурбана!
Дон-дон-дон!

Кубки изображали колокола; выходила дикая, но красивая мелодия перезвона; уныло под этот перезвон звучал мрачный напев Вяземского:

- Со святыми упокой!

- Степана! Степана! - подхватывали с диким гиканьем опричники.

Мрачный кабатчик молча наполнял стаканы.

Среди этого дикого похмелья один только человек оставался безучастным. Лица его не было видно; он лежал ничком на столе и не шевелился.

- Гляди, Васюк, - крикнул Вяземский, - брат-то твой запечалился с чего? Не пьет, не ест…

От стола отделилась громадная фигура с черной всклокоченной головою, орлиным носом и густыми, нависшими над глазами бровями. Было что-то дикое, что-то зловещее в этом лице, было что-то могучее во всей фигуре с распоясанным кафтаном. Он засмеялся, и смех его напоминал рычание дикого зверя.

- Аль ты, Михайло Темрюкович, кручинишься по Гришке Грязном? спросил Басманов.

Брат царицы Михайло, или Мамстрюк Темрюкович, князь Черкасский, опять раскатился громким хохотом.

- Проигрался мне дочиста. Кроме кафтана ничего не осталось, да и тот не горазд! - сказал он. - Вот и закручинился.

- Не кручинься, Гриша, - крикнул Вяземский, - запишись в опричнину станешь богаче князя. А пока ступай к нам пить.

Григорий Грязной не шевелился.

- Да ну, ты, крючок, пером немного настрочишь. А батюшка нам с тобой невеликую рухлядишку да казну оставил! - шутливо отозвался Василий Грязной. - Аль и пить с нами брезгуешь?

Его наглое лицо со вздернутым носом улыбалось. Он давно уже уговаривал служившего в приказе брата записаться в опричники, но тот не соглашался.

- Не тебе ли, Федорушка, он под пару? Может, поп, как крестил вас обоих, так спутал: девку мальцом назвал!

- Эва! Погляди, каково Федор вино хлещет!

- Погоди, Гриша, не кручинься, - сказал вдруг Вяземский, - хочешь, я тебе денег дам? Может, отыграешься?

Ал. Алтаев - Гроза на Москве

Голова Григория поднялась от стола. Тусклый свет, проникавший сквозь затянутое пузырем окно, озарил молодое лицо с припухшими веками красивых карих глаз.

- А коли проиграю? - медленно, лениво вымолвил он.

- Ну и пропадут наши денежки!

Григорий потянулся и встал.

- Давай, - коротко сказал он и протянул руку. Глаза его вспыхнули, и лицо сделалось красивым и осмысленным.

- Давай, - повторил он нетерпеливо и другою рукою опрокинул в горло чарку.

- Экий скорый! - засмеялся Вяземский и кинул на руку Грязного два золотых.

Григорий весь дрожал мелкой дрожью нетерпения и бросил сквозь зубы:

- Садись, князь!

Мамстрюк лениво подошел к столу и кинул кости. Опричники с любопытством следили за игрой и спорили:

- Отыграется!

- Пропал, Гриша, пропал!

- А, так ему и надо, не наш - земский!

- А может, и нашим будет!

- Валяй, Гриша, по всем трем!

- Что, отыгрался?

- Эх, миляга, не везет ему; плохо бабушка ворожит!

Кабатчик разменял золотые Грязного на мелочь. Стучали кости о стол, звенели деньги, и кучка мелких монет возле Григория все таяла.

Он хрипло кричал:

- Отыграюсь, князь, отыграюсь! Кидай кости! Сколько?

Не спускал Григорий жадных глаз с рук Мамстрюка, и лицо его стало смертельно бледным. Наконец, исчезла последняя монета, а с нею и последняя надежда отыграться.

Григорий вскочил. Карие глаза его бегали; рот кривился жалкой, растерянной улыбкой, грудь высоко поднималась, а губы все еще повторяли:

- Я отыграюсь… Я отыграюсь…

- Ау, брат! - засмеялся Мамстрюк. - Близок локоть, да не укусишь! Чем отыграться-то вздумал?

Григорий обернулся к брату.

- Брат Вася, выручи!

- Выручал! - нагло захохотал Василий. - Тебя из Балчуга не вытянешь! Да и нету у меня денег: давеча последние прогулял!

Он говорил правду: веселый, шальной, не скупился на грубые потехи и швырял деньгами, оттого у него всегда был пустой карман.

- У Васюка искать денег все равно, что на Москве правды, - засмеялись опричники.

Григорий обвел окружающих тоскливым взглядом.

- Я отыграюсь, - сказал он уверенно, - только выручите… Дайте денег… малость дайте… Кто выручит, голубчики?

- Я выручу, Гриша!

И из-за князя Вяземского вышел, по-женски вертя боками и выгибая тонкий стан, румяный Басманов. В голубых глазах его опять прыгали недобрые огоньки.

- Хочешь, я выручу, Гриша?

- Выручи, сделай милость, я отыграюсь!

- А коли не отыграешься, как с тебя взыскивать? Я ведь не Афоня, даром не даю: он - князь, а у князя казна не считана… А я из грязи - в князи, да и наряды страсть люблю, так мне каждая копеечка дорога.

- Отдам, отдам, Федор Алексеевич!..

- А коли не отдашь…

Он смотрел на Григория, как кошка, зажавшая в лапах мышь.

Григорий побледнел и твердо вымолвил:

- А коли не отдам, на правеж ставь…

При этом слове опричники переглянулись. Страшен был правеж, а всем ведом был жестокий нрав Федора Басманова. Если Григорий не отыграется и не отдаст взятых денег, он не задумается выставить должника перед судным приказом на многолюдной Ивановской площади и сечь, пока не вернет долга или не найдет за себя заместителя.

Все молчали, затаив дыхание. Григорий Грязной проговорил, тяжело роняя слова:

- Я повторяю: коли не отдам - на правеж ставь… Все слышали…

Басманов усмехнулся, медленно, точно наслаждаясь нетерпеливой тоскою Григория, достал деньги и спросил коротко:

- Сколько?

- Пятьдесят рублев!

- Пятьдесят рублев? - холодно спросил он. - По указу государеву за пятьдесят рублев правеж полмесяца. Знаешь?

- Знаю.

Басманов торжественно положил на стол, рядом с Григорием, пятьдесят рублей.

И опять застучали кости, опять зазвенели деньги, и опять стала убывать кучка их возле Григория. Наконец, исчез последний алтын.

Григорий вяло, тупо обвел глазами всех.

- Проиграл, - сказал, улыбаясь, Басманов. - Слышишь, Вася, брат твой проиграл. Что ж, Гриша, к приказу идем?

- Идем, - тупо отвечал Григорий.

На бесшабашном лице Василия появилось тревожное выражение. Он схватил Басманова за руку.

- Сделай милость, подожди до завтра.

Басманов усмехнулся.

- По мне что ж, хоть до завтра. Сегодня и недосуг: гляди, где солнышко: к государю в обитель не запоздать бы.

Василий положил руку на плечо брата.

- Иди за мною, дурень! - крикнул он сердито. - Ты знаешь правеж?

- Знаю, - безучастно вымолвил Григорий.

- Срамота всему нашему роду! Голого, слышь, голого сечь станут, а ребятишки будут смеяться… Иди за мною…

Они отделились от товарищей и спешно покинули Балчуг.

Опричники гурьбою выходили из кабака, где стало невозможно дышать от спертого воздуха от винных паров. Будили заснувших под лавками, садились на коней и вдоль широкого луга замоскворецкого ехали к парому. Через Тайницкие ворота проехали они в Кремль, чтобы выполнять царские повеления в приказах.

Проезжая мимо печатного двора, пьяная ватага увидела перед зданием толпу народа. Слышалась брань, угрозы, крики.

Назад Дальше