Лоренцо, или, как его все звали, Ренцо не заставил себя долго ждать. Как только, по его мнению, наступил час, когда можно было, не нарушая приличия, явиться к курато, он отправился к нему с радостной поспешностью двадцатилетнего юноши, которому предстоит в этот день вступить в брак с любимой девушкой. Осгавшись сиротой с юных лет, он занимался ремеслом прядильщика шёлка - ремеслом, так сказать, наследственным в его семье и достаточно доходным в прежние годы; теперь оно уже находилось в упадке, однако не в такой степени, чтобы умелый работник не мог выработать достаточно для безбедной жизни. Работа со дня на день шла на убыль, но беспрерывная эмиграция рабочих, которых привлекали в соседние итальянские государства всякими посулами, привилегиями и хорошими заработками, вела к тому, что для оставшихся дома не было недостатка в работе. Кроме того, у Ренцо был небольшой клочок земли, который он отдавал в обработку, а равно обрабатывал и сам, когда прядильня стояла без дела, - так что для своего круга он мог считаться человеком зажиточным. И хотя этот год был ещё скуднее предыдущего и уже давал себя чувствовать настоящий голод, всё же наш паренёк, который сделался бережливым с той минуты, как ему приглянулась Лючия, был достаточно обеспечен и с голодом ему бороться не приходилось.
Он предстал пред доном Абондио в полном параде: шляпа его была в разноцветных перьях, из кармашка штанов торчала красивая рукоятка кинжала; на лице его был отпечаток торжественности и вместе с тем лихости, свойственной в те времена даже самым мирным людям. Сдержанный и загадочный приём, оказанный ему доном Абондио, необычайно расходился с весёлым и решительным обращением парня.
"Знать, у него голова чем-то занята", - подумал про себя Ренцо, а потом сказал:
- Я пришёл справиться, синьор курато, в котором часу вы прикажете нам явиться в церковь.
- А вы о каком дне говорите?
- Как о каком дне? Разве вы не помните, что венчание назначено на сегодня?
- На сегодня? - возразил дон Абондио, словно услышав об этом в первый раз. - Сегодня, сегодня… нет, вы уж потерпите, сегодня я не могу.
- Сегодня не можете? Что же случилось?
- Во-первых, я не очень хорошо себя чувствую, - вы же видите!
- Очень жаль. Но ведь дело это не столь уж долгое, да и не утомительное…
- Ну, а затем… затем… затем…
- Что "затем", синьор курато?
- Затем… имеются кое-какие затруднения.
- Затруднения? Какие же могут быть затруднения?
- Надо побывать в нашей шкуре, чтобы знать, сколько в таких делах бывает всяких трудностей, сколько приходится нам отчитываться. А я человек слишком мягкосердечный, я только и думаю, как бы устранить с пути препятствия, как бы облегчить всё, сделать к удовольствию других, - и из-за этого пренебрегаю своими обязанностями; а потом на меня же сыплются упрёки, - а то и того хуже…
- Но, ради самого неба, не томите вы меня, скажите мне просто и ясно, в чём же дело!
- Известно ли вам, сколько надо исполнить разных формальностей, чтобы совершить венчание по всем правилам?
- Уж мне ли этого не знать, - сказал Ренцо, начиная горячиться, - ведь вы мне уже достаточно морочили голову. Но разве теперь не всё закончено? Разве не сделано всё, что полагалось сделать?
- Всё, всё! Это вам так кажется! А в дураках-то, с вашего разрешения, оказываюсь я, - я нарушаю свои обязанности, чтобы только не заставлять страдать других. Но теперь… хватит! Я знаю, что говорю. Мы, бедные курато, попадаем между молотом и наковальней. Вам не терпится, - что же! я вам сочувствую, бедный молодой человек, - но начальство наше… ну, впрочем, довольно, всего ведь сказать нельзя. А попадает за всё нам же.
- Да разъясните мне толком, какую там ещё надо выполнить формальность, как вы говорите, - я немедленно её выполню.
- Вы знаете, сколько существует безусловных препятствий к венчанию?
- А откуда мне их знать, эти ваши препятствия?
- "Error, conditio, votum, cognatio, crimen, cultus disparitas, vis, ordo, ligamen, honestas, si sis affinis…" - начал было дон Абондио, перебирая по пальцам.
- Вы, видно, издеваетесь надо мной? - прервал его юноша. - На что мне сдалась она, ваша латынь?
- Ну, а раз вы ничего не понимаете, имейте терпение и положитесь на тех, кто знает дело.
- Хватит, синьор курато!
- Потише, милый мой Ренцо, не извольте гневаться, я готов сделать… всё, что зависит от меня. Мне очень хочется видеть вас довольным, я желаю вам только добра. Эх, как подумаешь, ведь как вам хорошо жилось, - чего вам недоставало? Влезла же вам в голову эта дурь - жениться.
- Это что ещё за разговоры, синьор? - прервал его Ренцо, не то удивлеёный, не то разгневанный.
- Да нет, я ведь только так. Вы уж потерпите… я так только… Хотелось бы видеть вас довольным.
- Одним словом…
- Одним словом, дорогой сынок, я тут ни при чём; не я составлял закон! И прежде чем совершить венчание, мы действительно обязаны провести кое-какие расследования и удостовериться, что препятствий к этому нет.
- Однако скажите же мне, наконец, какое прибавилось препятствие?
- Потерпите малость, не такие это дела, чтобы их можно было разрешить так просто. Я надеюсь, ровно ничего тут не окажется, но, невзирая на это, мы всё-таки обязаны произвести розыск. Текст ясно и отчётливо гласит: "antequam matrimonium denunciet…"
- Я же сказал вам, что не нужно мне никакой латыни!
- Но ведь надо же мне объяснить вам…
- Так разве вы не закончили этих расследований?
- Я же говорю вам, я сделал ещё не всё, что полагается.
- Почему же вы не сделали этого вовремя? Зачем же было говорить мне, что всё готово? Чего же ещё ждать?
- Ну вот, вы меня же и попрекаете за мою излишнюю доброту! Я делал всякие облегчения, чтобы поскорее услужить вам… но, видите ли, тут случилось кое-что такое… ну, будет, это уж моё дело.
- Что же мне, по-вашему, делать?
- Потерпеть несколько деньков. Сынок ты мой дорогой, несколько деньков - не вечность! Уж потерпите!
- А долго ли?
"Кажется, дело налаживается", - подумал про себя дон Абондио и с необычным для него жеманством произнёс:
- Что же, недельки за две я постараюсь… сделаю, что могу…
- Две недели! Вот это действительно новость! Сделано всё по вашему желанию, вы сами назначили день; день этот пришёл, - и вот вы мне говорите, чтобы я ждал ещё две недели! Две недели!.. - запальчиво повторил он, повышая голос, и, подняв руку, потряс кулаком в воздухе; и кто знает, какой выходкой сопроводил бы он своё восклицание, если бы дон Абондио не прервал его, поспешно и вместе с тем осторожно и ласково схватив его за другую руку.
- Стойте, стойте, - ради самого неба, не сердитесь! Я посмотрю, постараюсь, нельзя ли в неделю…
- А что же мне сказать Лючии?
- Скажите, что это моё упущение.
- А что станут говорить люди?
- Да вы говорите всем, что это я ошибся, всё от излишней спешки, от доброты моей сердечной; валите всю вину на меня. Чего же вам ещё? Итак - через неделю.
- А потом уж других препятствий не будет?
- Раз я вам говорю…
- Ну, что ж, я готов обождать неделю. Но помните, после этого никакие уговоры на меня не подействуют. А пока - честь имею.
С этими словами он ушёл, отвесив дону Абондио поклон, несколько менее глубокий, чем обычно, и взглянув на него не столько почтительно, сколько выразительно.
Выйдя на дорогу и - впервые за всё время - направляясь без всякой охоты к дому своей невесты, Ренцо с возмущением перебирал в уме происшедший разговор и всё более и более находил его странным. Холодный и смущённый приём, оказанный ему доном Абондио, его речь, сбивчивая и вместе с тем запальчивая, эти серые глаза, непрестанно бегавшие во время разговора по сторонам, словно боясь встретиться со словами, выходившими из его уст, это нарочитое изумление, как будто он первый раз слышит о венчании, уже согласованном с ним так определённо, а больше всего - эти постоянные намёки на какое-то важное обстоятельство, без ясного указания, в чём же дело, - всё это вместе взятое приводило Ренцо к мысли, что под этим кроется какая-то тайна, непохожая на то, что старался внушить ему дон Абондио. На мгновенье юноша остановился в нерешительности, не вернуться ли ему, чтобы прижать дона Абондио к стене и заставить говорить напрямик, но, подняв глаза, он увидел Перпетую, которая шла впереди него и свернула в огородик, находившийся в нескольких шагах от дома. Ренцо окликнул её, когда она отворяла калитку. Ускорив шаг, он нагнал Перпетую, задержал её у входа и, с намерением добиться от неё чего-нибудь более определённого, решил потолковать с нею.
- Здравствуйте, Перпетуя, я надеялся было, что нынче мы вместе попируем.
- Что ж поделаешь? Всё в божьей воле, бедный мой Ренцо.
- Скажите на милость: этот непутёвый синьор курато наговорил мне чепухи про какие-то резоны, которых я так путём и не разобрал; объясните вы мне толком, почему он то ли не может, то ли не хочет обвенчать нас сегодня?
- Ох, неужели же вы думаете, что я знаю секреты своего хозяина?
"Я так и знал, что тут какая-то тайна", - подумал Ренцо. И, чтобы извлечь её на свет божий, продолжал:
- Вот что, Перпетуя, будем друзьями: расскажите мне, что знаете, помогите бедному малому.
- Плохое дело - родиться бедным, милый мой Ренцо.
- Правильно, - подхватил он, всё больше утверждаясь в своих подозрениях, и, стараясь ближе подойти к делу, добавил: - Правильно, но полагается ли священникам плохо относиться к бедным?
- Послушайте, Ренцо, я ничего не могу сказать, потому что… я ничего не знаю; но в одном я могу вас уверить: мой хозяин ни вас, ни кого другого обижать не хочет, - он тут ни при чём!
- А кто же тут при чём? - спросил Ренцо с самым небрежным видом, но сердце его при этом замерло и весь он обратился в слух.
- Но коли я говорю вам, что ничего не знаю… Только вот за хозяина своего я заступлюсь, потому что мне тяжело слушать, когда его обвиняют в желании сделать кому-либо неприятность. Бедняжка! Уж если он грешит чем, так излишней добротой. Хорошо всем этим негодяям, тиранам, этим людям, не знающим страха божьего…
"Тираны! Негодяи! - подумал Ренцо. - Это никак не относится к духовному начальству".
- Вот что, - сказал он, с трудом скрывая всё нараставшее в нём волнение, - вот что: скажите мне поскорей, кто это.
- А! Понимаю - вам бы только заставить меня говорить, а я не могу сказать, потому что… я ничего не знаю: когда я ничего не знаю, это всё равно, как если бы я поклялась молчать. Хоть пытайте меня, слова из меня не вытяните. Прощайте, нечего нам обоим зря время терять!
С этими словами она поспешила в огород и заперла калитку. Ренцо, отвесив ей поклон, пошёл обратно, потихоньку, дабы она не заметила, куда он идёт; но, оказавшись за пределами слуха доброй женщины, он зашагал быстрее, мигом очутился у дверей дона Абондио, вошёл в дом и направился прямо в комнату, где оставил старика. Увидя его там, Ренцо вытаращил глаза и с решительным видом приблизился к нему.
- Ого! Это что ещё за новости? - сказал дон Абондио.
- Кто этот тиран? - спросил Ренцо голосом человека, решившего во что бы то ни стало добиться определённого ответа. - Кто этот тиран, которому неугодно, чтобы я женился на Лючии?
- Что? Что? Что такое? - пролепетал озадаченный старик; лицо его сразу побледнело и стало дряблым, как тряпка, вынутая из корыта. Продолжая что-то бормотать, он вскочил с кресла и бросился к выходу. Но Ренцо, который, очевидно, ожидал этого движения и был настороже, опередил его - повернул ключ и положил его в карман.
- Ага, теперь-то уж вы заговорите, синьор курато! Все знают мои дела, кроме меня самого. Ну так и я, чёрт возьми, желаю знать их. Как его зовут?
- Ренцо, Ренцо! Бога ради, поберегитесь, что вы делаете? Подумайте о своей душе.
- Я вот и думаю о том, что хочу всё знать немедленно, сию же минуту! - И с этими словами он, может быть без всякого умысла, взялся за рукоятку ножа, торчавшего у него из кармана.
- Пощадите! - сдавленным голосом простонал дон Абондио.
- Я хочу знать!
- Кто сказал вам…
- Ни-ни! Довольно болтовни! Отвечайте, и без увёрток.
- Вы что - моей смерти хотите?
- Я хочу знать то, что имею право знать!
- Но если я проговорюсь - то мне конец. Неужели мне жизнь не дорога?
- Вот потому-то и извольте говорить!
Это "потому-то" произнесено было с такой настойчивостью и вид у Ренцо стал таким угрожающим, что дон Абондио даже и думать не смел о дальнейшем сопротивлении.
- Вы обещаете, вы клянётесь мне, - сказал он, - ни с кем об этом не говорить?..
- Я вам выкину такую штуку, если вы мне сию же минуту не назовёте его имени…
В ответ на это новое заклинание дон Абондио, с выражением лица и глаз человека, которому зубодёр засунул в рот щипцы, произнёс:
- Дон…
- Дон? - повторил Ренцо, словно желая помочь пациенту выплюнуть наружу остальное. Он стоял нагнувшись, наклонив ухо к губам дона Абондио и заложив за спину сжатые кулаки вытянутых рук.
- Дон Родриго! - скороговоркой произнёс пытаемый, стремительно вытолкнув из себя эти немногие слоги и проглатывая при этом согласные, отчасти от волнения, отчасти потому, что, применяя оставшуюся у него малую долю внимания на установление некоторого равновесия между двумя одолевавшими его страхами, он, казалось, хотел изъять из обращения и заставить исчезнуть эти слова в тот самый момент, когда его принудили произнести их.
- Ах он пёс! - завопил Ренцо. - А как же он сделал это? Что он сказал вам про…
- Как! Как! - почти негодующим голосом отвечал дон Абондио, который после столь тяжёлой жертвы, им принесённой, сознавал, что Ренцо теперь до известной степени его должник. - Хотел бы я, чтобы это вас задело так же, как это задело меня, который тут совсем ни при чём, тогда бы у вас всю дурь сразу вышибло из головы!
И он принялся самыми мрачными красками описывать ужасную встречу, и, рассказывая, он всё больше давал волю своему гневу, которому до этой минуты страх не давал излиться наружу. Вместе с тем, видя, что Ренцо, взбешённый и подавленный, стоит перед ним с опущенной головой, дон Абондио довольно весело продолжал:
- Нечего сказать! Хорошенькую же вы затеяли историю! И услужили же вы мне!.. Сыграть такую штуку с благородным человеком, с вашим духовником! В его же собственном доме! В святом месте! Какой, подумаешь, совершили подвиг! На погибель мне, на погибель и себе самому вынудили меня сказать то, что я скрывал из благоразумия, вам же на благо! Но вот теперь вы всё знаете! Хотел бы я посмотреть, что вы со мной сделаете… Ради самого неба! Тут не до шуток. Дело не в том, кто виноват, кто прав, - дело в том, кто сильнее. Давеча утром, когда я давал вам добрый совет… как вы сразу взбеленились! А ведь я думал и о себе и о вас… Ну, так что же? Отоприте хотя бы дверь, верните мне ключ.
- Я, может быть, и виноват, - обратился к дону Абондио Ренцо, и голос его зазвучал мягче, хотя в нём и кипела ещё ненависть к обнаруженному врагу, - может быть, я и виноват, но, положа руку на сердце, подумайте только, если бы на моём месте…
С этими словами он вынул из кармана ключ и пошёл отпирать дверь. Дон Абондио направился вслед за ним, и, пока Ренцо поворачивал ключ в замке, старик приблизился к нему и с лицом серьёзным и озабоченным, подняв к глазам Ренцо три пальца правой руки, словно желая в свою очередь помочь ему, произнёс:
- Поклянитесь, по крайней мере…
- Может быть, я и провинился, так простите меня, - отвечал Ренцо, отворяя дверь и собираясь уйти.
- Поклянитесь… - повторил дон Абондио, схватив его за плечо дрожащей рукой.
- Может быть, я и виноват, - повторил Ренцо, стараясь освободиться, и стремглав вылетел, взбешённый, прекращая таким способом спор, который, подобно любому литературному, философскому или иному спору, мог бы затянуться навеки, потому что каждая из сторон только и делала бы, что твердила свои доказательства.
- Перпетуя! Перпетуя! - закричал дон Абондио после тщётных попыток вернуть убежавшего. Перпетуя не откликалась, и дон Абондио перестал понимать, что происходит.
Людям и позначительнее дона Абондио не раз случалось переживать такие неприятные передряги, такую неопределённость положения, при которой лучшим выходом кажется сказаться больным и улечься в постель. Этого выхода ему не приходилось даже и искать, он последовал сам собой. Вчерашний испуг, тревожная бессонница минувшей ночи, новый, только что пережитый испуг, тревога за будущее - всё это возымело своё действие. Подавленный и отупевший, уселся он в кресло и, почувствовав какой-то озноб во всём теле, стал, вздыхая, разглядывать свои ногти, взывая время от времени дрожащим и сердитым голосом: "Перпетуя!" Та, наконец, явилась с огромным кочном капусты подмышкой. Лицо её выражало равнодушие, словно ничего не произошло. Я избавлю читателя от всех жалоб, соболезнований, обвинений, оправданий, от всяких "вы одни только и могли сказать", да "ничего я не говорила", - словом, ото всех обычных в таких случаях разговоров. Достаточно сказать, что дон Абондио приказал Перпетуе запереть дверь на засов, ни под каким видом никому не отпирать, а если кто постучится, говорить через окно, что синьор курато нездоров и лежит в приступе лихорадки. После этого он медленно стал взбираться по лестнице, повторяя через каждые три ступени: "Влип! влип!" Да и в самом деле улёгся в постель, где мы пока его и оставим.