За чаем разговор о деньгах более не возникал. Панин рассказывал о проводах в Москву графа Григория Орлова. Императрица поставила перед ним задачу в течение ближайших недель очистить Первопрестольную от страшной заразы.
- Вы считаете, что он справится?
Панин ответил не сразу.
- Я не люблю этого человека, - сказал он. - Его поведение часто не соответствует дворянскому званию. Но в одном отказать ему трудно - в умении добиваться своих целей. Словом, государыня знала, кого посылает с таким поручением.
- Наверное, и здешних лекарей с собой взял? - поинтересовалась Наталья Александровна.
- Не только лекарей. В Москву отправились сотни гвардейцев с огромнейшим обозом, нагруженным съестными припасами и лекарствами. Кроме того, граф повёз с собой несколько мешков денег, почти полностью очистив казну. При тех возможностях, которые у него есть, не так уж трудно добиться быстрого успеха.
- Помоги ему Бог! - перекрестилась Наталья Александровна. - В моём понятии чума страшнее войны.
- Любая моровая болезнь таит в себе великое бедствие, - согласился Панин.
Репнин в разговор не вступал. Он был занят мыслями о том, где можно раздобыть деньги для выплаты долгов и всевозможных расходов в течение предстоящего года, которые представлялись ему устрашающе большими.
3
В соответствии с указом военной коллегии главнокомандующий армией фельдмаршал Румянцев освободил князя Репнина от обязанностей командующего отдельным корпусом сроком на один год ордером от 1 октября и тем самым как бы отрезал ему пути к ретираде. С момента получения сего ордера Репнин стал готовиться к выезду за границу к целебным водным источникам самым серьёзным образом.
Главной препоной всё ещё оставались деньги. Он долго искал, но так и не нашёл состоятельного человека, готового открыть перед ним свою мошну. Правда, Наталье Александровне удалось собрать у своих родственников князей Куракиных семь тысяч рублей, да ещё почти такую же сумму выдали в счёт жалованья за службу в армии, но всё равно этих средств было мало. Требовались многие десятки тысяч рублей.
Хоть и не хотелось, а всё-таки пришлось снова обратиться за советом к графу Никите Панину. Был бы жив бывший канцлер граф Михаил Илларионович Воронцов, Репнин бы, конечно, обратился к нему. Добрый, щедрой души человек, он никогда ему ни в чём не отказывал. Но графа больше нет, он умер ещё четыре года тому назад. Не было в живых и графа Бестужева-Рюмина, его прежнего покровителя. Из близких ему людей, на поддержку которых он мог рассчитывать, оставался один Панин.
- Плохи твои дела, - выслушав его, сказал Панин. - Выложить в долг сразу десятки тысяч рублей - такого богача в России вряд ли найдёшь. Впрочем, - после некоторого раздумья продолжал он, - я знаю человека, у которого есть такие деньги. Только живёт он не у нас, а в Голландии. Это известный всей Европе банкир Гопа.
- Вы считаете, что я смогу к нему подступиться?
- А почему бы и нет?.. Ежели найдёшь знатного поручителя, двери банка распахнутся перед тобой без скрипа.
- Но где найти такого поручителя?
- Да в той же Пруссии, куда едешь лечиться. На вашем месте, - продолжал Панин, вдруг перейдя на "вы", - я рискнул бы обратиться к самому принцу Генриху, брату короля. Как мне известно, он о вас очень высокого мнения.
- Но мы с ним не так близки, чтобы обращаться с подобными просьбами. Одно время были постоянными партнёрами в шахматы, но это ещё ничего не значит.
- Но поговорить-то с ним можете?
- Я должен всё это хорошенько обдумать.
После такого разговора на душе у Репнина стало легче: перед ним засветился луч надежды. Он пока ничего не говорил жене, но с того момента мысль о получении крупного займа у богатого голландского банкира не покидала его.
А жизнь тем временем шла своим чередом. Из Москвы, куда отбыл с великой командой граф Орлов, дабы покончить с моровой язвой, всё ещё поступали плохие вести. Чума продолжала безжалостно косить людей, хотя и предпринимались против неё решительные действия.
Очень много толков вызвало сообщение о бунте московской черни. Однажды у Варварских ворот стал собираться народ с подаяниями Боголюбской иконе Богоматери. Желая избежать большого скопления людей в тесном пространстве, архиепископ Амвросий приказал запечатать сундук для сбора подаяний и вместе с иконой перенести его в другое место. Разъярённая чернь с криками: "Грабят Боголюбскую Богородицу!" бросилась искать архиепископа для расправы сначала в Чудов монастырь, а затем в Донской. Найдя его в Донском монастыре, бунтовщики учинили над ним скорый суд и убили. Чтобы подавить бунт, генералу Еропкину, оставшемуся за градоначальника, пришлось применить против бунтовщиков пушки, выставить войска...
В связи с непрекращавшейся опасностью распространения чумы императрица издала собственноручный манифест, в коем с соболезнованием указывала на тех, кто "поставляя карантин себе за великое отягощение, скрывают больных и не объявляют о них поставленным в каждой части города начальникам; другие, оставляя больных в домах одних без помощи и попечения, сами разбегаются и разносят болезнь и трепет, которыми заражены; третьи вынашивают скрытно мёртвых и кидают на улице христианские тела без погребения, распространяя заразу единственно чтоб не расстаться с заражёнными пожитками и не подвергнуться осмотру приставленных к тому людей". Манифест заканчивался словами: "Всякое же угнетение, утеснение, грубость и нахальство всем и каждому запрещаем употреблять, - наипаче же паки и паки наистрожайше запрещаем всем начальникам и подчинённым брать взятки и лихоимствовать как при осмотрах, так и при выводе в карантин".
Дабы предупредить появление язвы в самой столице, было приказано устроить на подступах к Петербургу карантинные заставы. Дополнительные карантинные заставы были поставлены на Старорусской, Тихвинской, Новой и Старой Новгородской и на Смоленской дорогах. На все заставы были определены гвардии офицеры с командами для "наикрепчайшего смотрения, чтоб никто без осмотра и окурения не был пропущен из едущих и пеших, с их экипажем и пожитками".
К концу октября из Москвы стали, наконец, поступать обнадёживающие вести. Если раньше число чумных жертв доходило от 800 до 1000 в день, то сейчас умершие исчислялись только десятками. Всё это приписывалось заслугам графа Григория Орлова. Фаворита императрицы расхваливали на все лады. В некоторых присутственных местах посетителям навязывали стихи московского поэта Василия Майкова, посвящённые любимцу общества. Вот что писал о нём поэт:
Не тем ты есть велик, что ты вельможа первый –
Достойно сим почётен от росской ты Минервы
За множество твоих к Отечеству заслуг! -
Но тем, что обществу всегда ты верный друг...
Не самую ль к нему дружбу тем являешь,
Когда ты спасть Москву от бедствия желаешь?
Дерзай, прехрабрый муж, дерзай на подвиг сей,
Восстанови покой меж страждущих людей...
Когда ж потщишься ты Москву от бед избавить,
Ей должно образ твой среди себя поставить -
И вырезать сии на камени слова:
"Орловым от беды избавлена Москва!"
"Покоритель язвы" вернулся из Москвы в Петербург в конце ноября. Это событие было отмечено шумными торжествами. По сему случаю в Царском Селе были сооружены триумфальные ворота, а на монетном дворе по приказу императрицы выбили медаль с его портретом и изображением Курция, бросающегося в пропасть, с надписью: "И Россия таковых сынов имеет".
Итоги работы по ликвидации моровой болезни обсуждались на открытом заседании Государственного совета с участием наиболее видных представителей высшего общества. Имел приглашение на это заседание и князь Репнин, но присутствовать на нём не смог. Состояние его здоровья снова ухудшилось, и он вынужден был большую часть времени проводить в постели. Почти всю зиму не покидал он своего дома.
Для лечения на водах Репнин выехал только летом 1772 года.
4
Репнину крупно повезло: голландский банкир Гопа, к которому он обратился, выдал ему в виде займа 120 тысяч рублей. Кто за него поручился - осталось тайной. Да это и не столь уж важно. Главное - князь избежал разорения, у него снова появились деньги, и он мог расплатиться, наконец, со своими многочисленными мелкими кредиторами.
Однако во время пребывания на водах полного душевного комфорта Репнин не испытывал. Его беспокоили события, связанные с судьбой Польского королевства. Дело в том, что с некоторых пор Пруссия, Австрия и Россия стали посматривать на это королевство как на большой пирог, от которого можно отрезать для себя лакомые куски. Усилению их аппетитов способствовали неустойчивое внутреннее положение в этой стране, непримиримость конфедератов и непрекращающиеся попытки вмешательства в дела Польши со стороны Франции. Подстрекая конфедератов на продолжение борьбы против короля Станислава и "русского засилья", французские власти щедро снабжали их денежными средствами, оружием, посылали своих инструкторов. Пользуясь такой поддержкой, конфедераты действовали дерзко, открыто переманивали королевских солдат в свои отряды. Мятежи вспыхивали то в одном, то в другом месте, и российским войскам, расквартированным в Польше, для наведения порядка довольно часто приходилось применять оружие. Что до короля Станислава и верных ему войск, то они не предпринимали никаких решительных действий, полагаясь на то, что авось конфедераты сами образумятся и покорятся, наконец, законным властям.
Неопределённость в поведении короля Станислава породила в Европе много разных толков. В столицах упомянутых выше государств стали поговаривать о том, что-де Польское королевство занимает слишком большую территорию, которой трудно управлять, и было бы не худо отрезать от сей территории часть земель в пользу соседей. Трудно сказать, как далеко распространялись такие разговоры, но так или иначе они дали толчок действиям. Не долго думая, прусский король Фридрих Второй составил проект договора между Пруссией и Россией относительно раздела многострадальной Польши и представил его Петербургу. Репнин видел этот проект перед отправкой на целебные воды, когда заходил к графу Панину попрощаться. Он высказал тогда первому министру своё отрицательное отношение к сей бумаге и советовал ему воспрепятствовать её одобрению российским правительством. Но... уже будучи на водах, он узнал, что к договору присоединилась Австрия. Межгосударственный сговор завершился обнародованием Манифеста трёх держав, который Репнин не мог воспринять иначе как трагедию Польши.
Хотя Репнин и не участвовал в действиях по разделу Польши, он смутно чувствовал в случившемся и свою вину. Ведь когда-то он сам стоял у истоков проводимой ныне политики в отношении славянской страны, будучи послом в Варшаве, навязывал ей волю Российского двора. Не думал он тогда, что такая политика может привести к столь ужасным последствиям. Он любил Польшу, её богатую культуру, имел в этой стране много друзей и дорого бы дал за то, чтобы соседние с нею страны отказались от своих притязаний на её земли. Но разве вернёшь реку в старицу, когда она уже потекла по другому руслу?..
...Репнин вернулся в Россию в канун нового 1774 года. В Петербурге праздновали Рождество. Однако праздничное веселье не прибавило ему хорошего настроения. Побыв немного в кругу семьи, он поехал к графу Панину.
- У тебя усталый вид, - сразу же обратил внимание на его плохое состояние граф. - Да был ли ты на водах?
- От телесных недугов, слава Богу, избавился. Как видите, уже без палочки хожу. Но душа продолжает болеть.
- Всё ещё переживаешь за Польшу?
- Трудно заставить себя не думать об этом.
- Не переживай, поляки сами виноваты в том, что случилось. А как в Европе отнеслись к удалению от двора Григория Орлова? - вдруг спросил граф, не желая больше говорить о Польше.
- Я не встречал ни одного иностранца, который бы серьёзно интересовался этим.
- Своим распутным поведением Орлов давно напрашивался на такое решение. Государыня долго терпела, прощала ему измены, но когда узнала, что он сделал своей новой любовницей жену сенатора Муравьёва, терпение иссякло.
Рассказывая о глубокой опале, постигшей первого фаворита императрицы, Панин представлял события таким образом, словно всё делалось самой государыней без участия других лиц. О своей роли в этом деле он не сказал ни слова. Между тем его роль была велика. Как рассказывали Репнину в русском посольстве в Берлине, где он останавливался перед отбытием на родину, именно Панин убедил её величество лишить Орлова своего расположения, запретить ему жить в Петербурге. Он же и условия создал для принятия такого решения. Именно Панин посоветовал императрице послать Орлова в Фокшаны на мирные переговоры с турками и, пока тот находился вдали от Петербурга, подобрал на роль фаворита другого человека в лице гвардейского офицера Васильчикова.
Между тем мирные переговоры в Фокшанах кончились провалом. Видимо, почувствовав, что за его спиной что-то затевается, Орлов не стал ждать, когда турки согласятся с требованиями русских, и помчался обратно в Петербург. Он очень спешил, но его старания оказались напрасными. На одной из станций ему неожиданно объявили, что лошади для продолжения пути в Петербург его сиятельству даваться более не будут, именем императрицы ему приказали вернуться в Москву или ехать в любое их своих имений...
- Что ты теперь намерен делать? - спросил Панин задумавшегося гостя. - Вернёшься в армию?
- Куда же ещё? - Помолчав, Репнин добавил: - Меня не покидает чувство, что этот год пребывания на водах я как бы потерял из своей жизни, как теряют вещь из багажа, о которой вспоминают только в конце пути. Если не считать лечения, этот год не дал мне никаких новых надежд.
- Это у тебя от усталости, - убеждённо сказал Панин. - Скоро всё пройдёт и ты снова станешь нормальным человеком.
...В действующую армию Репнин выехал только в феврале 1774 года. До Киева ехал по санному пути, но потом пришлось пересесть на колеса: началась весенняя распутица. Ехал долго и мучительно тяжело. Однако к началу новой военной кампании он всё-таки успел.
Глава 2
КЛЮЧИ К МИРУ
1
Возвращению Репнина в армию никто не был так рад, как сам главнокомандующий фельдмаршал Румянцев. Он имел серьёзное намерение до конца начавшейся кампании принудить турок подписать мирный договор, а для осуществления этого намерения ему нужен был умный, толковый человек с большим дипломатическим опытом - такой, каким он знал князя Репнина.
С российской стороны уже предпринимались попытки заключить с турками мирное соглашение. Первая попытка была связана с именем Григория Орлова, приезжавшего в Фокшаны на устроенный здесь мирный конгресс. До сего момента Орлов с блеском выполнял все поручения императрицы, и многие надеялись, что он добьётся своего и в этот раз. Но, увы, дипломатическая миссия оказалась ему не по плечу. Он не смог найти общего языка с представителями турецкой стороны, и переговоры провалились. Безрезультатно закончились и переговоры, проводившиеся с турками в Бухаресте под руководством дипломата Обрескова. Теперь появилась возможность вовлечь в это важное дело нового человека, в способностях которого Румянцев нисколько не сомневался.
- Надеюсь, прежняя должность за мной сохранилась? - спросил Репнин после того, как доложил о своём прибытии.
- Разумеется. Ваша дивизия стоит при Слабодее. Часть войск находится у селения Нагоешт.
Румянцев рассказал об основных задачах нынешней кампании, которые заключались в следующем: перенести действия главных сил армии на правый берег Дуная, оставив на месте для их прикрытия только корпус генерала Салтыкова; установив наблюдение за неприятельскими крепостями, лишить их возможности общаться между собой, наступление вглубь территории противника вести силами корпусов генералов Каменского и Суворова, которые должны пробиться до Шумлы и заблокировать эту крепость, являющуюся местом нахождения главной штаб-квартиры верховного визиря. Наступательным войскам приказано крепость штурмом не брать, а только держать её взаперти, пока верховный визирь не предложит русской стороне возобновить мирные переговоры.
- А что должен делать я со своей дивизией? - напомнил о себе Репнин. - Действовать против Силистрии?
- Ваши действия должны ограничиваться наблюдением за сей крепостью и пресечением вылазок с её стороны. Ежели удобность найдёте, можете учинить нападение. Однако, - добавил Румянцев, - я жду от вас не победных баталий, а нечто другое. Вам придётся возглавить мирные переговоры с турками, как только для этого возникнет благоприятная обстановка. А покуда займитесь изучением материалов Фокшанского и Бухарестского конгрессов и полученных мною писем верховного визиря по данному вопросу.
- Господина Обрескова могу к себе взять?
- Обресков застрял в Фокшанах, не скоро доберётся, а переговоры могут начаться не нынче-завтра.
Действия русской армии за Дунаем оказались более успешными, чем предполагалось. Благодаря новой тактике, применённой Румянцевым, - размещение на авантажных местах специальных отрядов для пресечения вылазок из неприятельских крепостей, - турки оказались буквально запертыми в своих опорных пунктах. Предпринимавшиеся ими отчаянные попытки восстановить сообщение между крепостями оборачивались для них огромными потерями. Так, комендант Рущука сераскир Ассан-бей, пытаясь восстановить прерванную связь с Шумлой, вывел из крепости против русского отряда заслона около 5 тысяч конников и до 8 тысяч пехоты. Отряд заслона был невелик, но сераскир не предвидел того, что на помощь этому отряду подоспеют другие подвижные войска. В результате, потеряв убитыми до 800 человек и смирившись с поражением, он вынужден был вернуться обратно в крепость. Несколько дней спустя Ассан-бей предпринял новую вылазку, но уже на Константинопольскую дорогу. И опять ему не повезло. В этот раз он потерял убитыми до 1000 человек.
Когда верховному визирю доложили о провалившихся попытках Ассан-бея вырваться из крепости на соединение с другими турецкими войсками и понесённых при этом многочисленных потерях, он понял, что дела его плохи. Турецкая армия оказалась в своеобразной ловушке, вызволить из которой её могла только новая многотысячная армия. Такую армию султан прислать не мог. Тешить себя пустыми надеждами было нельзя. Осознав это, визирь решил обратиться к русскому главнокомандующему с новым посланием. Он просил перемирия и открытия нового мирного конгресса, выразив при этом готовность направить в Журжу своих представителей для переговоров.
Румянцев не стал мешкать с ответом. В своём письме он предупредил визиря, чтобы тот не посылал уполномоченных в Журжу, а вошёл в сношение с генералом Каменским, войска которого блокировали Шумлу. По сути предложений турецкой стороны он написал следующее: "О конгрессе, а ещё менее о перемирии, я не могу и не хочу слышать. Ваше сиятельство знаете мою последнюю волю: если хотите мира, то пришлите уполномоченных, чтобы заключить, а не трактовать главнейшие артикулы, о коих уже столь много толковано и было объяснено. И доколе сии главнейшие артикулы не утверждены будут, действия оружия никак не перестанут".
Перед тем как отправить письмо верховному визирю, Румянцев показал его Репнину.