* * *
Расщелина прорезала массив плато сверху донизу по прямой линии. Тропа, проходившая по дну ущелья, была без трудных подъемов. Путники пересекли горы быстро и легко.
При выходе из ущелья они увидели высоко над головой каменную осыпь в виде арки, соединяющей обе стенки расщелины. Пройдя под этим подобием монументальных ворот, Мокки, Уроз и Зирех оказались на дороге. По другую сторону ее стояла одинокая чайхана, как бы нависшая над бескрайним пейзажем. До самого горизонта видны были лишь одни пустынные плоскогорья, с почвой цвета обожженной глины, с неглубокими зелеными долинами.
Уроз направил Джехола к чайхане. Мокки привязал жеребца к одной из корявых опор, поддерживавших навес, снял с седла Уроза и положил его на один из поставленных в глубине террасы чарпаев, чтобы от ветра его защищала стена, а от солнца – навес. Чего бы только он не сделал для человека, вернувшего ему Зирех?
Харчевня была крайне бедна. В ней не было даже тех протертых до дыр паласов, которые прикрывают топчаны и землю даже в самых небогатых заведениях. Под навесом вокруг наргиле сидели три старика. Кожа у них цветом своим и структурой напоминала корку лимона. Прямоугольная форма лиц, курносый нос и глаза такие узкие и раскосые, что их можно было принять за морщины, но только чуть побольше, чем остальные, в которых виднелись две черные слезинки.
"Хазарейцы, – мелькнуло в голове у Уроза. – Здесь, надо полагать, начинается их земля".
Мокки наклонился к Урозу и сказал:
– Странное место. Не вижу ни одного бачи. Да и внутри никого нет.
Хазареец, сидевший возле самовара, лениво проговорил:
– Чертов мальчишка сегодня на рассвете удрал с караваном. Захотел попутешествовать.
– Тогда позовите хозяина, – сказал Уроз. Не вставая, хазареец медленно повернулся.
– Это я и есть, – молвил он со вздохом.
– Чего же ты ждешь, почему ничего не подаешь? – вопросительно посмотрел на него Уроз.
– Не подаю чего?
Старик почесал щиколотку и продолжил:
– Сукин сын удрал, ничего не приготовив. У меня остались только старые лепешки.
– А для коня? – спросил Уроз.
– На лугу, который ты видишь возле дороги, травка растет, и мой ослик считает, что она вкусная, – отвечал хозяин.
– А чай? – продолжал расспрашивать Уроз. И, не дожидаясь ответа хозяина, добавил:
– Наверное, твой ишак и его считает вкусным? На мгновение хазареец застыл в растерянности, но потом в глубине его глаз-морщинок блеснули черные капельки, а беззубый рот раскрылся в беззвучном смехе.
– Слыхали? Слыхали? – крикнул он своим приятелям.
Двое остальных уже разделяли всеми своими морщинами веселье хозяина. И тот сказал Урозу:
– Ты мне нравишься, всадник; несмотря на ранение, ты предпочитаешь шутить, а не злиться.
– Ты мне тоже нравишься, – ответил комплиментом на комплимент Уроз. – Несмотря на твое ремесло, ты предпочитаешь лень скупости.
– А я не виноват, – оправдался хазареец. – У тех, кто долго был в рабстве, труд не в почете.
Он со вздохом встал.
– Ладно, я заварю тебе чаю, очень крепкого чаю, – пообещал он. – Вот только посуда грязная. Бача, сукин сын, дал деру, ничего не помыв.
Хозяин ушел мелкими шажками, согнувшись в три погибели.
"Лет семьдесят ему, никак не меньше, – подумал Уроз. – Я был еще мальчишкой, когда эмир Хабибулла дал свободу этим племенам, находившимся в рабстве за их вечные бунты и восстания".
Уроз покачал головой… Рабы… потомки всадников, оставленных когда-то здесь великим Чингизом, чтобы стеречь этот край.
Тут Мокки набрался духу:
– Кажется, я тебе не нужен… Можно я отведу коня на луг?
Голос саиса был тихим и смущенным.
"Говоришь о коне, а думаешь о шлюхе", – мысленно сказал себе Уроз. Но жестом позволил тому уйти.
Мокки увидел Зирех сразу же, как только вышел из-под навеса. Она сидела, прислонившись к невысокой стенке, замыкавшей террасу. Одежда ее, ситцевые лохмотья, и по цвету, и даже как бы по самой материи своей была похожа на ту глинобитную стенку, к которой она прислонилась, и оттого имела вид кучки тряпья, забытой кем-то возле чайханы. Увидев ее так близко, такой доступной после долгого-долгого пути, пройденного в разлуке, когда из-за Уроза, возвышавшегося между ними на лошади, он и оглянуться на нее не смел, Мокки был так взволнован, что не мог сдвинуться с места. Зирех тоже не шевелилась и ничего не говорила. Страсть, толкнувшая ее на путь, по которому шли Уроз и Мокки, была сильнее всего, что она познала в жизни. И поясница, и живот ее пылали огнем. Как он прекрасен и силен, этот саис, рядом с таким великолепным жеребцом! Зирех казалось, что она видит его впервые. Грудь ее, поднявшаяся от волнения, пошевелила складки ее лохмотьев. Однако опыт трудной подневольной жизни научил ее скрывать свои чувства.
"Осторожность… осторожность. Терпение… терпение… – мысленно говорила себе Зирех. – Я и так слишком далеко зашла в своей смелости. Теперь нужно продвигаться пядь за пядью, шаг за шагом, действовать так, чтобы меня не оттолкнули… А то одно лишнее движение, и все рухнет. Хозяин и так постоянно следит за мной своими волчьими глазами".
Так, невинность у одного и расчетливость у другой прикрывали их любовь, равно всепоглощающую и абсолютно чистую с обеих сторон.
Мокки подошел к Зирех. Лоб ее, цвета бронзы, находился сейчас на уровне колен саиса. Среди этих тряпок на выброс лицо ее показалось Мокки еще прекраснее, чем при свете костра. Но к дивным радостям, познанным тогда и вернувшимся сейчас, к нежности, желанию, восхищению, благодарности прибавилось чувство, вызывающее страх и боль. Порожденное, вскормленное и усиленное всеми другими чувствами, оно, взяв от каждого из них их сладость и силу, делало их инструментом безмерных, нестерпимых страданий. И это страдание имело способность удивительным образом связывать Мокки и Зирех еще сильнее, чем светлое счастье. Видя у ног своих в позе просительницы, в позе нищенки любимую женщину, Мокки познал еще и безмерную власть чувства жалости над любящим человеком.
Условия жизни обездоленных никогда не удивляли Мокки. В мире есть бедные и есть богатые. Таков закон природы. Но мысль о том, что Зирех, сидящая у стенки на земле без хлеба, без чая, должна ждать, пока Уроз и он сам не съедят все запасы чайханы, вызвала в нем возмущение несправедливостью этого мира.
– Что ты тут делаешь? – воскликнул он.
– А ты что, видишь для меня какое-нибудь иное место? – в свою очередь тихо спросила Зирех.
Мокки качнулся вперед, потом назад, снова вперед, будто от неожиданных ударов. Что мог он ответить? Устами Зирех говорили значимость и порядок освященных веками обычаев. О чем он думал? Женщина. Последняя из последних. Да еще без мужа. Да еще без средств. Да еще без чадры… Чтобы она была принята в общественном месте? Ведь даже он сам, Мокки, был бы поражен и возмущен, увидев что-либо подобное. Значит, правильно и хорошо, что Зирех остается за стенкой, как собака, страдающая от жажды, от голода, тогда как они, мужчины…? Нет, только не Зирех… Но почему она одна? И Мокки будто воочию увидел за той, кого он любил, бесконечную череду ее сестер по несчастью и почувствовал себя повинным в грехе, о котором он ничего не знал, кроме того, что жертвой этого греха была половина рода людского.
Он опустил на волосы Зирех свою слегка дрожащую руку и шепнул ей на ухо:
– Я вернусь, клянусь Аллахом! Я вернусь…
Перед Урозом еще не было подноса с чаем. Но внешне он выглядел достаточно благодушным. Мокки подошел и присел на корточки у чарпая.
– Ну как, прав ли хозяин, хороша ли трава для Джехола? – поинтересовался Уроз.
– Еще лучше, чем было сказано, – заверил его саис, даже и не взглянувший на траву.
– Ну, тогда, значит, все в порядке, – решил Уроз.
– Нет, не все в порядке, – осмелился не согласиться Мокки.
Он вытянул голову вперед и, лицом к лицу, заговорил быстрым, задыхающимся голосом:
– Я видел Зирех, она сидит на улице… вышла на рассвете, еще раньше нас… И у нее ничего нет – ни поесть, ни попить. Надо ей помочь.
– И что же ты предлагаешь? – тихо спросил Уроз, полузакрыв глаза.
– Я готов… – начал саис.
– Отнести ей питье и еду, – перебил его Уроз тем же голосом. – Знаю… Но я скорее убил бы тебя. Недостойное поведение саиса позорит его хозяина.
– Позволь тогда прийти ей сюда, – прошептал Мокки.
Взгляд Уроза сверкнул, как лезвие бритвы. Зато голос стал еще более дружелюбным.
– Сюда? – удивился он… – Сюда? И только-то?..
Даже если бы было в моей власти настолько унизить хозяина чайханы и его гостей, кто захотел бы обслужить такую вот девицу? Самый последний бача и тот отказался бы. А тут и вообще нет ни единого бачи.
Тело Мокки обмякло и осело, голова втянулась в плечи. Он обещал Зирех, что вернется к ней. Но как? С пустыми руками?
Уроз, прищурив глаза, наблюдал за Мокки с чем-то похожим на сладострастие. Этот худющий верзила, вчера еще безвольный, инертный, пустопорожний, вдруг стал что-то чувствовать, готов что-то делать!
– Вставай, балда, – приказал Уроз. – Приведи ее.
– Но… но… ты же только что сказал… – забормотал Мокки.
– Я сказал, что служанку не будут обслуживать, – уточнил Уроз. – Но она сама может и должна прислуживать. Иди, скажи ей это.
Мокки не пошел, а прыжком перемахнул через стенку.
А хозяин с порога спросил у Уроза:
– Эта женщина, что там сидит, здесь для того, чтобы тебя обслуживать?
– Да, – согласился Уроз.
– Клянусь Пророком, если бы все путники поступали так, это место превратилось бы в прихожую рая! – воскликнул хозяин.
Подумав секунду, продолжил:
– Хорошая служанка – это лучше, чем все поганые бачи на свете. Помню, когда наше племя освободили, хозяева брали в жены для своих сыновей беззубых старух, лишь бы удержать в доме прислугу.
И старик вернулся к своим друзьям. Там они продолжали молча курить. В глубине дома послышался шум каких-то приготовлений, позвякивание посуды.
Потом появилась Зирех, легко несущая тяжелый поднос.
– Какая чистая посуда, – вдруг обратил внимание один их хазарейцев.
– И чай такой душистый, – поддакнул другой.
– Она разогрела черствые лепешки, и они опять стали мягкими, – возрадовался третий.
Мокки, сам того не замечая, кивал головой со счастливой улыбкой на лице.
Зирех поставила еду перед Урозом. Но он к ней не прикоснулся. Его тошнило от вида еды. Мокки, несмотря на свой голод, съел всего одну лепешку.
"Он все оставляет шлюхе, – подумал Уроз. – Если я не вмешаюсь, она скоро за мужчину его не будет считать".
Уроз подставил пустую чашку, чтобы Зирех ее наполнила, взглянув на Мокки, распорядился:
– Джехолу надоело ходить шагом. Давай-ка расшевели его, чтобы он ноги немного размял!
– Как… ты хочешь… ты и в самом деле хочешь… чтобы тут, перед всеми? – удивился саис.
Он сказал "перед всеми". Хотя думал только об одной Зирех.
– Ступай, – приказал Уроз.
Мокки бросился к Джехолу, пощипывавшему траву в оседланном виде, взялся за холку и впрыгнул в седло, не касаясь стремян.
И тем, кто смотрел с террасы, показалось, что у них на глазах он мгновенно превратился в другого человека. Куда подевалась неловкость, неуклюжесть этого долговязого парня? Рост, масса и сила, обычно так стеснявшие Мокки, вдруг обрели естественную легкость. Руки, доставлявшие ему столько забот, оттого что казались ему слишком длинными, слишком неуклюжие ладони и слишком тяжелые запястья, слишком толстые ноги вмиг превратили всю его фигуру в нечто достойное уважения. Плечи, избавившись от сутулости, развернулись и стали великолепно широкими, а понурая прежде голова высоко поднялась. Во взгляде, вместо выражения обычной для него детской наивности, появилось новое выражение твердости и воли, а накопленный жизненный опыт вместе с вытекающей из него настороженностью раньше времени наложили на лицо маску возмужалости и взрослости.
Мокки резко натянул удила. Джехол вздыбился во весь рост. И хотя саис не пользовался стременами, корпус его не опустился ни на дюйм – так крепко были зажаты бока жеребца сильными и твердыми, как тиски, бедрами и коленями. Голова всадника и коня оказались на одном уровне, и горный ветер одинаково развевал концы чалмы и гриву жеребца. Три старика-хазарейца на террасе застыли с раскрытыми ртами. Ведь они-то имели дело лишь с жалкими мулами да ослами. Им казалось, что этот человек и этот конь превратились в одно целое, в одно удивительное существо.
Мокки удерживал Джехола в вертикальном положении, пока тот не начал терять равновесие. Передние ноги его с силой били по воздуху. Колени задних ног дрожали все сильнее и сильнее. Саис все еще не позволял коню встать на четыре ноги. Казалось, он решил увековечить это двуглавое чудище, взвившееся к небу. Силу, ловкость, опыт, инстинкт – все использовал Мокки, чтобы исправлять и дополнять беспорядочные движения Джехола. То откидываясь назад и безжалостно натягивая удила, когда жеребец пытался опуститься, то упираясь всем весом на холку, когда тот грозил повалиться спиной на всадника, Мокки выпрямлял, прижимал к себе, поднимал коня.
Внезапно он отпустил поводья, расслабил колени и погнал жеребца вперед.
Одним броском Джехол кинулся в галоп. Но лужок был слишком мал, вернее, слишком узок для такого аллюра. Еще несколько секунд, еще пару прыжков, и конь на полном ходу влетит в чайхану. Старики в страхе закрыли лица руками. Зирех, откинувшись назад, с широко раскрытыми глазами, с остановившимся взором, со ртом, открытым от внутреннего немого крика, повторяла про себя: "Сейчас разобьется… сейчас разобьется".
Уроз не разделял этих опасений. Он знал, что сейчас сделает саис. И действительно, в последний момент, у самой стены, Мокки откинулся всем телом на бок Джехола и коленом, грудью и рукой заставил его отклониться вбок и вплотную к фасаду пролететь вдоль чайханы. От топота копыт терраса задрожала. А Мокки уже делал другой поворот, направлял коня на луг, снова пускал его в галоп.
Уроз уже не сидел, откинувшись к стене. Наклонившись вперед, он видел сквозь рваную рубаху саиса, как дышит его грудь, широкая, выпуклая от великолепных мускулов. И ему казалось, что он сам находится там, внутри этой груди – настолько точно он предугадывал, понимал и разделял каждое движение Мокки. В эти минуты саис был для Уроза таким же человеком, как и он сам: всадником.
И тут он услышал, как чей-то голос рядом шепотом произнес:
– На своем коне он похож на принца.
Уроз повернулся, увидел Зирех и пришел в себя. Этот восхищенный голос, это сияющее лицо… Он добился большего, чем ожидал. Эта скрытная девка уже не владела собой. Теперь она никогда не забудет Мокки на Джехоле. "На своем коне", – сказала она. "На своем коне"…
Уроз подал саису знак спешиться. Мокки слез с коня. И опять стал выросшим из чапана юнцом.
– Мы уходим, – поставил Уроз в известность хозяина чайханы.
– К вечеру ты доберешься до хорошего караван-сарая, – пообещал тот. – И уж там сможешь отдохнуть как следует.
Уроз спросил счет.
– Счета не будет, – отвечал старый хазареец. – Я тебе много больше должен за все, что ты нам показал.
Уроз стал было настаивать. Старик тихо промолвил:
– Оставь бедняку его единственное богатство.
Когда путники, Мокки впереди, Уроз на Джехоле посередине и Зирех позади вышли на дорогу в Бамиан, хозяин чайханы вернулся к своему наргиле и затянулся дымом. Друзья его ждали каждый своей очереди. Бывшие рабы молча смотрели, как серый дымок поднимается по трубке через воду и улетает через сухие ветки навеса.
IV
СЕРЕДИННАЯ ЛИНИЯ
Старая дорога на Бамиан осталась такой, какой она была с незапамятных времен: узкая и извилистая, покрытая в сухое время года пылью, словно толстым одеялом, в период дождей она превращалась в поток грязи с неровными краями и огромными рытвинами посередине. Одним словом, это была обыкновенная разбитая проселочная дорога. Колесный транспорт здесь не мог продвигаться. Вся торговля, все обмены между Югом и Севером совершались по большой дороге, по которой Уроз и Мокки ехали в течение нескольких часов после их бегства из Кабула.
А старая бамианская дорога, тихая и заброшенная, теперь служила только местным жителям: крестьянам, ремесленникам, пастухам, торговцам в разнос, случайным проезжим, а главное, дважды в год ею пользовались для перегона скота: весной – в горы, осенью – обратно в долины. Сейчас был октябрь. Стало быть, стада спускались и шли этим путем каждый день.
Во второй половине дня Уроз с высоты своего седла первым увидел на горизонте что-то вроде столба рыжего дыма, двигавшегося навстречу. Столб дыма быстро приближался. Появились и другие, подобные ему. Постепенно они все соединились в облако цвета глины, поднимавшееся в небо настолько высоко и создававшее такую плотную пелену, что оно совсем закрыло солнце на середине его пути от зенита до заката. Когда время от времени ветер создавал просветы, внизу было видно какое-то движение, то ли войска, то ли стада. Наконец, в просветах стали возникать животные и люди, кое-где вдруг сверкали, освещенные косыми лучами солнца, медь, сталь конской упряжи или оружия.
Мокки остановился, поджидая Уроза. Подошла и Зирех, держась за крупом Джехола. Она ни секунды не колебалась.
– Большие кочевники.
Она не выделила голосом слово "большие". Однако простой ее внутренней уверенности в глубоком, истинном и важном значении этого слова уже было достаточно. Для Зирех не было ничего общего между теми "малыми кочевниками", к которым принадлежала и она сама, и этими, гордо шагавшими сейчас в лучах золотистого солнца.
– Что это за племя? – вопросительно посмотрел Уроз на женщину.
– Это пуштуны с высокой границы, оттуда, откуда восходит солнце, – объяснила Зирех.
– Пуштуны… – посмотрел в том направлении Уроз.
Он никогда не встречал их караваны, проходившие в период перегона скота намного южнее степных районов. Но, как всякому афганцу, это название было ему более чем привычно. Пуштуны с восточных перевалов, пуштуны из крепостей, прилепившихся к горам, подобно орлиным гнездам… Пастухи и непобедимые воины. В своих мастерских они ковали сабли, пики, изготовляли ружья. Они завоевали долины до самой Амударьи, покорили хазарейцев, обратили язычников Кафиристана в истинную веру. Они изгнали из своих долин, после вековой партизанской войны, даже английских солдат, непобедимых в других местах. Пуштуны, племя господ… Кланы, поставлявшие стране королей… Вот уже тысячи и тысячи лет каждую весну они шли в горы, пересекая всю страну по всей ее ширине, от Индии до Ирана, шли при оружии, не заботясь ни о каких законах и ни о каких границах.
– Пуштуны, – эхом отозвался Мокки.
В его приглушенном голосе прозвучала тревога. В Меймене, его провинции, главы районов, сборщики налогов, высшие и средние армейские и полицейские чины, то есть все, кто командовал, присматривал и наказывал, всегда были пуштунами. Людьми другой крови, потомками победителей, присылаемыми из Кабула, из-за Гиндукуша, чтобы править степняками.
И Мокки снова протянул:
– Пуштуны.