Между тем внутри движущегося облака уже вырисовывался кортеж. На пыльном таинственном фоне, будто хранящие какую-то тайну тени, один за другим появились еще плохо различимые силуэты. Крики и рокот бубна, отбивающего такт шествия, казалось, производил этот вот рыжий туман, поднимающийся от ног шагающих людей. Впереди ехал всадник. Он двигался самым медленным шагом, чтобы не мешать танцам и не сбить с такта хоровод, который вели окружавшие его сородичи. Их было десятка два, все очень молодые, мускулистые, с резкими абрисами лиц. Их длинные черные прямые волосы ниспадали на плечи. Расширяющиеся книзу свободно сидящие одежды были схвачены в талии кушаком, а просторные шаровары, подвязанные у щиколоток, не мешали движениям. За ними шел высокий мужчина с бубном. Из-за пыли лица его было почти не видно, но по мощной его фигуре, по достоинству, с каким он вышагивал, было ясно, что он самый старший в этой группе. Огромный бубен в его руках казался маленьким и невесомым. Он то подбрасывал его над головой, то над одним плечом, то над другим, вытягивал руки во всю длину, наклонял к уху, как бы для того, чтобы прислушаться к его пению. Выверенность его жестов и поз, некоторая слегка высокомерная вальяжность, вполне приличествующая его возрасту, ничуть не мешали его длинному туловищу точно соблюдать радостный ритм, отбиваемый пальцами с завидной силой, как будто и кровь его тоже билась в такт музыке. Согнет шею, качнет плечами, топнет ногой, и мужественная сила его вспыхивала, озаряя все вокруг. При этом ни на секунду не переставала петь натянутая кожа бубна, да так что живой ритм ее заставлял сердца биться, а ноги сами шли в пляс.
Эта пляска поднимала и уносила юношей, которые кружились, подпрыгивая, отступали на шаг, устремлялись вперед, вставали на колено и вновь кружились в вихре, а черные их шевелюры развевались, как крылья над головой. Так и двигались они разомкнутым кругом, то ускоряя, то резко замедляя движение. И казалось, будто каждый позвонок у них, каждый сустав, каждая складка одежды и прядь волос исполняет свой собственный танец. Но эти свободно летающие тела были связаны друг с другом какой-то внутренней магической силой, и их растрепанный хоровод подчинялся порядку, более строгому, чем все совершаемые ими движения. Они создавали с помощью танца образ счастья и славили молодость, мужскую дружбу и славный триумф, который ждал в этот вечер одного из них.
Крики, пение, прыжки, веселый рокот бубна – все это Уроз воспринимал с мрачным безразличием, как ту пыль, что добралась теперь до него, окружила его. Она пройдет… эти безумцы тоже… и дорога будет свободна. Но вот взгляд его оживился. Откуда появилась эта девушка, что стояла перед Джехолом? Ее хрупкая шея колебалась как стебелек над платьем из ситца в цветочках. Медные сережки мягко блестели на мочках маленьких ее ушей, а под красным платком, прикрывающим волосы, виднелся, маня, гладкий, целомудренный затылок. Совсем рядом, только руку протянуть. Как в его видениях, самых потайных, самых жарких.
И тут он различил слова:
– Саис… большой саис… Только на одну минутку… посмотрим вместе… предсказание.
Уроз внутренне ругнул себя. Из-за каких-то нескольких новых тряпок он не узнал эту неизвестно от кого зачатую кочевницу, эту шлюху Мокки!
Зирех прижалась к саису. Их накрыло облако пыли. В нескольких шагах от них кружился хоровод. И ей казалось, что на коне перед ними восседает не какой-то незнакомец, а Мокки на Джехоле, и что едет он не куда-нибудь, а за ней, чтобы увезти ее на брачное ложе.
Громкие крики оглушили Уроза.
– Дорогу! Дорогу! – кричали парни.
Они кружились так близко от Уроза, что он видел под их шевелюрами блеск безумных глаз, опьяненных пляской. Бубен колотил без умолку.
Минуту назад Уроз готов был отвести своего коня на обочину, чтобы уважить свадебную процессию. Но эти крики, блеск этих глаз заставили его переменить решение. Тот, кто требует или угрожает, теряет право на вежливость. И Уроз не шевельнулся.
– Дорогу! Дорогу! – повторяли танцующие, все громче и все грубее.
Им ничего не стоило объехать одиноко стоящего всадника. Но горячая их кровь, непрестанно разгоняемая несмолкаемым упрямым бубном, не могла стерпеть, чтобы кто-то им перечил. Тот, кто вел хоровод, встал перед Джехолом и поинтересовался у Уроза:
– Ты что, оглох?
Идущий за ним тоже остановился и тоже задал вопрос:
– Ты что, ослеп?
Рядом с ними встали еще парни. Поскольку Уроз не разжимал рта и не шевелился, они закричали:
– В канаву его! В канаву!
Причем их руки и ноги ни на мгновение не прекращали дергаться, повинуясь деспотическим повелениям бубна. Джехол встал на дыбы. Кто-то схватил его за поводья. Уроз взмахнул плеткой. Еще мгновение, и он направил бы коня вперед, на людей, опрокидывая их и пробивая себе дорогу. Кто-то плечом толкнул его сломанную ногу. Острая боль остановила его. "Теперь, – подумал он, – если Джехол рванется и понесет, я упаду… И тогда – позор, да еще от этих безусых прыгунов".
Уроз зажал нагайку в зубах, чтобы иметь возможность выхватить из-за пояса кинжал.
Но тут юноши замерли – с открытыми ртами, вытянутыми руками, сжатыми кулаками, в тех позах, в каких их застала внезапно наступившая удивительная тишина. Ибо барабан умолк.
Человек, игравший на бубне, осторожно положил его на обочину, выпрямился во весь свой рост и направился к Урозу. Молодежь расступилась, давая проход ему и бежавшему за ним, как собачка, маленькому барану без одного рога.
– Привет тебе, о Хайдал! – спокойно сказал Уроз.
– Мир тебе, дорогой мой всадник, – ответил Хайдал. – Я вижу, ты продолжаешь спорить и делать ставки, один против всех. Я узнал тебя по этой черте и только потом разглядел лицо.
– И опять я выиграл благодаря тебе. Спасибо тебе за это, – сказал Уроз.
Хайдал слегка пожал плечами, да так быстро, что если бы не ружье, качнувшееся у него за спиной, Уроз и не заметил бы этого движения.
– Ты расплатишься со мной, когда я заеду в ваши степи и поставлю на тебя в споре во время большого бузкаши.
Услышав это, Уроз вновь остро ощутил и боль в сломанной ноге, и ее бессилие. Он грубо спросил:
– Ты что, разве не видишь?
– Что не видишь? Сломанную ногу, что ли? – воскликнул Хайдал и коротко усмехнулся. – Да брось ты! Ты вроде моего барашка. Из недостатка ты сделаешь преимущество.
Хайдал был так высок, что лоб его был очень близко, почти на уровне лица Уроза, и тот увидел, как на какую-то долю секунды, за насмешливым, жестоким взглядом, за спесивой позой возник другой человек, надежный, способный на искреннюю дружбу. И ему стало хорошо, хотя сам он ни за что бы не признался в этом. Однако самым естественным и как бы случайным движением тот все же заставил Джехола сместиться на обочину дороги.
– Спасибо от имени жениха, о дорогой моему сердцу всадник, – крикнул Хайдал, – у него, небось, кровь кипит, как вода в раскаленном самоваре.
– Он твой друг? – осведомился Уроз.
– Не больше, чем твой, – ответил Хайдал. – Когда я повстречал их на пути, мне стало жаль, что у них так уныло играет бубен. И я стал им играть как у нас, в стороне восточных перевалов. И жених поклялся, что его счастье будет неполным, если я не приду к ним на свадьбу. И я подумал о жареных барашках, о плове с пряностями, о меде, о фруктах, услаждающих рот после острых пряностей, о песнях и танцах. Эге-гей!
Глаза и зубы Хайдала сверкали. И предчувствие всеобщего веселья, передаваемого от одного к другому, превращающего собрание людей в костер, где сердца горят огнем, а тела превращаются в пылающий хворост, вызывали у него ритмичные, резкие движения, от которых трепетало все тело.
– Эге-гей! В путь, друзья! – крикнул Хайдал. – Эге-гей!
Он заложил в рот два пальца и свистнул так, что Урозу вспомнился посвист зимней бури в далекой степи, когда во тьме демоны дуют в свои трубы-раковины, чтобы вызвать метель и ночной ураган.
Джехол и конь жениха попытались было встать на дыбы, но всадники сумели их удержать. Однако большой серый мул остался без присмотра. Перепуганный свистом, он, со всеми мешками и вьюками, кинулся вперед, прямо на Хайдала, поднявшего бубен над головой, и на танцоров, замкнувших хоровод. Парни схватили его за уши, за вьюки, за хвост. Все это под громкий смех и крики. Но Хайдал хриплым от гнева голосом спросил у Мокки:
– Почему ты, глупый саис, оставил скотину без присмотра, почему она тут мешает нашему веселью?
– Это не он должен был следить, – сказал Уроз.
– А кто? – крикнул Хайдал.
– Служанка, – отвечал Уроз.
– Эта женщина… причем такого низкого происхождения… и это она посмела недосмотреть? – спросил Хайдал, не столько рассерженный, сколько удивленный.
– Воистину, – отозвался Уроз.
Один шаг, и Хайдал был перед Зирех, которая из-за его роста видела его где-то далеко-далеко вверху. Он грозно сказал:
– Служила бы ты у меня, я шкуру бы с тебя спустил.
С перепугу Зирех оглянулась на Уроза. От страха во взгляде ее появилось что-то детское, невинное. Странное тепло вдруг разлилось по чреслам Уроза. Он бросил Хайдалу свою плетку со словами:
– На, накажи ее за меня.
Со всей силы и со всей высоты своего роста тот обрушил на спину Зирех толстую ременную плеть со свинцовыми шариками на концах. От сильного удара та упала на колени. Второй удар пришелся на поясницу.
– Хватит! Хватит! – кричал Мокки.
Только это он и мог себе позволить. Его держали за руки несколько парней. Трижды Хайдал ударил Зирех. Нагайка порвала тонкий ситец платья. Уроз не шевелился. Только веки и ноздри его едва заметно подрагивали.
Наконец Хайдал вернул ему плетку. Однако, поднимаясь, Зирех направила пылающий беспощадной ненавистью взгляд свой не на него, а на Уроза.
– Эге-гей! Где мой бубен! – крикнул Хайдал.
Он опять сверкнул зубами и запел хриплым голосом свою ритмичную песню. Плечи его плясали. Конь жениха фыркнул и двинулся дальше. Хоровод продолжил свой путь под мерный рокот бубна, веселыми раскатами сопровождавшего прыжки молодых людей. И пыль снова рыжим пологом завесила свадебный кортеж.
* * *
Когда была вода и дров для костра хватало, – а в долине Бамиана того и другого было в достатке, – Уроз обычно делал остановку лишь после того, как серые сумерки переходили в темную ночь. В тот вечер это правило не было соблюдено.
Солнце еще не село за высокие горы, темневшие на западе, когда, переправившись через ручей, Зирех легла на берег, чтобы охладить кровавые рубцы на спине и груди, оставленные Хайдалом. Саис остановил Джехола, чтобы подождать Зирех. А Уроз вдруг почувствовал, что все его тело взмолилось с просьбой не ехать дальше. Это не было следствием боли или усталости. Действие лечения и мазей, примененных врачевателем, еще продолжалось. Но какое-то глубокое и настойчивое томление, проникающее до мозга костей, требовало немедленного расслабления в тепле, покое и мягком забытьи. "К чему откладывать стоянку? – подумал Уроз. – Спешить некуда. Место подходит вполне: ручей… луг у самой дороги… Кругом кустарники. И все необходимое для роскошной стоянки под рукой – стоит только развьючить мула".
– Поставь юрту! – велел Уроз саису. – И чтобы моя постель была пышной, мягкой и теплой! Хочу этой ночью спать, как эмир.
Мокки перепрыгнул через ручей, помог Зирех подняться. Намокший верх порванного платья прилипал к ее телу, будто покрытая цветной татуировкой кожа.
– Слышала, что сказал Уроз? – тихо спросил Мокки у Зирех.
– Слышала, – прошептала Зирех, и пересохшие губы искривились от ненависти. – Ему будет хорошо спаться, я тебя уверяю. Ни у кого, как ты знаешь, не бывает такого хорошего сна, как у покойника.
Мокки не удивился этим словам. Он их одобрял всем своим существом.
– Чем я могу тебе помочь? – все так же шепотом спросил он.
– Ничем, – сказала Зирех на выдохе. – Он мой. Он принадлежит мне одной.
Она глубоко вздохнула и возмущенно прошептала:
– Он даже не захотел марать свои руки о меня. Воспользовался другим, а сам наслаждался, пес безногий.
– Как ты это сделаешь? – не удержался Мокки.
– Узнаешь, когда я запричитаю над покойником, – отвечала Зирех.
В нее вселилась небывалая сила. Она схватила под уздцы мула и вывела его на бережок, где Уроз поджидал, сидя в седле.
– О, хозяин, – пообещала ему Зирех, – не успеет спуститься ночь, как для тебя будет готово ложе, достойное самого Али, а изголовье – достойное Пророка. Может быть, тогда ты простишь мне совершенную мною ошибку.
Голос ее был безмятежен и певуч. А лицо выражало самую униженную рабскую покорность.
"Сердце рабыни и тело потаскухи. Только кнутом вас и возьмешь", – подумал Уроз. Больше он о ней не думал. Ему не терпелось скорее отдаться сладостному отдохновению.
А Зирех подгоняла, подталкивала Мокки, не переставала сыпать советами. И сама тоже яростно трудилась. С раннего детства, на бесчисленных стоянках и ночевках, родичи кулаками и палкой вколачивали в нее искусство кочевой жизни. Каждый жест ее и каждое распоряжение были направлены на то, чтобы как можно скорее и как можно лучше создать уют. Как она и обещала, когда солнце только-только опустилось за зубчатую стену гор, и розовая заря еще не успела погаснуть на небосклоне, юрта уже стояла, прочная как дом, стояла посреди луга, под войлочной крышей, а внутри нее была сооружена постель, и костер пылал в очаге из трех больших камней.
Мокки вытер о штаны ладони с прилипшими к ним землей, травой и веточками и подошел к Урозу, чтобы снять его с седла. По его лицу и взгляду Уроз понял: "Он злится на меня за наказание его сучки больше, чем она сама".
Даже во времена, когда саис еще почитал и любил сына Турсуна, он никогда не был так внимателен, предан и ловок, как сейчас, когда он нес хозяина на руках. Между ненавистью, какой дышало лицо Мокки, и нежностью его рук противоречие было так велико, что Уроз почувствовал необъяснимое беспокойство. Но подбежала Зирех, приложила ладони к месту перелома, чтобы не допустить малейшего смещения осколков костей и малейшего их соприкосновения, и Уроз подумал: "Она хочет во что бы то ни стало искупить свою вину, за которую ее отхлестали. А он пляшет под ее дудку".
Зирех мягко и плотно придерживала ногу Уроза. Он был доставлен в постель без малейшего толчка. Для устройства ложа и украшения юрты Зирех использовала самые лучшие вещи, закупленные в Бамиане. Когда Уроза уложили на мягкий и нежный матрас, подперев ему спину пуховыми подушками, а ноги согрели легчайшими одеялами, веса которых он почти не ощутил, когда у изголовья, на импровизированном столике в виде перевернутого ящика, покрытого золотистой тканью, зажглась лампа, мягко осветившая юрту, эта непривычная роскошь обрадовала его до глубины души. Все его мышцы и конечности, его поясница и вся его кровь выражали признательность, на которую сам он был неспособен.
– Клянусь Пророком, – пробормотал он, закрыв глаза, – здесь славно поработали.
И тут Зирех склонилась низко-низко, чтобы поцеловать его свисавшую с ложа руку. Она думала таким образом усилить доверие Уроза к себе. Но тут она просчиталась. Неожиданное и благочестивое прикосновение ее губ вызвало у Уроза тревогу. В нем проснулся инстинкт самосохранения. Он незаметно приоткрыл веки и через щелочку увидел на лице поднимавшейся с колен женщины знакомое выражение жадности, решимости и хитрой осторожности. Он подумал: "Проучили тебя плеткой, сука несчастная, так теперь ты выслуживаешься – ладно! Но я-то знаю: душонка твоя трусливая способна только завидовать и ненавидеть, меня не обманешь".
– Пусть Джехол стоит рядом со мной, – распорядился Уроз. – До самого утра.
Мокки взглянул на Зирех.
– Ты что, не слышал, что сказал хозяин? – крикнула та с раболепным усердием.
И тут она тоже просчиталась.
"На этот раз они хотят заполучить не коня, – подумал Уроз. – Значит, деньги… А все их старания, чтобы получше меня усыпить…"
Он подавил ухмылку, начавшую было образовываться в уголках рта. Прежде всего, не вспугнуть Зирех. Обмануть обманщицу. Сохранить у нее ощущение полной безопасности. Направить ее по ложному следу.
– Он пил? – спросил Уроз у саиса, когда тот через высокий проем ввел Джехола в юрту.
– Да, хорошо попил, – ответил Мокки. – И поел. В Бамиане он получил двойную порцию овса.
– Стреножь его, и пусть стоит у самой моей постели, – настоятельно порекомендовал ему Уроз.
Он очень внимательно и с большим беспокойством смотрел, как Мокки привязывает Джехола. Велел поближе к постели вбить колышек, получше завязать путы.
Саис с радостью повиновался. "Давай… давай… – подумал он. – Заботься о коне. А Зирех позаботится о тебе".
Наконец Уроз дал им знать, что он всем доволен.
Зирех принесла поднос с чаем и пропела, а не проговорила:
– А вот и чай, самый крепкий, самый горячий, самый сладкий чай!
Уроз следил за всеми ее жестами, когда она ставила поднос на ящик-столик в изголовье, когда наливала темный от заварки чай. Ничего подозрительного он не заметил. Но ведь она могла еще снаружи бросить в чайник какое-нибудь снотворное зелье.
– Попробуй сначала сама, – приказал Уроз. – Не хочу обжигать рот, если чай слишком горячий.
– Хозяин оказывает мне большую честь, – выразила свое удовольствие Зирех самым смиренным и нежным голосом.
Она смело выпила полную чашку. Затем тщательно ополоснула и налила вновь.
– Дай ему немного остыть, и твой рот будет доволен, – заверила она его. – А я пойду приготовлю поесть.
Выйдя из юрты, Зирех присела у огня, который развел Мокки.
– Да поможет нам Аллах! – прошептал саис.
– Да будет благословенно имя Его, – подтвердила Зирех. – Дурак-то наш за коня успокоился и теперь блаженствует.
Она жалобно, по-детски застонала. До сих пор ее ярость, напряженный труд, хитрости и опасения отвлекали ее от физической боли. Но тут, когда появилась возможность расслабиться, разморенная теплом, идущим от костра, она почувствовала, как горит все ее тело, словно с нее содрали кожу. Она прикоснулась кончиком пальцев к начавшим покрываться корочкой рубцам, оставленным плеткой вокруг шеи и на спине. Эти движения сопровождали жалобные стоны:
– Больно! Так больно… Ой, как больно!
Мокки инстинктивно протянул к ней руки, чтобы обнять Зирех, и не решился прижать к себе это израненное тело.
– Ты бы полечилась, – посоветовал он хриплым голосом. – Мазями… бальзамами…
– Да, конечно, бальзамами… порошками, – прошептала она.
Брови ее сошлись. Мокки показалось при трепещущем свете костра, что лоб ее надвинулся и навис над лицом.
– Поставь лучше варить рис, – дала Зирех ему задание.
Он начал выполнять поручение, а сама она попробовала снять с шеи висящие на шнурке мешочки, с которыми никогда не расставалась. И резко отдернула руку, словно прикоснулась к раскаленному предмету. Шнурок прилип к голой коже, впился в окровавленную шероховатую поверхность шеи. Зирех оторвала полоску ткани от платья и намочила ее в воде, где варился рис.
– Дай я тебе сделаю, больно не будет, клянусь, – пообещал Мокки и взял у нее тампон.
Его большие пальцы привыкли оказывать помощь, и он сдержал обещание.
Он показал ей шнурок, как трофей. На нем висели пляшущие мешочки. Спросил: