Но вот кортеж приблизился к собору, и под несмолкаемые возгласы парижан принца повели в храм. Отрок был спокоен. Он понимал, что происходит, и был покорен судьбе. Пред вратами храма Филипп посмотрел на отца. Генрих, как всегда, оставался величественным и мужественным рыцарем. И Филипп отважно перешагнул порог храма, полагаясь на то, что отец делает все так, как угодно Богу.
Генриху тоже потребовалось немалое усилие, чтобы переступить порог храма. Ни Анна, ни Анастасия так и не посвятили его в причины преждевременного коронования сына. Он пытался спрашивать ту и другую, но они вкупе отвечали, что так угодно Господу Богу, и никаких иных причин не называли. И он доверился им вслепую. Однако где-то в глубине души он понимал, что его подвигли отдать королевский трон сыну не случайно, а в силу таинственных причин, открытых, очевидно, ясновидением Анастасии. Он не старался их разгадать. Оставаясь воином и помня, что каждая сеча может быть последней, Генрих жил, не заглядывая в будущее.
Уже на паперти королевскую процессию встретили священнослужители. Примас Гелен Бертран, многие архиепископы и епископы благословляли вельмож. Вот примас остановился перед королевской семьей, осенил всех крестом и поцеловал принца в лоб.
- Отмеченный Господом Богом, войди в храм не сумняшеся, отпрыск дома Капетингов, - сказал Бертран и открыл путь к вратам.
До паперти доносилось пение хвалебных гимнов. А лишь только король, королева и принц вошли в храм, певчие вознесли под купол гимн "Те деум" в благодарность Спасителю за его пребывание среди людей.
Обряд коронования протекал медленно. Были исполнены многие псалмы. Потом к королю Генриху подошли примас Гелен, кардинал Бруно из Оверни, три архиепископа, и Гелен в их присутствии спросил Генриха:
- Ваше королевское величество, сын мой, монарх Франции, коронуешь ли ты принца Филиппа, сына своего, только по воле Господа Бога, нет ли над тобой насилия, принудившего сложить корону?
- Лишь воля Всевышнего и благословение Пресвятой Девы Марии светят в моей душе, - ответил без раздумий Генрих.
- А что же твой покровитель Святой Дионисий? - спросил кардинал Бруно из Оверни. - У него нет сомнений?
- Мы с ним в согласии, - сказал Генрих. - Святой Дионисий благоволит моему движению.
- Аминь! - твердо произнес примас Бертран.
- Аминь! - повторили иереи.
Гелен Бертран взял принца Филиппа за руку и повел его к алтарю. В это время хор исполнял молитву "Ангелюс" - "Ангел Божий", и каждый стих сопровождался трехкратным повторением "Аве Мария".
Два священника посадили Филиппа на уготованный ему трон, и под звуки гимна покровителю Франции Святому Дионисию принца увенчали королевской короной. Свершилось то, чему парижане прежде не были свидетелями: их любимый король снял с себя венец и стал лишь отцом короля, а его восьмилетний сын - королем Франции.
Париж в этот день поначалу больше грустил, чем ликовал. Да и не было причин для ликования, казалось многим. Какой уж там властитель восьмилетний король! Но по натуре своей, по нраву французы - жизнерадостный народ. И торжество все-таки состоялось. Парижане продолжали чтить Генриха как короля, и их не смутило то, что теперь в державе стало два государя. Королева Анна с российской щедростью откупила у дальновидных торговцев сотни бочек вина, горы съестного и велела выставить все на площадях и улицах Парижа. На королевском дворе в Ситэ, как некогда на великокняжеском дворе в Киеве, были накрыты столы с угощениями и винами для всех, кто пожелал чествовать королей близ их замка.
Глава двадцать шестая. Бунт герцога Роберта
Жаркой летней порой 1060 года ушла из жизни вдовствующая королева Констанция. Последние месяцы она провела в родовом замке Моневилль и попросила сыновей Генриха и Роберта похоронить ее близ могил родителей. Братья приехали в Моневилль за несколько дней до ее кончины. Она их не узнавала, была почти безгласна, и они сидели возле ее одра в молчании, изредка сменяя друг друга. Оба они чувствовали друг к другу отчуждение, и даже приближающаяся смерть матери не сблизила их. Молча они закрыли ей глаза и тенями присутствовали на панихиде по ней. Констанцию похоронили в семейном склепе близ капеллы святой Жозефины. Генрих тяжело расставался с матерью. В нем жило сознание вины за ее изломанную судьбу, и он молил усопшую простить ему тот грех, который допустил в отрочестве, не ведая его последствий. Еще хотелось Генриху душевной близости с братом. Теперь у Генриха и, как он считал, у Роберта не было помех к единению. И после кончины матери, после скромных похорон Генрих провел в замке еще несколько дней, дабы растопить лед отчуждения брата, разбить свою стену настороженности. Он старался быть рядом с Робертом, все время о чем-то рассказывал, пытался отвлечь его от тяжелых дум о матери, как Генрих предполагал, стремился разговорить его. Однако Роберт никак не отзывался на попытки Генриха сделать их отношения простыми, братскими, доверительными. Он оставался молчалив, и с его лица не сходила печаль. Все как будто бы говорило, что Роберт страдал от утери матери сильнее, чем Генрих. И как-то за вечерней трапезой Генрих сказал Роберту:
- Мы с тобой, брат, потеряли родимую матушку, но не зарывать же себя вместе с нею в землю. У нас с тобой еще очень много важных дел, коих требует государство. Вот я и спрашиваю тебя, как помирить или утихомирить сеньоров Фландрии, кои собираются напасть на Артуа. Ведь Фландрия растопчет слабого соседа. К тому же в Артуа есть наши земли. Ты коннетабль Франции, и мир на ее земле не только моя забота, но и твоя.
Роберт сидел за столом напротив Генриха, пил из кубка вино и не притрагивался в пище, смотрел в стол, не отзываясь на слова брата. У сдержанного по натуре Генриха лопнуло наконец терпение:
- Слушай, любезный брат, мы с тобой седьмой день вместе, как упокоили матушку. Я все говорю, говорю, но словно в глухую стену. Отзовись же, ты слышишь меня?
- Тебе лучше уехать, - не поднимая головы, отозвался Роберт. - И не ищи того, чего нет и не будет. Твой поступок в давние годы разделил нас навсегда. Мы с тобой чужие.
- Но ты коннетабль Франции и должен выполнить волю короля! - сорвался на крик Генрих. - Тебе идти на усмирение Фландрии и на защиту Артуа!
- Тому не быть! Можешь отстранить меня от войска. - Роберт встал из-за стола, расплескал вино и с вызовом сказал: - Если я пойду туда, то встану на сторону Фландрии и помогу уничтожить Артуа, это гнездо драчунов. А тебя еще раз прошу уехать!
- Побойся Бога, как можно уехать до девятого дня! Ты совсем потерял голову.
- Да, потерял. И в таком случае можешь оставаться, но меня не ищи! И предупреждаю: пеняй на себя, что бы ни случилось! - С тем Роберт и покинул трапезную.
Генрих не придал значения последним словам брата, счел, что Роберт сильно захмелел, потому как много выпил вина, а к пище не притронулся. Король еще долго сидел за столом в грустных размышлениях. Он сам изрядно выпил, отяжелел. Близко к полуночи он позвал камергера Матье де Оксуа и спросил:
- Не было ли вестей из Артуа или Фландрии?
- Нет, сир, - ответил Матье.
- Проводи меня до спальни. Что-то не можется. А как будет гонец, дай знать немедленно.
- Хорошо, сир.
Однако в ту ночь гонцы в Моневилле не появились. Но произошло нечто непредвиденное. Короля разбудили задолго до рассвета. Со свечой в руке перед ним стоял камергер.
- Что случилось? Гонцы примчали?
- Нет, сир. Но я должен предупредить вас о другом.
- Говори, Матье.
- Как вы уснули, ваш брат герцог Роберт вскоре же покинул замок. Сделал он это довольно спешно, сам поднял в седло воинов, и с ним ушла полусотня Жана Оливье.
- Куда он направился? В Париж?
- Нет, сир. Я поспешил к воротам, и там стражи сообщили, что герцог повел отряд на север.
Все это показалось королю странным, и он не знал, что подумать. Первое, что пришло на ум, была мысль о том, что Роберт покинул замок, чтобы выполнить его волю и остановить посягательства сеньоров Фландрии на земли Артуа. Он сказал о том Матье:
- Вечером мы вели разговор о сваре на севере государства. Я пытался послать герцога во Фландрию на переговоры. Он отказался, но потом, видимо, передумал. Да пьян был.
- Вы правы, сир. Герцог был сильно хмелен.
- Будем надеяться, что он не потеряет голову в пути. Утром я пошлю следом гонца, чтобы догнать герцога и вернуть в замок. Через два дня девять дней матушке… А теперь иди, Матье, и тебе надо отдохнуть.
Однако король Франции ошибался. Роберт, похоже, потерял голову. И то, что он задумал, никак не совпадало с желаниями короля. Герцог Роберт давно искал повод встать открыто против брата. Смерть матери подхлестнула его. Роберт знал, что она помирилась с Генрихом лишь на время, но прощения от нее он так и не получил. Умирая, она прошептала проклятие. Свидетелем того был лишь Роберт, и он принял проклятие матери Генриху как завещание. Все дни после похорон Роберт искал повод, чтобы взбунтоваться. И этот повод сам пришел к нему в руки. Нет, он не помчится усмирять сеньоров и вассалов Фландрии, не будет останавливать их в желании проглотить Артуа. У него созрели другие замыслы. И Фландрия понадобится ему как союзница. Покинув трапезную, герцог встряхнулся, словно от пыли, выпрямился, расправил плечи и выглядел так, словно и не пил хмельного. Придя в своим покои, он позвал дворецкого и велел собирать дорожные вещи.
- Мы уезжаем после полуночи. Чтобы все было готово. Предупреди Жана Оливье, чтобы полусотня была в седле, - наказал герцог старому виконту Людвигу, прослужившему в замке полвека.
Но лишь только дворецкий ушел, Роберт отправился в помещение личной сотни рыцарей и лучникой и приказал ее командиру, барону Севинье де Робутен:
- Поднимай немедленно сотню и приготовь ее к дальнему пути. Как будете готовы, зайди ко мне. Да, и сейчас же сходи к виконту Жану Оливье и передай ему, чтобы он после полуночи тоже покинул замок и следовал в Бургундию.
Рыцарь барон Севинье де Робутен был исполнителен и быстр. Роберт ценил его и во всем доверял ему. Он ответил герцогу:
- Мы уже готовы в путь, сеньор. Осталось только предупредить виконта Оливье.
Примерно через полчаса сотня воинов во главе с бароном Севинье и герцог Роберт оставили замок. И Матье де Оксуа не знал, что Роберт покинул Моневилль. Лишь значительно позже королевского камергера разбудят, и он будет свидетелем того, как виконт Жан Оливье с полусотней воинов поскачет из ворот замка на север от Моневилля. Но то был маневр герцога Роберта. Когда посад Моневилля остался позади, герцог круто изменил маршрут и повел отряд к Парижу.
Расчеты герцога Роберта были просты. Прибыв в столицу, он властью коннетабля поднимет королевское войско, в коем насчитывалось более пяти тысяч лучников, копейщиков, меченосцев и рыцарей, и уведет их в Бургундию. Однако командирам он скажет, что они пойдут в графство Тулузу, дабы защитить там интересы короля и Франции. Едва появившись в Бургундии, возвращения коей герцог добивался более двадцати лет, он арестует всех преданных Генриху баронов и виконтов - командиров сотен, тысяч воинов - и заточит их в подвалы замка Ворде. Роберт рассчитывал, что в течение тех дней, какие король еще будет пребывать в Моневилле, ему ничто не помешает осуществить задуманное и захватить в свои руки Бургундию. И это только начало борьбы за трон, считал Роберт.
Затратив на путь до Парижа меньше суток, он с наступлением ночи был в Ситэ и первым делом позвал к себе маршала Роблена де Убальда. Старый маршал явился в халате, Роберт был недоволен его видом.
- Граф Роблен, нынешней ночью тебе придется исправно потрудиться.
- Слушаю вас, сир, - ответил маршал.
- Первое, что надо сделать, - это одеться должно, - заметил Роберт. Потом он обошел покой и, убедившись, что в нем никого нет, с таинственным видом добавил: - По воле его величества короля Франции мы выступаем в поход на Тулузу. О причинах выступления скажу позже. Сейчас же идем на Еврейский остров поднимать воинов, потому как Париж мы должны покинуть ночью, соблюдая тайну.
Маршала Убальда что-то насторожило. О каких-либо событиях в Тулузе и на Юге Франции он не слышал. Спросил лишь об одном:
- А кто возглавит поход? - Сам маршал собирался на покой и потому не хотел вести войско.
- Конечно, король, - ответил без сомнений Роберт. - Он присоединится к нам послезавтра на рассвете под Меленом. Мы выйдем налегке, а он поведет обоз с провиантом. И потому прошу до появления короля хранить все в тайне. А теперь оденься, граф Роблен, и поспешим в казармы. В помощь тебе даю барона Севинье де Робутена.
Барон Севинье ждал Роблена де Убальда за дверью покоя герцога и вместе с ним отправился в спальню маршала, дабы тот не исчез из поля его зрения. Маршал Убальд понял, что, если бы ему даже и захотелось передать кому-либо о таинственном походе, он бы не смог этого сделать. Барон Севинье и шагу не давал ему ступить без надзора. И, как ни старался Убальд, чтобы о срочном походе войска узнала королева, ему это не удалось.
Около двух часов короткой летней ночи на Еврейском острове, что лежал за протокой от острова Ситэ, шла суета-спешка. Воины брали с собой лишь крайне необходимое походное снаряжение и вовсе малый запас пищи. В предрассветной дымке пешие и конные сотни покинули Еврейский остров и потянулись из Парижа. Редкие прохожие, больше из ночных гулен, гадали, куда это уходили воины короля. Но они хотели утолить лишь свое любопытство, и не более. И только один человек проявил к уходящим ратникам непраздный интерес. Это был воин из сотен Анастаса, Окун, который спешил к своей сотне от парижской подружки. Мимо него проходили уже последние воины, когда он спросил:
- Куда это вы уходите ни свет ни заря?
- Не знаем, - последовал ответ.
- А кто у вас за воеводу?
- Проваливай, пока в ряд не поставили, - сердито ответил лучник.
Пеший строй замыкали несколько всадников, и один из них, увидев алый кафтан россов, крикнул:
- Эй, подойди ко мне!
Но бывалый воин Окун понял, что ему грозит, кошкой метнулся за дом, скрылся во дворе, перемахнул через каменную ограду на другой двор, да и был таков. Всадник, преследуя Окуна, влетел во двор но осадил коня перед каменной стеной, выругался и поспешил к уходящему войску.
Может быть, коннетаблю Франции и удалось бы увести королевских воинов без помех, если бы Окун оказался беспечным ратником. Вернувшись в сотню, Окун разбудил десятского Ивара и, когда тот протер глаза, крикнул:
- Беги поднимай воеводу! Скажи, что ратники короля скрытно покинули город!
- Как это скрытно? - спросил Ивар. - Почему?
- Да потому, что меня чуть не схватили.
Десятский Ивар спал по-походному, вскочил с ложа и побежал к Анастасу, который тоже находился в казарме. Лишь только Ивар тронул его за плечо, Анастас открыл глаза, сел на топчане.
- Беда, воевода! - выдохнул Ивар. - Окун-гулена видел, как войско тайно ушло из Парижа!
Анастас вспомнил минувший день, вечер: за протокой на Еврейском острове все было как обычно. Понял, что в ночь произошло нечто непредвиденное. Приказал:
- Поднимай сотню к стремени. Да без шума.
- Исполню, - ответил Ивар.
- Я - к королеве. - И Анастас покинул казарму.
Все минувшие годы, кои провел в далекой от Руси стране Анастас, он жил чутко, как охотник, всегда готовый к тому, чтобы вскинуть лук и послать во врага стрелу, обнажить меч, если он рядом, ударить копьем. Так жили и двести воинов-россиян, пришедшие с Анастасом полумужами, а теперь заматеревшие. И вначале не разум, а чутье подсказало Анастасу, что грядет смертельная опасность. Потом уже, когда спешил к королеве, Анастас пришел к тому, что вытекало из добытого Окуном. Добыча была вовсе скупой, всего несколько слов о том, что куда-то спешно уходило войско с Еврейского острова, что Окуна чуть не захомутали. Но бывалому воину Анастасу и этого было достаточно, чтобы сложить из осколков целое.
Короля в Париже не было: он уехал к умирающей матушке в Моневилль, там и задержался. Кто же тогда мог без ведома королевы и юного короля Филиппа тайно поднять войско и увести его? Маршал Убальд? Ан нет, старый воин, как киевский градский старец, годен был лишь для совета, но не для воинского действа. Сам коннетабль Франции герцог Роберт тоже был при матушке и пробудет там столько же, сколько и король. А если не пробудет? "Да нет", - откинул сию догадку Анастас. Тогда, может быть, дерзнул увести войско во Фландрию недавно назначенный Генрихом регент юного Филиппа, граф Бодуэн Фландрский? Но владения Бодуэна на северо-востоке, а не на юге. Все перебрав и склонившись к прежней догадке о герцоге Роберте, Анастас пришел к покоям королевы. Близ них стояли в карауле два его воина.
- Все тихо? - спросил он их.
- Покойно, - ответил старший.
Перед опочивальней королевы спала Малаша. Анастас знал, она спит так чутко, что может услышать шорох мыши, шаги кошки. Он лишь переступил порог покоя, как Малаша открыла глаза и вмиг села на ложе. Поправила волосы, осведомилась:
- Что тебе, Анастас?
- Буди матушку-государыню. Беда на пороге.
Малаша улетела в опочивальню, а через миг вернулась, сказала:
- Иди, матушка ждет.
Анна уже не спала, потому как всегда просыпалась с рассветом. Она стояла в сиреневой мантии возле окна. Спросила:
- Говори, воевода, что за беда пришла?
- Может, я обмишурился и то вовсе не беда. Сказано мне нашими ратниками, что ночью, уже близко к рассвету, королевское войско уведено из стольного града на юг.
- А кто во главе его?
- Того не ведаю, матушка. Сказано мне, что видели лишь хвост войска.
Анна знала, что без короля и коннетабля войском могут распорядиться только она и граф Бодуэн. Анна взяла колокольчик и позвонила. Тут же явилась Малаша.
- Слушаю, матушка, - сказала она.
- Иди не мешкая к канцлеру, регенту и маршалу. Пусть они тотчас придут в тронный зал. - Малаша убежала. - Тебя, Анастас, прошу позвать Анастасию.
Покой Анастасии и Анастаса находился в десяти шагах от спальни королевы, по другую сторону коридора. Он застал Анастасию на ногах. Ясновидящая была в смятении, но пока не знала тому причины. Увидев Анастаса, она поспешила к нему.
- Любая, тебя зовет матушка.
Анастасия тотчас убежала, словно ждала зова. Королева встретила ее у порога.
- Славная, что с нами происходит? - спросила Анна. - Анастас сказал, что кто-то увел королевское войско.
- Сама в беспокойстве пребываю. Знаю, что какая-то темная сила идет на нас, но образа ее не вижу. И о войске смутно все, - ответила Анастасия.
- Голубушка, соберись с духом, сбегай к живой воде, посмотри, что там, за окоемом. Еще скажи Анастасу, дабы послал Глеба Борецкого за королем. Прошу его быть в Париже так быстро, как сможет.
- Все исполню, матушка. - И Анастасия ушла.