- Что это вы говорите! Откуда этот разговор о свадьбе?
На этот раз изумилась панна Клара.
- Как! - воскликнула она. - Вы не знаете даже о том, о чем кричат все? Нет, вы положительно дичаете в пансионе!
И по дороге домой она успела пересказать Мадзе все сплетни, которые ходили о пани Ляттер в различных кругах общества. Она прибавила, что консервативные круги решительно стоят за то, чтобы пани Ляттер вышла замуж за Мельницкого, что радикальная молодежь смеется над браком, который в будущем должен быть уничтожен, а умеренное крыло сторонников эмансипации женщин советует временно сохранить брак как переходную форму.
Напоследок она заявила, что хотя и придерживается радикальных взглядов, но может отнестись с уважением к убеждениям почтенных консерваторов, даже готова подчиниться решению умеренного крыла сторонников эмансипации женщин, если на жизненном пути ей встретится необыкновенный мужчина. Ради обыкновенного она собой не пожертвует, ведь мужчины глупцы и негодяи, и ни один из них не может оценить ее, существо высшее, и постигнуть ее потребности.
Никогда панна Говард не была так красноречива и никогда в голове Мадзи не царил такой сумбур, как после этой прогулки. Словно зигзаги молний вспыхивали в ее уме мысли то о толстяке Мельницком, то о панне Малиновской, то о трудящихся женщинах, которым нельзя иметь детей, то о различных кругах общества: консервативных, радикальных, умеренных. Голова у нее горела, стон и звон стоял в ушах, творя хаос, а в сердце таилась тревога за пани Ляттер.
"Боже, что станется с нею и ее детьми?" - думала девушка.
Вечером, уже в постели, Мадзя вознегодовала на панну Малиновскую.
"Что это она толкует, будто трудящаяся женщина не должна иметь детей? А разве деревенские женщины не трудятся, и, однако же, они становятся матерями. Дети - это такие милые, такие чудные создания. Нет, лучше уж умереть, чем…"
Она закрыла глаза, и ей приснился пан Казимеж.
Глава восемнадцатая
Тюфяк наказан
Предавшись мыслям о будущем пани Ляттер, Мадзя ни на другой день, ни во все последующие дни не заметила, что в пансионе назревают какие-то события. Она видела, что панна Говард сердится, слышала, как шепчутся классные дамы, до слуха ее то и дело долетали словечки, которые ронял кто-нибудь из воспитанниц: "Интриган", "Тюфяк!" - но она не придавала им значения.
Душа ее была охвачена тревогой за пани Ляттер, Эленку, даже… за пана Казимежа, которым, как думала панна Малиновская, грозило разорение… Так какое ей было дело до того, что кого-то называют интриганом и тюфяком, что весь пансион о чем-то шепчется? Разве в душе ее не звучал таинственный шепот, в котором ей особенно явственно слышалось:
"Роль пани Ляттер кончилась бесповоротно".
"Трудящиеся женщины не должны иметь детей".
Эти слова казались Мадзе жестокими, тем более жестокими, что она любила пани Ляттер, как вторую мать, причем больше всего любила ее за то, что у нее есть дети.
"Как можно, - думала она, - с таким страшным равнодушием отказывать в праве на жизнь этим крошечным невинным существам, чьи души, быть может, витают над нами, моля нас о рождении, крещении и вечном спасении? Как можно для них, нерожденных, закрывать вечность только ради того, чтобы нам было хорошо?"
При воспоминании о панне Малиновской, которая так спокойно изрекла приговор нерожденным, душу Мадзи наполняла тревога. Ей казалось, что смиренная, но непреклонная блондинка объявляет войну самому богу.
"Нет, уж лучше умереть, чем такое подумать", - говорила Мадзя в душе.
А тем временем вокруг нее шептались о каком-то интригане и тюфяке. Но, когда Мадзя подходила к кучке учениц, девочки умолкали, хотя по глазам было видно, что они говорили о чем-то важном.
Однажды до слуха Мадзи долетел шепот:
- Ей панна Говард ничего не сказала: она такая добрая, что может испортить все дело.
Мадзя машинально взглянула на воспитанницу, которая обронила эти слова, но та убежала. Однако и эти слова отскочили от Мадзи, как мяч от стены.
В следующую субботу Мадзя дежурила в четвертом классе, где от десяти до одиннадцати у Дембицкого был урок ботаники. В классе царила тишина, и Мадзя, сидя на стуле, вышивала, погрузившись в размышления.
После звонка учитель немецкого языка вышел из класса, и минуты через две вошел Дембицкий. Он, как обычно, казался озабоченным и на ходу высоко поднимал колени; обойдя кафедру, старик споткнулся о ступеньку, насмешив девочек, и сделал запись в дневнике.
Затем он тихим голосом сказал:
- Панна Кольская…
- Ничего не говори! Ты ничего не знаешь! - послышался шепот в классе.
Мадзя окинула взглядом класс. Большая часть учениц сидели, опустив головы, только на задних партах были видны пылающие лица и горящие глаза.
Дембицкий задумался, стал перелистывать дневник, поиграл пером, однако отметки ученице не поставил.
- Панна Северская! - вызвал он через минуту.
- Ничего не говори! Ты не приготовила! - раздались голоса девочек, на этот раз громче и сильнее.
Дембицкий поднялся с кресла и, глядя на ряды склоненных головок, спокойно сказал:
- Что это значит, дети?
- Мы ничего не понимаем! На уроках скучно!
- Вы не понимаете ботаники?
- Ничегошеньки не понимаем! - крикнул тонкий голос. А вслед за ним раздался целый хор:
- Не понимаем! Не хотим!
У Дембицкого лицо стало серым и посинел нос. Старик покачнулся, перевел дух, точно ему не хватало воздуха, в глазах его сверкнула тревога. Однако он совладал с собою, сошел с кафедры, остановился перед первыми партами и, покачав головой, с улыбкой произнес:
- Ах, дети! Дети!
И вышел из класса, снова высоко поднимая на ходу колени и держа руку за лацканом сюртука.
Когда он бесшумно затворил за собою дверь, Мадзя спросила в полубеспамятстве:
- Что это значит?
В ответ раздались рыдания одной из приходящих учениц. Это была племянница Дембицкого.
- Что это значит? - повторила Мадзя.
В классе царило немое молчание, а через минуту расплакалась девочка, которая дружила с племянницей учителя.
Вслед за нею в разных углах класса заплакали другие девочки и послышались голоса:
- Это все Бандурская!
- Неправда, это Ланге!
- Мне панна Говард велела!
- Надо извиниться.
- Извиниться! Извиниться! Панна Магдалена, попросите пана учителя!
Мадзя бросила на пол свое вышиванье и выбежала в коридор.
Дембицкий в шубе и шапке стоял на середине лестницы и, держась за перила, тяжело дышал. Мадзя схватила его за руки и со слезами спросила:
- Что с вами? Почему вы уходите?
- Ничего. Мне напомнили, что пора взяться за более спокойную работу, - ответил он с печальной улыбкой.
- О пан Дембицкий, прошу вас, вернитесь! - умоляла Мадзя, все крепче сжимая руки старика. - Они так просят, так просят!
- Дети - всегда народ хороший, - возразил он, - а вот я болен и не могу уже больше быть учителем.
В эту минуту по коридору пробежала племянница Дембицкого и, стремительно спустившись по лестнице к старику, бросилась со слезами ему на шею.
- Дядюшка, - воскликнула она, - я с вами пойду, я не хочу здесь оставаться!
- Хорошо, дитя мое. Возьми только свой салопчик.
- Я возьму, дядюшка, только вы подождите меня, не уходите одни, - плакала девочка, целуя старику руки.
- Сударь, - проговорила Мадзя, - я готова в ноги сам поклониться…
Она закрыла лицо платком и бросилась наверх.
В остальных классах обратили внимание на шум в коридоре. Вышли две-три учительницы и стали спрашивать у Мадзи, что случилось.
- Ничего, - ответила она. - Дембицкий заболел.
Панна Говард тоже выбежала из своей комнаты, неспокойная, охваченная возбуждением.
- Стало быть, уже? - спросила она у Мадзи.
На этот раз Мадзя увлекла ее в комнату и, захлопнув дверь, воскликнула:
- Вы злая женщина!
- Что это вы говорите? - не сердито, а скорее робко спросила панна Говард.
- Что вы наделали? Вы погубили ни в чем не повинного человека, старика с больным сердцем. Спуститесь вниз, посмотрите, и вы до гроба не простите себе этого поступка. Кому он мешал, кого обижал этот несчастный?
- У него больное сердце? - переспросила панна Говард. - Он действительно болен? Но я ведь об этом не знала.
- В чем он провинился перед вами? Перед кем он еще провинился? Жалости нет у вас, бога вы не боитесь! - сдавленным голосом говорила Мадзя.
- Но если он действительно так несчастен, я могу написать ему, пусть возвращается в пансион. Я ведь не знала, что у него больное сердце. Я думала, он тюфяк, и только, - оправдывалась смущенная панна Говард.
"Она и в самом деле сумасбродка", - подумала Мадзя. Отерев слезы, она покинула огорченную панну Говард и вернулась в класс.
Через четверть часа после скандала, когда Дембицкий с племянницей были уже на улице, к пани Ляттер через черный ход явилась одна из классных дам и рассказала ей о происшествии в четвертом классе.
Пани Ляттер слушала возбужденная, пылающая, однако на вопрос классной дамы, поднимется ли она наверх, с деланной улыбкой ответила:
- Ну не все ли равно! Это действительно безобразие, но…
Она махнула рукой и тяжело опустилась на диван.
Классная дама, так ничего и не поняв, ушла удивленная, а Станислав в эту минуту принес пани Ляттер письма с почты.
Все еще улыбаясь, пани Ляттер стала просматривать письма. Одно из них упало на пол, она с трудом подняла его.
- От Мельницкого, - сказала она. - А вот из Неаполя. От кого бы это?
Она вскрыла письмо и пробежала коротенькую анонимку, написанную по-французски.
"По общему мнению, женщина вы умная, стало быть, должны предостеречь свою дочь, чтобы она, если уж нашла себе женишка, не отбивала женихов у других невест, которые не мешали ей охотиться за богатым мужем.
Благожелательница".
Пани Ляттер скомкала письмо и, опершись головою о спинку дивана, сказала вполголоса, все еще улыбаясь:
- Ах, Эля! Даже из-за границы шлют на тебя жалобы…
Глава девятнадцатая
Первая печаль
В середине марта, часов около семи вечера, панна Говард вернулась из города и, вызвав Мадзю из класса, увлекла ее к себе в комнату.
Панна Говард была возбуждена. Трясущимися руками она зажгла лампу и, не снимая ни пальто, ни шляпки, опустилась на стул. Ее обычно розовое лицо было сейчас таким же серым, как волосы, только нос покраснел под мартовским дуновением.
- Что с вами? - в испуге спросила Мадзя. - Уж не пристал ли к вам кто на улице?
Панна Говард пожала плечами и взглянула на Мадзю с презрением. Прежде всего к ней никто никогда не приставал, а если бы и пристал, так что из этого? Такой пустяк ее бы не расстроил.
Она помолчала с минуту, как опытный декламатор, который хочет произвести впечатление. А затем медленно заговорила, прерывая по временам свою речь, чтобы перевести дыхание.
- Известно ли вам, сударыня, у кого я только что была и с какой целью? Уверена, что вы никогда не отгадаете. Я была… у Иоаси!
- Вы у Иоаси? - воскликнула Мадзя. - Что же она?
- Она приняла меня очень мило, догадавшись, что я пришла к ней как друг.
- Вы как друг Иоаси? Но ведь…
- Вы хотите сказать, что она из-за меня потеряла место? Но она, бедняжка, рано или поздно потеряла бы любое место. Состояние ее здоровья…
- Она больна? Что с нею?
Панна Говард подняла глаза к небу и, не ответив на вопрос Мадзи, продолжала:
- Сегодня я встретила мадам Фантош, которая все время поддерживает знакомство с этой несчастной жертвой…
- Вы говорите об Иоасе? - прервала ее Мадзя.
- Да, я тоже была удивлена, когда спросила у мадам Фантош, откуда она возвращается, и услышала, что от этой несчастной. Но почтенная мадам Фантош сказала мне два слова, которые меня обезоружили. - Тут панна Говард, поднявшись со стула, прошептала Мадзе на ухо: - Иоася в положении… - И начала снимать пальто и шляпку, как человек, которому сказать больше нечего, потому что он изрек истину, в которой соединились все истины, какие существовали, существуют и когда-нибудь еще могут быть открыты человечеству.
- Иоася? Что вы говорите? - воскликнула Магдалена, придя в себя после минутного остолбенения. - Но ведь она не замужем…
Пальто свалилось у панны Говард с плеч и повисло на левой руке, с которой она еще не успела снять его. Белобрысая дама посмотрела на Мадзю глазами, которые сегодня были еще более белесыми, чем обыкновенно, и ответила с ледяным спокойствием:
- Ну, знаете, панна Магдалена, вам бы опять в первый класс пойти, что ли! Как, неужели в ваши годы независимая женщина может задавать подобные вопросы? Вы, сударыня, просто смешны!
Мадзя покраснела, как самая красная вишенка.
- Я все понимаю…
- Ничего вы не понимаете! - топая ногой, воскликнула панна Говард.
- Нет, понимаю! - чуть не со слезами настаивала Мадзя. - Но я знаю…
- Что вы знаете?
- Я знаю, что такой ужасный поступок она совершила не одна, - ответила Мадзя, моргая глазами, полными слез.
- Ах, вот что вы хотите сказать? Ну, разумеется, дело не обошлось без соучастника, о котором я сегодня же поговорю с пани Ляттер.
- О ком это?
- Ясное дело, о пане Казимеже Норском.
Мадзя с таким ужасом на нее посмотрела, что панна Говард была просто поражена.
- Что это вы? - спросила она.
- Умоляю вас всем святым, - воскликнула Мадзя, ломая руки, - не делайте этого! Пан Казимеж? Но ведь это сплетни…
- Я знаю обо всем от Иоаси.
- Иоася лжет! - возразила Мадзя.
- Иоася могла бы солгать, но наши глаза не лгут. Пан Казимеж кружил голову бедной девушке с самых каникул.
- Кружил голову? - покачнувшись, прошептала Мадзя. Бледная, опустилась она на стул, не сводя глаз с изумленной и рассерженной панны Говард.
- Конечно, кружил голову, пока не склонил ее к свиданиям. Разве вы не помните, как Иоася вернулась в пансион во втором часу ночи? Герой! Дон-Жуан! - кричала панна Клара. - Он говорил ей, что она первая красавица, что только ее он полюбил по-настоящему, грозил, что покончит с собой у нее на глазах. А сегодня он смеется над Иоасей и покидает ее. О подлый мужской род! Так неужели же мне не говорить об этой несчастной с его матерью?
Мадзя сжала руки и опустила голову так, что тень упала на ее миниатюрное личико. Но панна Говард не смотрела на девушку, она расхаживала по комнате и говорила:
- Как, бедная девушка должна остаться одна, без опеки, без гроша в кармане, отвергнутая родными и знакомыми, в такую минуту, когда по справедливости все общество больше чем когда бы то ни было должно оказать ей помощь? Неужели в минуту, когда соблазнитель бросается в объятия других любовниц, она должна оставаться без врача и прислуги? Он прокучивает сотни рублей в месяц, а у нее нет тарелки бульона и стакана чаю? Мне кажется, панна Магдалена, вы не только не знаете жизни, но в вашей душе спит даже чувство справедливости.
- А если это ложь? - прошептала Мадзя.
- Что ложь? Что женщины несчастны даже тогда, когда они исполняют самый священный долг, а мужчины имеют преимущества даже тогда, когда совершают преступление?
- А если это не пан Казимеж? - настаивала Мадзя. - Вспомните ошибку с Дембицким. Он ни в чем не был виноват, а…
- Какое тут может быть сравнение! - возразила панна Говард, чуть не бегая по комнате. - Дембицкий человек больной, поэтому он на всех производит впечатление тюфяка, а пан Норский известный соблазнитель. Ведь он и меня хотел обольстить, меня! Понадобился весь мой ум и характер, чтобы устоять перед его взглядами, полусловечками, рукопожатиями. "Будьте моим другом, моей сестрой", - говорил он мне. Ха-ха! Хороша была бы я в этой косной среде!
Воспользовавшись паузой, Мадзя молча простилась с панной Говард и, силясь унять слезы, убежала в дортуар за свою синюю ширмочку.
Там она упала на постель, зарылась лицом в подушку и плакала, горько плакала. В ушах девушки звучали слова: "Казимеж с самых каникул кружил голову Иоасе, он бросается в объятия все новых и новых любовниц, предлагал панне Говард стать его другом и сестрой!" Ведь он и ее, Мадзю, называл своей второй сестрой! Может быть, он соблазнитель и лжец, но в ту минуту, когда он целовал ей руки, он делал это искренне. Пускай весь свет, пускай даже он сам уверяет, что не был тогда искренним, Мадзя не поверит. Такие вещи чувствуешь инстинктивно, и Мадзя глубоко это почувствовала и, несмотря на возмущение и страх, была счастлива.
Мадзе казалось, что, целуя ей руки, пан Казимеж, хоть и ничего сам об этом не сказал, но предложил ей пуститься вдвоем в дальний путь. Она не спрашивала, что могло ждать ее, довольно того, что они должны были быть вместе, всегда вместе, как брат с любимой сестрой. И вот, не успел он выйти за рамки обыденных отношений, а она уже убедилась, что он ее бросит. Ведь у него было много женщин, которые хотели быть с ним, он никогда не принадлежал и не принадлежал бы ей одной, а если это так, то что он ей? Разве вся ценность такой любви не заключается в том, что она остается неразделенной?
Сотрясаясь от рыданий на своей постельке, Мадзя чувствовала, что ее постигло ужасное разочарование, быть может, одно из тех, которые впечатлительным женщинам ломают жизнь, доводят их порой до сумасшествия, а порой сводят в могилу. Она ужасно страдала, но, по счастью, беда постигла бедную глупенькую девочку, которая не только не имела права умирать от этого, но не должна была жаловаться и даже думать о своем горе. Что особенного в том, что такой великан, как пан Казимеж, растоптал мимоходом сердце жалкой козявки в образе человеческом, которая служит классной дамой? Это она сама виновата, что не сошла с дороги. А какая бесстыдница Иоася, она еще в претензии на пана Казимежа! Да если бы ее, Мадзю, постигла такая участь и пан Казимеж бросил ее, она бы слова никому не сказала, даже виду не подала, что несчастна. Со смехом, как на прогулку, ушла бы из пансиона, со смехом пошла бы на мост и как будто случайно бросилась бы в Вислу.
Люди сказали бы, что в голове у нее помутилось, а пан Казимеж ни о чем не догадался бы, потому что не знал бы причины. Чтобы не породить у него подозрений, она, быть может, рассказывала бы ему о своих планах на будущее, внушая все время, что она счастлива и ни о чем не печалится.
Так поступила бы она, Мадзя. Она ведь знает, что в толпе этих совершенств, которые знают себе цену и которых уважают другие, она одна жалкая пылинка, о которой не стоит и думать. Никто не должен думать о ней, даже она сама.
Определив таким образом свою роль и свое место в подсолнечной, Мадзя немного успокоилась и поднялась с постели. Затем она помолилась божьей матери всех скорбящих, и на душе у нее стало еще спокойней. Умыв заплаканные глаза, она вернулась к своим ученицам и готовила с ними уроки, силясь смеяться, чтобы неуместной печалью не отравить их детского веселья.
Около десяти часов вечера, когда Мадзя, вернувшись за свою синюю ширмочку, помолилась на ночь, она уснула так спокойно, точно ее не постигло никакое разочарование. Между нею и первым в ее жизни страданием встал самый могущественный из всех ангелов - ангел кротости.