Авросимов слушал с любопытством, а Аркадий Иванович улыбался мягко и смущенно, и на смуглых щеках его проступал едва заметный румянец.
- …Были в древние времена полководцы, - продолжал Артамон Михайлович, имена которых мы чтим за их подвиги. Вот и Аркадий Иваныч будет за свой подвиг потомками почитаться. И давайте за ваше здоровье… Спаси вас Христос, Аркадий Иванович.
Капитан опрокинул рюмку и зажмурился и долго не раскрывал глаз, словно наслаждался, смакуя настойку, однако Авросимов заметил, как в позе капитана проглянуло что-то расслабленное.
- В чем же подвиг? - спросил Авросимов, все более и более разогреваемый любопытством.
- А вот в том, - сказал Артамон Михайлович. - Верно ведь, Аркадий Иваныч?
- А отчего ж нет? - ответил капитан, заглядывая в окно. - Уж вы бы, Артамон Михайлыч, не возносили мою персону.
- Вот, Ваня, как оно, - сказал дядюшка, - мне Аркадий Иваныч кое-чего порассказал. - И вдруг засуетился: - Ай не по нраву вам, капитан, российская снедь? Вот пирожки, вот грибки-рыжики… А скоро и уху подавать велю…
После третьей рюмки в душе нашего героя случилось замешательство. С одной стороны, упрямое любопытство разбирало и мучило его: какая тайна кроется в словах капитана? С другой стороны, нежная шейка Амалии Петровны закачалась перед ним, и почти юное ее лицо померещилось, на котором горели вовсе и не юные глаза, полные отчаяния и тревоги… И тут, казалось бы, вовсе и ни к чему он подумал о Милодоре и стал даже жалеть, что выпроводил ее так бессовестно: Ерофеича постеснялся.
- Вижу, приятные мысли у вас, - вдруг сказал Аркадий Иванович.
Наш герой смутился несколько и, видно, по этой причине подмигнул капитану.
- Чудо, как хороши! - воскликнул Артамон Михайлович, отправляя в рот последний рыжик…
- А что может быть приятного в наших мыслях? - сказал капитан, подмигнув в ответ. - Воспоминания о предмете нежном, да?
Авросимов покраснел
- Аркадий Иваныч всегда мой гость, - сказал Артамон Михайлович. - Как приезжает в Петербург - так мой гость… В начале осени приезжал. Помните, как вы, Аркадий Иваныч, в это вот кресло упали? И представляешь, Ваня, я его тормошу, а он молчит. Помните? То-то… Кто же вас от тоски да от страха спас тогда? А? Кто вам руку протянул? Кто в душу вам заглянул?..
И тут наш герой заметил, что капитан зажмурился.
- Ну не буду, не буду, - засмеялся дядюшка и хлопнул в ладоши.
Испуганные мальчики в засаленных ярких поддевках подали уху.
- А ведь наш Ваня тоже не лыком шит, - сказал дядюшка капитану, поглядывая на нашего героя с любовью. - Он ведь теперь знаете где?
- Знаю, знаю, - со свойственной ему мягкостью проговорил капитан. - Знаю.
- Он теперь наше дело продолжает, - сказал Артамон Михайлович, разливая по рюмкам. - Мы начали, Аркадий Иваныч, а он продолжает… Все мы одно дело делаем ради нашего государя.
- Вот и чудесно, - улыбнулся капитан. И тут Авррсимов не выдержал и снова спросил:
- А в чем же все-таки ваш героизм, господин капитан?
- Дядюшка ваш слишком добр ко мне, - улыбнулся капитан, не поднимая от смущения своих цыганских глаз, - Какие там действия, помилуйте? Я это себе все иначе мыслю… Хотя понимаю, какую историю они в виду имеют. Да я ее и объяснить-то не умею, ей-богу. Это, видите ли, господин Ваня, такая история, что даже и невозможно знать, откуда ее начало, если и решиться рассказывать… Тут, видите ли, все очень запутано… А как вам, господин Ваня, кажется мой бывший полковой командир?
- Я его не знаю, - сказал наш герой.
- Вот как? - не поверил капитан.
- Да откуда же я его знать могу?
Теперь капитан сидел в кресле прямо, и его благородное лицо было обращено к нашему герою, и все оно, такое открытое, ждало ответа. Симпатия к этому человеку росла в Авросимове, и чем больше было недосказанного, тем она становилась глубже, серьезнее. Вот он - истинный человек, появившийся в этом гранитном мире, приехавший откуда-то издалека, из степи, со своей детской улыбкой, простодушной и мужественной. Как нам иногда нужно время, чтобы загореться к человеку симпатией, а при отсутствии времени мы, бывает, и мимо проскакиваем, а зря. Ведь это же богатство души, когда возгорается новая симпатия. Конечно, очень может быть, что и ошибаются человеческий глаз и сердце… Но давайте же рисковать в наших с вами поисках и открытиях.
- Господин Ваня, - сказал капитан мягко и с некоторым даже укором, - не трэба так торопиться с выводами. Это вы в Петербурге пожили, а Петербург суетлив… - он опять улыбнулся с полной откровенностью и расположением к Авросимову, так что нашему герою даже неловко стало, но, как он ни напрягался, не мог все-таки понять, о ком идет речь.
Артамон Михайлович глубоко вздохнул, похоже, даже всхлипнул и выпил одну за другой пару рюмочек, отчего нос его сразу налился, стал сизым и потным, а в глазах загулял сквознячок.
- И что же вы такого совершили? - спросил Авросимов, желая получше открыть для себя капитана.
- Да что ж вам сказать, - ответил Аркадий Иванович, - ежели вы моего бывшего полковника не вспомните. Уж коли вы его не знаете, так чего мне огород-то городить, а коли знаете да не вспомните, то уж тем паче - незачем, а может быть, вы нарочно это?.. Ну чтобы, скажем, подразнить меня?.. Да я в это не верю, - и он засмеялся ласково. - Всю жизнь мечтал быть широкоплечим, как вы вот, да не дал Господь.
В комнате было тихо. Добрый старик спал, откинувшись в своем кресле. Аркадий Иванович поднялся и поманил за собой Авросимова. Он шел легко, прямо, лишь слегка взмахивал рукой, словно поддерживал равновесие.
Они прошли в комнату, предназначенную, очевидно, капитану, потому что на красной тахте валялась шинель, а на полу - сабля и небольшой сундук стоял прямо посередине и из него, словно разварившаяся каша из котла, лезла военная амуниция. В углу, в небольшом ящике, повизгивали и суетились борзые сосунки, и Аркадий Иванович, указав на них, произнес с видимым удовольствием:
- Мои. Еле довез… А вот этого лохмача я Артамону Михалычу в презент… Каков псина будет - цены нет! Сука. Можно даже Дианой назвать… Не опозорит. Хорош?
- Хорош, - подтвердил наш герой, испытывая теплое чувство к капитану.
- Хотите, и вам подарю?
- Да мне не за что, - смутился наш герой. - Я в этом не понимаю ничего.
Капитан позвал тихо, и в комнате появился молодой солдат и, произведя руками немыслимый кульбит (словно одновременно и честь отдавал, и по шерсти гладил, и на скрипке играл), застыл, уставившись на капитана.
Аркадий Иванович рассмеялся по-своему.
- Боишься меня, Павлычко?
- А то як же, - сказал Павлычко.
- А не выдашь? - спросил капитан.
- Ни, - хрипло выдавил солдат.
- Не выдаст он меня, - удовлетворенно сказал капитан. - Ну, Павлычко, що мы господину Ване презентуем?
Павлычко задумался на минуту, кинулся к сундучку, вытащил длинный кривой нож в чехле из козьей шкуры.
Аркадий Иванович взмахнул рукой, лезвие сверкнуло, бледный зайчик метнулся по вишневым боям.
- Да что вы, - сказал Авросимов, млея перед такой красотой, - зачем он мне? Мне и девать его некуда.
- Возьмите, возьмите, - потребовал капитан. - В жизни всякое бывает, пригодится.
- Нет, нет, - сказал наш герой, - покорно благодарю.
- Павлычко, - тихо приказал капитан.
Солдат тотчас нырнул в сундучок, извлек старинную курительную трубку, почерневшую от табака, жара и времени.
- Да я не курю, - сказал наш герой решительно, и в сознании его возникла вдруг большая полутемная зала в том самом флигеле, и сизый табачный дым из множества трубок, и потухающий огонь в камине, и из полумрака - улыбка Милодоры, смех Мерсинды, задыхающийся шепот Дельфинии. "Ах, какая ночка была прелестная! - подумал он. - И зачем это я тогда Милодорочку так грубо выставил?"
- Возьмите, - сказал Аркадий Иванович. - Я с ума сойду, ежели угодить вам не смогу. Возьмите. Вы очень мне симпатичны, - глаза его были полны просьбой. В ящике повизгивали щенки. - Вы не можете покинуть меня, не взяв подарка. Так не бывает. Возьмите…
- Ну ладно, - сказал наш герой, - покорно благодарю, - и потянулся было к трубке, но Аркадий Иванович мягко отвел его руку.
- Нет, - сказал он, вглядываясь в глаза Авросимова, - вы без охоты берете, без сердца… Це не дило… Вам этот презент не по душе… Павлычко!
Солдат, молча наблюдавший всю эту сцену, стремительно кинулся к подоконнику и подал нашему герою небольшой пистолет.
- Покорно благодарю, - сказал Авросимов.
- Английский. Самая совершенная модель, - радостно сообщил капитан.
- Покорно благодарю.
- Заряжен.
- Покорно благодарю.
- Полсотни шагов для него - не расстояние, - сказал Аркадий Иванович. Целиться умеете?.. Це гарно. Павлычко, горилки!
Солдат подал им по рюмке. Они стоя выпили.
- А он вас впрямь боится? - спросил Авросимов.
- А як же, - удивился капитан. - Зато, что я ни скажи… а ведь если он бояться не будет, господин Ваня, что же выйдет? Он так и дурному влиянию поддастся… Это уже не солдат будет, а злодей… Верно ведь? В каждом из нас сидит злодей, господин Ваня, но мы должны его изгонять, воли ему не давать, и засмеялся.
Наш герой подумал, что это так и есть, хотя, может, сильно сказано, но есть, и у солдата - не боязнь, не страх какой-нибудь, а почитание, тем более если слышать, как капитан смеется, играя своими глазищами.
- А вы не хотите меня отблагодарить? - вдруг в упор спросил капитан так, что наш герой даже растерялся.
А Аркадий Иванович продолжал глядеть на него неотрывно, с улыбкой.
- Нет ли у вас на примете нежного предмета? - спросил капитан. - И с ямочками на щеках? Ежели есть, то ведите меня. Или я недостоин, вы считаете?
- Отчего же, - сказал Авросимов, размышляя над внезапной просьбой.
- Так ведите меня, ведите, ну… - шутливо потребовал Аркадий Иванович.
Наш герой сунул пистолет за пазуху, накинул шубу. Павлычки уже не было. Дядюшка, верно, спал. Аркадий Иванович оделся тоже, и они вышли.
- Ну, куда же вы меня поведете? - спросил капитан. - Где ваш нежный предмет пребывать изволит?
6
Они медленно двигались по пустой мостовой, обходя синие сугробы, и наш герой мучительно раздумывал над сложившимися обстоятельствами.
Действительно, посудите сами, как было ему не мучиться, когда он и сам-то в Петербурге - без году неделя, да и не таков, чтобы сразу суметь угодить симпатичному, но настойчивому капитану в его щекотливом предприятии, да и, кроме того, само знакомство с Аркадием Ивановичем было несколько стремительно, и после всяких высокопарных и таинственных намеков на какие-то его заслуги, в чем Авросимов и разобраться-то толком не успел, вот вам, пожалуйста, подайте ему нежный предмет, то есть просто капитану желательно женское общество, а где оно?
Пистолет подрагивал на широкой груди Авросимова и холодил ее. День перевалил на вторую свою половину, и потянуло туманом и синевой. Красное зимнее солнышко потонуло в Неве, где-то за Адмиралтейством. Едва сумерки надвинутся, можно будет в знакомый флигель постучать…
Хмель постепенно проходил, и на душе у нашего героя снова становилось гадко. Казалось, что из-за поворота вот-вот вывернутся сани его сиятельства военного министра и снова придется вести унылый разговор неизвестно о чем.
- В Петербурге у меня есть знакомая, - сказал Аркадий Иванович, - Амалия Петровна Пестель. Дама молодая и прелестная. Как она супруга своего любит! Вы бы только поглядели, господин Ваня. Когда я смотрю на них, мне за себя больно становится. Почему я один на белом свете? Вот не дал Господь. А я вам должен признаться, что женщину считаю в нашей жизни главным, и это не в том смысле, в каком я вас только что попросил, а в самом высшем, в философском… Я и у нас в полку, бывало, рассказывал свои убеждения, но некоторые, - сказал он с грустью, - некоторые молодые офицеры, как это говорится, из хороших фамилий, меня на смех пытались поднимать… - он покрутил головой. - Да разве можно на них за то серчать? Они по воспитанию такие, я ведь понимаю. Я для них - кто? Провинциал, скука…
- Да, да, - подтвердил Авросимов.
- Но они это не по злобе, не по природе, господин Ваня, а когда тебя узнают, так и вовсе проникаются симпатией… Верно, верно… Уж я знаю. Поэтому и серчать на них за то нельзя. Да, предмет нежный… Это, так сказать, в житейском смысле. Но поверите ли, я, господин Ваня, ради этого самого могу даже преступление совершить или, скажем, - подвиг. А вы куда же меня ведете?
- Есть один дом, сударь, - сказал Авросимов, - в котором тепло и приятно. Уж вы жалеть не будете.
- Дай-то Бог, - засмеялся капитан.
Аркадий Иванович умолк, и наш герой, воспользовавшись паузой, погрузился в мечты о предполагаемом визите во флигель. Что мог встретить он там? Опять эти крики веселья и шепот любви и полную непринужденность, когда тело словно разделено на части и каждая часть живет своей особой жизнью. Полное забвение, и никаких следственных, и никаких военных министров, и только горячее дыхание Милодорочки или Дельфинии, и бесшумная челядь, которая все что-то несет, несет, уносит… и, наконец, добрый и прекрасный Бутурлин, который успокоить может, который так легко тонкой рукой поведет, и тотчас все вокруг станет бренным, расплывчатым… О чем сожалеть?
- В жизни я всегда отличался большим любопытством, - вдруг сказал Аркадий Иванович.
- А что же вы все никак о своем геройстве мне не скажете? - напомнил ему Авросимов.
- А далеко ли нам идти, господин Ваня? - спросил в свою очередь капитан. Я очень вам верю, что вы меня приведете к земле обетованной… Только вы меня в общество все же не ведите. А знаете, у меня в Линцах была одна Анюта, господин Ваня. Вдова исправника… Вот истинный ангел, господин Ваня. Да вы и сами понимать должны…
- Я в этом не очень, - признался наш герой.
Капитан нежно взял его за локоть.
- Что ж так?
- Я молод еще, сударь…
- С вашими-то плечищами, - сказал капитан с улыбкой, - можно любую даму с ума свесть… А к чему я вам про любопытство свое начал?.. Ага… Знаете, господин Ваня, мой полковник был человек незаурядный, вот я о чем… - и вздохнул. - Скажу вам, не хвастаясь, я в особенных людях толк знаю, я их тотчас же на глаз беру, хотя я ведь тоже по-своему хорош, как я умею с людьми быть утончен и покладист. Я, бывало, выйду в Линцах перед строем и, пока там унтера суетятся, эдак вот рукой только качну, и строй тотчас - ровная линия, а иначе я вас, сукины дети!.. Вы не подумайте, господин Ваня, что это от страха. Нет, нет, от глубокой симпатии…. Так вот, но в полковнике моем эта тонкость все-таки меня поразила. Ну что там? Ну, я вам скажу, рост. Это главное, и не то чтобы малый рост привлек внимание к нему, а знакомый облик… Эге, говорю я себе, где это мы встречались? И вдруг я понимаю: это же Бонапарт стоит передо мною! Он самый, господин Ваня! Рост… Но кроме того - лицо, осанка, взгляд… Волосы! Всё, всё… Потом уж я понял, что и духа полное соответствие. А я, господин Ваня, сам - кремень. Кремень, значит, на кремень. Это вы поняли? Тут вы следите, как самая ниточка завязывается, как она начало берет, следите, это очень занятно. Так вот, он указывает мне на марширующую роту и говорит:
- Как вам нравится, господин капитан, эта толпа лентяев и оборванцев?
Я, признаться, господин Ваня, оторопел.
- Чем же они лентяи, господин полковник? Они строя не знают, но на то мы и призваны их учить, господин полковник. Авось выучим, лицом в грязь не ударим… Постараемся…
Он искривился весь, словно от смеха, но смолчал. Однако голубые его глаза глядят зорко, с пристрелочкой, и весь вид его располагает. Я, признаться, у него - новый офицер, еще не знаю, что да как.
- В других полках, господин полковник, и того хуже…
- Другие полки, господин капитан, не образец для нас, - сказал он холодно. - Я просил вашего назначения сюда, зная о вашем высоком мастерстве в строевой науке…
Ну, как он меня холодом облил! Как мне было поступить, господин Ваня? Однако я смотрю на него с любопытством. Ладно, сударь, извольте…
Так рассуждал Аркадий Иванович, словно бы и ни о чем, а между тем наш герой, преисполненный необъяснимой тревоги, вышагивал рядом, видя перед собой Павла Ивановича с завязанными глазами и не умея представить себе его же стоящим на ветру перед марширующей ротой. Да как это он там стоял? Видел ли он свое скорое будущее? И, замахиваясь на самого государя, предвидел ли молнии и гром?
- Э, кабы можно было предвидеть хоть сотую долю того, что потом стало, вздохнул Аркадий Иванович. - А вот, господин Ваня, посудите сами, мое положение: он стоит передо мной, как Бонапарт, и я ничего сказать не смею. Каково? А ведь все мы - люди. Ну, скажем, водку он пьет? В карты… прекрасный пол… Ну как все… Но он меня подавляет своими глазами, Господи ты Боже мой! Это неспроста, думаю я, это личность… Это не просто аристократ, баловень, пренебрегатель… Ну хоть бы он меня понял, кивнул бы, пригласил бы к себе; мол, новый офицер, как дела и прочее… Нет, господин Ваня, одни лишь глаза в упор. Я терпелив. Я жду. Я в кампаниях против французского узурпатора не участвовал, а он - да. Преклоняюсь перед героями, даже завидую… а вам разве не хотелось бы ради отечества? Не хотелось бы? Ведь хочется, а? Ну знаю, это же не просто слово… А вы вникайте, вникайте, тут-то самое и начинается.
- Мне поторопились передать, господин капитан, всякие слухи относительно вашего прошлого.
- Позвольте, господин полковник, что вы имеете в виду? Я поклонник правил, но честь свою в обиду…
- Ну, например, история в Московском полку, когда вы…
- Виноват, господин полковник, но это навет…
- Нет, нет, я не придаю этому значения. Вы первоклассный строевик, а мне вот как нужны такие офицеры… Остальное - вздор.
- Это самая крайняя мера завистников, господин полковник…
- Пустое. Я не считаюсь. Для меня какой вы есть…
- Для меня отечество прежде всего. Его польза…
- Отечество? А что, господин капитан, известно вам об этом предмете?
- Я бы сказал, господин полковник, да мысль, что и до вас дошли грязные обо мне слухи, ужасна…
- Давайте договоримся, господин капитан, раз и навсегда. Я вас ценю за фрунт. Остальное - не мое дело.
Вы поняли, господин Ваня, какая тут тонкость?
Наш герой живо представил себе этот диалог, отчего волнение его даже усугубилось, ибо, зная уже отчетливо внешние черты злодея полковника, он ощутил его холодность и словно увидел пронзительные его глаза. Но чего-то все-таки Аркадий Иванович, видимо, не договаривал, и призрак висел в пустом воздухе, как карась на крючке, вне своей родной водной стихии.
Уж ежели рассуждать с пристрастием: и дался ему этот Павел Иванович, возомнивший о себе, великий нравственный прелюбодей! Что в нем, казалось бы? Да, видно, такова природа молодости и неусталой, непотревоженной души, что все хочется знать наверняка, до конца, а иначе такие мучения подступают, такая тайна мерещится, что и не приведи Господь.
Авросимов и переживал это все, шагая рядом с героем, да так переживал, что и Амалия Петровна выскочила из мыслей, и военный министр не представлялся, и прохожих словно и не было вокруг, и позабылся флигель вожделенный…
Как вдруг Аркадий Иванович подступил с вопросом: