- Про то нам, грешным, толковать не дадено. Про фамилию речь шла. Так вот, может статься, так в Риге под арестом они бы и остались, да крепко ее императорское величество напугалась. Сначала лакей Турчанинов убить ее пытался. Потом заговор в пользу Брауншвейгской фамилии раскрылся.
- Не верится что-то в заговор, Михайла, ой не верится! Не тех людей к нему приплели. Скажем, Степан Лопухин с женой да сыном Иваном. Сам генерал-поручик. Супруга статс-дама нашей государыни. Красавица. Первая на балах танцорка. С кем только, прости Господи, ни махалась. Может, позавидовала одна красавица другой? Приревновала, может? И такое ведь говорят.
- Ну, коли так, скажи, махалась Лопухина с сосланным камергером Лилиенфельдом? Все о том знали. За него отомстить и чтоб из ссылки воротить захотела. Такое тоже услыхать можно. Только не бабьими обидами дела большие делаются. К Лопухину-то сколько народу примкнуло - страсть.
- А как же! Кое-кого сам знаю. Флотский кригскомиссар Александр Зыбин, наприклад. Или подпоручик Нил Акинфов - семья богатеющая. Тоже адъютант Степан Колычев - не в поле обсевок.
- А кого не знаешь: капитан Путятин Иван, невестка канцлера Бестужева-Рюмина Анна, гвардии поручик Мошков.
- И то сказать, сам Степан Васильевич Лопухин персона куда какая почитаемая. В Лондоне корабельному делу учился, чин вице-адмирала имел. В Астрахани воеводствовал - это уже при Елизавете Петровне. Самой царице Евдокии Федоровне Лопухиной двоюродным братом приходился, а тут, неведомо с чего, за Брауншвейгскую фамилию выступил. Кем они ему да с какого боку пришлись?
- За то и оказался в Сибири с женой-красавицей, палачом меченной. Урезали язык Наталье Федоровне, до самой глотки урезали. Подумать страх.
- И не вспоминай, братец. Нужды нет. Так из-за них Брауншвейгскую фамилию и перевели в глухомань?
- Не такая уж глухомань Дюнамюнде. Король прусский посоветовал государыне фамилию в глуши лифляндской заточить, чтоб и память о них в Европе стерлась. Государыня совет приняла, только по-иному исполнила.
- Знаю, из Дюнамюнде под Рязань отправила. То глухомань европская, а то наша, русская. Наша-то куда вернее: ни до какой границы не доскачешь, не добежишь, помощи как есть ни от кого не дождешься.
- Государыня и меня соизволила спрашивать. Только я наотрез отказался. Сказал, что в делах внутригосударственных несведущ, как бы плохого совета не дать. Ни к чему грех на душу брать.
- Твоя правда, неизвестно еще, как дела-то обернутся. Поопаситься никогда не повредит.
…Были курляндцы, стали голштинцы. Изо всех щелей, как тараканы, Господи, спаси и сохрани, лезут! Какое местечко теплое ни откроется, уже голштинец усами шевелит, ботфортами грохочет. Со стороны глянуть, все путем. Раз государыня племянничка своего единственного наследником объявила, иного и ждать нечего. Ну да, внук он родной государя Петра Великого, а сердце к России не лежит. Ненавистна она ему. И то сказать, матери не знал, сызмальства рос в тени шведской державы, о шведском престоле мечтал. Православие принял, а духовенства нашего не любит. К лютеранам тянется. Бог весть откуда взял, будто погибель его на русской земле ждет. Мол, обреченный я. Всего опасаться стал. Учиться не желает. Где там! Ему бы все плац-парады устраивать, с солдатами на прусский манер возиться. Как это в свое время правительница принцесса Анна Леопольдовна говаривала: покуда чертенок этот заморский жив, не будет нам покоя. Думала о своей фамилии, а вышло для всей России.
Через Голштинию решила государыня чертенку и невесту выбирать. Епископ Любский новый - принц Август, брат жениха покойного, портрет племянницы своей привозил, сестриной дочери. Лицо лошадиное. Сама желтая. Нос длинный. А государыне хоть бы что. Чертенку своему и показывать не стала - влет согласие дала. Пусть, мол, родительница везет дочку в Россию, да не на смотрины - сразу на свадьбу. На толки о Иване Иваныче Бецком рукой махнула: есть ли в невесте русская кровь, нет ли, время покажет, что лучше, что хуже.
Разговоры и верно давно кругом идут. Известно, Иван Иваныч - сынок побочный князя Трубецкого. От графини шведской, когда князь в плену шведском был. Сынка не бросил. Образование дал редкое, путешествовать по Европе отправил: в России держать не с руки, а там видно будет. Оно и увиделось. Бецкой амурных историй не хоронился, денег на них никогда не жалел. Дошло дело и до принцессы Иоганны Ангальт-Цербстской. Принцесса в ссоре с супругом была. В Париж одна умчалась. Злые языки твердили, будто к жизни Супружеской принц непригоден оказался, да и старше супруги без малого на четверть века - стариком ей казался.
Амурам конец быстро пришел. Принцесса Иоганна от любовника русского понесла, да и кинулась к законному супругу - от греха подальше. Бецкого тоже в Россию отозвали. А ребенок у Иоганны в положенное время родился. Девочка. Нашему чертенку невеста. Государыня всю историю куда как хорошо знает. Потому за принцессой-матерью не кого-нибудь - самого Бецкого и отправила. Сама смеялась: пусть все семейство приезжает - порядку больше будет. Доказать-то все едино ничего нельзя: никто Бецкого за руку не поймал, в ногах со свечкой не стаивал. Поболтают люди добрые да и бросятся - чем иным развлекаться начнут. А за невестой, коли бойкой станет, кто, как не родной отец, приглядит, острастку даст. Только сладилось по-настоящему дело из-за заграничного министра господина де Ботта. Его правительству брак с наследницей Ангальт-Цербстской выгоден, он его и охлопотал. Государыня же им настоящей веры николи не давала. Вот снова письмо конфиденциальное переслала:
"Друг мой Михайла Ларивонович,
Прикажите вы с Алексеем Петровичем (Бестужевым-Рюминым), чтоб наикрепчайше смотреть письма принцессы и Брюмеровы и королевского высочества шведского, что какие они интриги имеют. Мне очень сумнительно их представление, что я вам об их здесь сказывала, чтоб дать месяц Великому князю покой, что он вздумает. И иное они не без основания говорили, и то надлежит в том осторожность иметь. Может быть, что не ожидают ли того, что им королевское высочество отпишет. И то еще думаю, что вещи, которые он забрал, чтобы тем временем сюда возвратил и тем вывести племянника из мнения, что ложно на него сказали, что он вывез. Надеюсь, у них никогда в мнении не бывало, чтоб мы с такой осторожностью дело сие начали: а наипаче Корф наш солон, что он все сведает. И так оной месяц им безмеру нужен для очищения и вымышления их неправды. И остаюся верный друг ваш, чем и пребуду
Елизавет
20 июня 1743 году. Петергоф".
- Благодарствуй, жена, за дочку. Хоть и третья уж в семействе нашем, а родилась куда как кстати. Расстаралась ты у меня, Марфа Ивановна, в самую пору.
- Про что это ты, Роман Ларивоныч? Не пойму чтой-то.
- Как "про что"? Крестить новорожденную нашу теперь не цесаревна - императрица Российской державы будет, а за крестного - сам наследник великий князь Петр Федорович.
- Почет-то тебе какой, Роман Ларивоныч!
- Заслужили мы его, жена, что там говорить, как есть заслужили!
- Имечко выбрал ли, батюшка? Так мне подумалось…
- Думать, матушка, не тебе - мне положено. Наречем дочку Екатериною - в честь великой княгини и супруги государя-наследника. Елизавета Романовна - в честь матушки твоей незабвенной тоже. Каким приданым бабка внучек наградила - всем на зависть. А теперь черед великой княгини подошел. Надо и наследников уважить: дочке-то с ними, в их правление, надо полагать, жить. Не помешает.
- Может, ей бы и крестить, Роман Ларивоныч? Больше о крестнице думать будет.
- Да что толку от дум-то ее? Сама как есть нищая, на хлебах государыни императрицы сидит. Свой двор у наследников - смех один, как у цесаревны когда-то в Александровой слободе. Великая княгиня сама старается. Языку нашему российскому, вишь, денно и нощно обучается. Книжки тоже разные читает. Да и то сказать, с ее-то наружностью на балах не покрасуешься. И ростом не вышла. И стати нет. И в танцах показать себя не может.
- Да ведь почем знать, батюшка, без красоты да ловкости государыне императрице скорей потрафишь. Другие красавицы государыне, сам сказывал, ни к чему.
- Твоя правда, Марфа Ивановна. Графиня Мавра Егоровна Шувалова на том только и держится, что собой дурна. Государыня, сказывали, перед зеркалом сидючи, иной раз расстроится, а на Мавру Егоровну глянет и смеется: все я, Маврушка, тебя краше. Графиня едва поддакивать успевает. Может, и с великой княгиней Екатериной Алексеевной так. Слава Богу, наша дочка попозже подрастет, как и братнина Анна Михайловна. И как это вы с невесткой в одночасье вместе родить собрались? Сговорились, что ли?
- Не погневайся, батюшка, уж скорей вы с братцем Михайлой Ларивонычем порешили вместе за дело взяться, дочек себе задумали.
…Надо же такое удумать: канцлер Алексей Петрович государыню просить решил сочетаться законным браком с графом Разумовским. Мало Алексею Григорьевичу титула графского, чтоб еще и власть за ним навеки закрепить. Снова министры иностранные воду мутят, а канцлер в мутной водичке куда как горазд рыбку ловить, Знает, прокурат: не верит ему государыня царица, так угодить решил. Плохо только Елизавету Петровну знает. Это тебе не правительница, да и не Анна Иоанновна. Ее, матушку, не проведешь, не выведешь. Без подсказок разберется!
Канцлеру ведь какой расчет? Повенчается государыня с графом Разумовским, браку ее с иностранным принцем не бывать. А коли родит после венца наследника, великому князю Петру Федоровичу одна дорога - обратно в Киль. Всего ничего как в Россию приехал, а уж, гляди, всем и каждому поперек дороги встал. Как дитя какое несмышленое. Едва наследник с великой княгиней Екатериной Алексеевной, принцессой Ангальт-Цербстской, повенчался, разговоры при дворе пошли. Мол, Петра Федоровича из страны выслать, а супругу с будущим сыном правительницей оставить. А то и вовсе обоих супругов выслать, одним младенчиком обойтись. Тут государыне бы в самую пору родить. Почему бы и нет? Чай, не впервой. Четверых родила, чего ж пятого, законного, на свет Божий не произвести? Вон Богдан Умской, старшенький, уж в службе числится. Принцесса Августа за Голштинского принца просватана. Это Шубины-то. А Разумовские оба еще учатся.
Так оно по простоте душевной выходит, да на деле куда все хитрее. Детьми от нецарственного супруга обзавестись - хлопот не оберешься. Кто в державах других признает, кто не признает. Здесь тоже смута пойдет. А смуты государыня никогда не хотела. Осторожничала. Вон какие хороводы с Брауншвейгской фамилией водит - у всех голова кругом идет. В Дюнамюнде год продержала, в Раненбург отправила. Поместье Александра Даниловича Меншикова богатейшее, устроенное, что твоя крепость. Да крепость и есть - на горушке, с башнями, каменными стенами. Только туда Юлию фон Менгден не допустила. До тех пор она правительницу сопровождала, опять-таки никому не ведомо, с какой целью. В дружбу не поверишь - известно, какие амуры с графом Линаром за спиной правительницы развела. Разве на принца Антона глаз положила, чтоб место принцессино занять. Корф государыне при мне докладывал. А уж это государыне и вовсе ни к чему. Одно дело жена постылая, другое - любовница. Такая на любую глупость смутит. Оглянуться не успеешь, в дураках останешься.
Это барону Николаю Андреевичу Корфу доверено было исполнять: фамилию в Архангельск, а оттуда на Соловки препроводить. Фрейлину же немедля в Петербург отослать. Только она и в столице не растерялась. Разговоры пошли, будто к ней Лесток зачастил. Лестока напрямки не спросишь - соврет. К фон Менгден никого не подошлешь - никому не верит. А интрига тут непременно есть, дал бы Бог вовремя разгадать.
И с Корфом не легче. С дорогой, неведомо почему, замешкался. К сроку в Архангельск не поспел, а там и на Соловки дороги не стало. Государыне донес, что от Шенкурска фамилию далее везти нельзя. Лучше бы их в холмогорском архиерейском доме оставить. Погневалась государыня, погневалась, слов обидных про барона наговорила, да делать нечего - согласилась, чтобы сам Корф весенним путем в столицу поспешил. Человек ценный: где что прознать, сыскать, выведать, лучше не найти. Доверенный - на графине Скавронской Марии Карловне женат. По моей Анне Карловне и мне свойственником приходится.
<На ужине у императрицы> я к случаю быть чаял, по поводу того в шутках такой разговор зачать, который бы господина Воронцова пред его государынею в смущение привесть мог, не потревожа, однако, Принцессу тем опасением, которое она всегда имеет, чтоб о нею о делах не говорить…
Из донесений маркиза де ла Шатарди, 1743 г.
- Горе у тебя, Роман Ларионыч, большое горе!
- Осиротел я с детками, государыня: не стало супруги моей.
- Что здесь скажешь, голубчик, в животе и смерти Бог волен. Не нам судить да пенять. А о детках не беспокойся. Дочек старшеньких, Лизавету да Марью, во дворец фрейлинами возьму. Все хлопот меньше. Да и политесу учить их надобно. Невесты-то завидные растут. А младшей-то, крестнице моей, Катеньке, сколько?
- Два годочка, матушка государыня.
- Да, ранехонько Марфа Ивановна прибралась, куда как рано.
- Да Катерину я бабке ее Сурминой пока оставлю. Дите малое, младенец. Без няньки никуда.
- И то верно. Пусть маленько подрастет - там и ее судьбой распорядимся. А с сыновьями как? При себе оставишь?
- Какое, государыня, - только старшего, Александра. Ему скоро в службу идти.
- Опять моя забота. Пусть братец твой Михайла Ларионыч вовремя мне напомнит. Не обойдем молодца лаской. А младший-то совсем, чаю, мал. Не им ли и кончилась Марфа Ивановна?
- Дохтур сказал, им. Роды тяжелыми были. Родовой горячкой Марфа Ивановна от нас и ушла. Вот Ивана хочу к батюшке своему. Он за ним лучше моего приглядит, да и живет в поместье.
- Ан, глядь, ты и в женихи выходишь, Роман Ларионыч. Теперь тебе только невесту сыскать.
- Ой нет, государыня, сердце к новому браку не лежит. Мы, Воронцовы, однолюбы. Кончилось мое семейное житье, так тому и быть. Переигрывать судьбы не стану.
- Что ж, и так поживешь, себя, поди, не обидишь. Не так ли, граф?
Тяжко Роману, что и говорить. Какой дом крепкий да ладный был, в один час все прахом пошло. Поди догадайся, что так любил свою Марфу Ивановну. Любил, а на вид нипочем не скажешь. Покорливая, покойница, была, безответная. Кроме мужа, света в окошке не видала. Другое диво, что государыня сама вдовцом заняться соизволила. Охладела за последнее время к Воронцовым. Старого и в помине нет. Со мной слова лишнего не скажет, аудиенции не назначит, поручения секретного не даст. Только и разговоров что с Бестужевым-Рюминым. Все измены его забылись, как перед правительницей стлался, как чин наследования для фамилии Брауншвейгской придумывал. Гневается на меня государыня. Из-за Лестока, что дружу с ним. Поди, и не без канцлера обошлось. Небось приплел меня к французам, а с ними у нас дружба врозь. И надо было маркизу в письме, хоть и партикулярном, про государыню конфиденции разводить! Мол, и красота ее женская приувяла, и туалеты не к лицу носить стала. К чему про такое писать? Забыл, что каждое письмецо-то через десять рук пройдет, до дыр зачитано будет. Российская почта, она с незапамятных времен прозрачная: что написал, что на Ивановской площади прокричал.
Да, а о красоте своей женской государыня ой как печься стала. Анна Карловна моя сказывает, сто раз на дню в зеркало глядится - морщин нет ли, седой волос не пробился. Иной раз глядит-глядит да и вздрогнет, плечики сведет, будто зябнет. Намедни ктой-то во дворце шепотком сказал: помирать, мол, завсегда страшно, а куда денешься. Обернулась, будто гром грянул, таково-то зло поглядела. Нет, говорит, стареть куда страшнее. Мавра Егоровна подвернулась: что за страх, государыня, годы - дело житейское, никого стороной не обойдут. Чего себя крушить, коли помочь нельзя. Тебе нельзя - как ножом отрезала.
А тут правительница с ума нейдет. Корф сказывал, удалось оставить фамилии земли всего-то четыреста на четыреста шагов. На земле три дома. В одном принц с принцессой и детьми, в другом - караул, в третьем - император Иоанн взаперти да в одиночку. Господи! Ни ему из того дома выйти, ни к нему войти. С едой офицер приходит, словом не обмолвится - разговоры с императором строго-настрого заказаны. Да и какие разговоры, откуда дитяти речи-то человеческой обучиться? Все мычит да знаки руками делает. Бог с ним, с императором, - куда для империи хуже: правительница одних сыновей рожать принялась. В 745-м - Петра, спустя девять месяцев - Павла. От последних родов и преставилась. Как иначе - без лекаря, без повитухи. Вот тогда-то тело ее в Санкт-Петербург повезли, чтоб на общее обозрение выставить. Мол, никакого зла ей не содеяно, казней никаких не было - огневицею померла. Про сыновей всем причастным говорить строго-настрого заказано. Будто и не было их, принцев Брауншвейгских, родных братцев императора Иоанна Антоновича. Государыня сама с правительницей простилась и всему двору велела. За порядком при погребении сама следила, уж на что похорон не любит. Себя превозмогла. Коли надо, все перетерпит, все сможет, словечком не пожалуется. Сильная.
Да и другого погребения не обошла. Государыню невесту из роду Долгоруковых какими-никакими милостями осыпала. Из ссылки вернула. При себе на первое место сажала. За графа Брюса замуж выдала - на приданое не поскупилась. Только не было княжне Долгоруковой веку дано. Через несколько месяцев супружеской жизни померла. При дворе судили, от гордости. Что за простого графа после императора пошла. Помирая, приказала все платья свои сжечь, чтоб никто их, не дай Господи, не носил. И впрямь гордая была.
Другое дело - голштинцы. Эти на часах у опочивальни царской сколько хошь простоят, лишь бы выгоды своей дождаться. Вон принц Август, по титулу епископ Любский, в 742-м ко двору российскому приехал - государыне портрет своей племянницы показать: мол, не сгодится ли в невесты наследнику? Дело сделал, тут бы и честь знать. Ан нет. Спустя три года снова заявился - на правах родственника императорской семьи Голштинию себе в правление просить. Два года в нашей столице провел. Обжился. Про Голштинию свою вроде и думать забыл. Лежит, мол, себе у непогожего моря и пусть лежит. При государынином дворе, известно, вольготней да веселее. За императорским столом сидит, почести вместе с государыней по доброте ее сердечной принимает. Кабы не канцлер, нипочем в обратный путь бы не пустился. Бестужев-Рюмин настоял: пусть на месте Голштинией управляет, за порядком следит, интересы российские блюдет. Двадцать пять тысяч рублей в дорогу ему у государыни охлопотал, лишь бы с глаз долой. Государыня сама отказывать не любит. На то и слуги, чтобы черную работу выполнять.
- Хотел с тобой, братец Роман Ларионыч, потолковать.
- Дело какое спешное?
- Дело и есть. О дочке твоей Катерине Романовне.
- А чего о ней толковать: живет в деревне и живет. Аль полагаешь, о судьбе ее пора с императрицей поговорить?
- Нет, Роман, разговору с государыней сейчас не выйдет. Сам видишь, не ищет она моей службы.