– "С кормового лебедь под скрыли, жаравль под шафранным взваром жаркой, две ряби окрашиваны под лимоны, куря рознимано по костям под огурцы…"
– В брюхе ноет, черт!
– "Куря жаркое, рознимано по костям под лимоны, тетерев окрашивай под сливы…"
– Издохнешь на месте, чуя такое…
– "Утя окрашивана под огурцы, косяк буженины… лоб свиной".,
– Ужо дадим крошеной лоб боярской в каше!
– "Лоб свиной под чесноком, гусь, утка, порося жаркие… куря индейская под шафранным взваром… блюдо сандриков из ветчины, почки бараньи большие, жаркие… середка ветчины, часть реберная говядины жаркой… гусь, утка под гвоздишным взваром, ножка баранья в обертках…"
– В онучах, что ли?!
– "Куря рафленое, куря бескостное, куря рожновое, гусь со пшеном да ягоды под взваром. Куря в ухе гвоздишной, куря в ухе шафранной, куря в лапше, куря во штях богатых, куря в ухе с сумачом…"
– Закинь, немчин! С досады кой еще и убьет тебя…
– Убить и надо, супостата государева!
Услыхал Иван Каменев как будто знакомый голос солдата Шмудилова.
– Бейте иных, кто вас морит на сухарях, а чужеземцев кормит до упаду!
– Так ведь то от великого государя!
– Откуда все собирают на корм царю?
– От нас – то верно… только так из веку идет.
– Пусть из веку, только ваши руки в крови от работы, а бояре и боярские дети считают за бесчестье руки марать работой… Сказано в книгах: "В поте лица будешь есть хлеб!", а разве же бояре потом добывают хлеб?
– Палочьем замест пота!
– Кнутьем!
– Правежом!
– В ком сила царская? – спрошу я.
– В князьях, воеводах, наместниках!
– Лжете или не понимаете – в вас, мужики! Из вас, солдаты, без солдата и воевода едино что баба на печи! Куря во штях едят, а где берут?
– У нас на дворе!
– Правда, черной немчин!
– Солдаты, связать черного "по слову и делу государеву" и воеводе дать! – еще раз услыхал Иван Каменев из темноты двора хотя и измененный, но уже явно голос Шмудилова.
От огня на голос в темноту крикнули:
– Ты дурак! Тронь-ка ево, он свойственник маёру-у!
– Маёр Дей, он те свяжет!
– Солдаты, я и четвертой доли не чел вам о кормах послам… сказывал неполно, что отпускано от царя… что дано дворянам при послах не чел, но к голоду и правежу вы привыкли – одного паситесь! День-два годя придут стрельцы имать и судить вас за кабаки и попов… будут искать среди вас заводчиков!
– Пущай придут! Стрельцов расшибем и пищали на них оборотим.
– Стрельцам на Коломне не быть!
– Берегись! Стойте меж себя дружно.
Иван Каменев встал с чурбана, где сидел, пошел в избу. В избе был Сенька, рейтар с ним тихо о чем-то говорил.
– Семен, двинься на край скамьи.
Сенька, уступив дорогу, передвинулся. Каменев сел.
Рейтар тяжелой рукой взял перо, стал писать, норовя свой почерк приблизить к полууставу. Он ничего не слыхал и никуда, кроме бумаги, не глядел.
Таисий – Иван Каменев – придвинулся к Сеньке, тихо сказал:
– Позовут солдата… встанет у креста. Надо убрать его – сыщик, иначе нам не быть!
– Понимаю…
– Рейтар, судья. Рейтар поднял голову:
– Чую, капитан!
– Как ближний и верный нашему делу, ты должен вести порядок! Прикажи Шмудилову быть у налоя…
– Верно, капитан! Эй, позвать Шмудилова!
Солдаты от дверей протеснились в сени, в дверях сеней раздались их голоса:
– Шмудило-о-в!
– Слышу-у!
– В избу зовут!
– Иду-у!
Солдат с вороватыми глазами, трогая на голове железную шапку и запахивая тягиляй, пролез к столу.
– Ко кресту стань! – приказал рейтар. – Не убегай – може приведут кого…
– Крест – ништо! Отпуст срамной…
– Делай!
– Чую, встаю. – Солдат встал у налоя. Сенька, поклонясь Каменеву, вышел из избы.
В избу к Бегичеву Сенька вернулся ночью. Таисий не взглянул на него, он угощал водкой старика пономаря ближней церкви. Старик сидел за столом в большом углу, Сенька на лавке близ стола.
– Я, Иванушко, ой чуток! Примерно кочет шевельнет крылом на седале, ай ветер веревкой язык колоколо шорнет, и сплю, да чую… А тут, как залез на свое верхотурье, покрестился, концы нащупал, звонить хотел и чую – Москва звонит, попраздничному звонит, давно такого звону не бывало… Э, мекаю, надо к Иванушке брести – просил. Я рад и он-де рад будет! Патриарх оборотил, а то паству кинул на сколь время… от черной смерти заступа – помолит, покропит, пройдет, може, напасть… сказывают, утихать стала.
– Пей еще кружку, дед Дмитрий!
– Пошто не выпить? Я чай русской, не кукуй, аль кто – русской, значит, коли подносят, пей, еще почествуют – пей! А вот гляжу – твой постоялец пришел – лик в крови… ужели имали его лихие, альбо солдаты?
– Пей, чего на моего постояльца зреть! Места ему чужие, по темноте ежедень землю носом роет…
– Упал? Ну, за здоровье! Пью… хлебца опять с чесночком дай! Так… хи, я вот старой и хмельной бываю, да ночью дорогу ногой гребаю, не убреду в яму – не-е-т!
Таисий взял со стола одну свечу, подошел к Сеньке:
– Умойся, бери огонь.
Сенька отошел в сени к рукомойнику.
– Может, дед, тот звон не патриарший, а к празднику? В Москве что ни день – звонят какому-либо святому…
– Сумнителен ты? Так вот те сказка: день спустя, век такого не бывало, солдатёнко забрел – шапка железна, тягиляй с воротником стеганый, зрю датошный, как есть! "Пусти, гыт, дедушко, на колокольну…" – "Пошто?" – вопрошаю. "Да позреть, не шлет ли де патреярх стрельцов на Коломну". – "А зачем они, стрельцы?" – "Ты старой, пошто знать тебе?" – "Так, говорю, мне знать не надо и тебе на колокольну не надо!" А он смеетца… Пригляделся – узнал: московский человек, на Земском дворе в ярыгах служил… вон ты хто! "Ну, поди, коли знаемой…" Расстегнул, скинул тягиляй и в кафтанишке полез – значит, верно учуял, патреярх! До пономарьства, Иванушко, был я дворником на постоялом, и ярыги к нам забредали… В пономарях не быть бы, да на постоялый церковники хаживали пропиваться… Хозяин-от в тай корчму держал, а дьякон сколь раз в той корчме спускал с себя все до креста, и я ему платьишко ссужал укрыться… А как ярыги довели, что корчму прогнали, я к тому дьякону, он же меня сюды к попу… поп и благословил в пономари… Одначе, сынок, поднеси еще круг да в кулак кус хлеба, и побреду! Спать не лягу, чай, скоро звонить. – Пономарь выпил на дорогу, помолился на деисус и, покланявшись, ушел.
Сенька, придя умытый, поставил оплывшую от ветра свечу на стол. Приятели поели и, выпив водки, заправили по рогу, стали пить табак. Сенька от водки выпитой не развеселился – глядел угрюмо.
– Чего, Семен, мой брат, не весел?
– Да, вишь, Таисий, радоваться мало чему… жить думал с тобой тихо, и углядел: круг тебя рожи боярских сыщиков, оплошал – и закуют.
Таисий хлопнул его по плечу:
– Эх, ты! С таким богатырем мы скрозь каменные стены пройдем…
– Богатырь я малый есть!
– Тебе видится малый – я же ведаю, ты богатырь большой, а что солдат?
– Кончено, доводить не будет…
– Из пистоля?
– Нет, шестопером… махнул раз – голова расселась пополам, а кровь мне в лицо…
– Он ведь датошный, в железной шапке?
– Шапка, должно, холодила, снял с головы, держал у пазухи, только шли они вдвоем, один потом свернул, а тот, кой у креста в избе стоял, замешкался – мне то было сподручно, – убил… Убитой того учил: "Поди-де к воеводе, скажи "слово и дело государево".
– Ну, а тот?
– Тот, что на крестец шел, отговорился: "Рано-де, когда стрельцы уймут солдат, тогда заводчиков укажем".
– Не добро нашим головам лежать под двором Мстиславских. Покуда стрельцы Коломну не окружили, мы утянем к Москве… Головушки наши гожи, не один бунт заварим… майоры Дейгеры в ином месте нам сподручниками станут…
– Ой уж эта Москва! Чаял век ее не видать и таже к ней… Любовь там кинутая, все знаемое, зримое и родных нет…
– А брат?
– Брат, чаю я, теперь в боярские дети верстан, и тот же дворянин, окажись ему – сдаст боярам!
– Пошто ране думать, там увидишь, скажешь… ну, теперь ты спи – дело сделал, иная забота за мной. Нынче в ночь надо бумагу написать. Печатью дьячей Большого дворца я запасся у дьяка Ивана Степанова… Бумагу справить, чтоб заставы пройти…
– Заставы дело мудреное, как пройдем, не ведаю.
– С нищими пройдем! Мой построй провонял худой одежой – нищие ту бывали… женки особо… все жаждут к Москве идти. Упрашивали, я обещал… водкой их поил, любят меня, замест пророка чтут и все говорят без обману… с иными я ложе имел…
– Пошто тебе, Таисий, ужели не мерзко?
– Крепче так! На дыбу изымают, не скажут слова… Слух надо, через них добывал… служат честно.
– Мудро сказываешь…
– Никакой мудрости, едина лишь смышленость, и ты ее пойми – женка молодая ли, старая к тому придет – однака будет… Да и то – поживу с худыми, хорошая для меня станет вдвое краше… Безобразное, Семен, бесстыднее, а я бесстыдство возлюбил гораздо. Обвешаем тебя веригами, морхотьем завесим, будем калячить да стихиры петь. Пистоль на случай и шестопер в морхотье замотаем… Тут за Коломенкой, прямо, как пройти по плотине мельницы в поле с версту, кладбище – на нем избушка в крестах прячется, той избы все боятся, а нам впору… из нее и поход наш к Москве… Побредем скрозь заставы в Китай-город к церкви Зачатия святой Анны. – Туда царица на богомолье ходит?
– Туда… и оттуда легче всего быть нищим у царицы наверху.
– Смышлен ты! Ой, смышлен, Таисий.
– Ежели бы Коломна не зорена была, то могло бы статься так – стрельцы пришли, с солдатами не дрались, а сговорились – они всегда корыстны и шатки, помирать в бою кая корысть? Да городишко разграблен, заводчиков у солдат нет, майор не пойдет с ними, немцы капитаны тож, и стрельцы солдат одолеют – иных закуют до суда, кой-кто утекет от караула, а домой оборотить не можно – солдат без отпуска! Пойдут утеклецы в гулящие люди, и нас прибудет… надо больше людей на бунт готовых, удалый же заводчик, атаман найдется, тогда придет пора боярам шеи на сторону свернуть! Ты спи, набирайся силы.
Сенька покорно принес свой бумажник на лавку, лег и уснул.
Таисий зажег к двум свечам еще три, он до рассвета писал грамоту, как изограф искусный подделал почерки дьяков и печать восковую внизу приладил.
Прохладно в избе… Было рано. Ветер свистел в резном дымнике, постукивал дымовым ставнем. В слободской церкви звонили жидко к утрене… кто-то царапался в окно, не закрытое ставнем. Сенька, проснувшись, хотел подняться, чтоб узнать, кто просится в избу, но, когда стряхнул сон, понял – сухой снег, наносимый ветром, сыпался по слюдяным пластинам с частыми переплетами узорчатых окончин. Еще и то понял, что Таисий не спал: на столе горели свечи.
В сумраке у двери на лавке Сенька увидал двух нищих баб, у одной малая зобелька на руке желтела дранками.
Сенька, прислушавшись, разобрал полушепот бабы, потом другой:
– Родной ты наш!
– Колдун Архилин-трава наша!
– Ну? – спросил громко Таисий.
– Поспешать надо…
– Куда?
– Самому ведомо – в Москву!
– А то не убратца!
– Што так?
– Солдаты круг Коломны рвы роют…
– Засеки заламывают!
– Капитанов дву немчинов убили!
– Пошто?
– Должно, мешали им на стрельцов пушки налаживать…
– Да где стрельцы? Немцев убили – ладно сделали…
– Сказывают, послухали мы у коломничей, стрельцы в пяти поприщах…
– Сказывают, идет Полтевский полк и еще кой другой – голубы прапоры!
– Кафтаны добыли?
– Две однорядки трепаные, на нас будет свое…
– Денег дам, запаситесь питьем, едой – в избу приду бражничать…
– Запасемси-и…
– Будьте все!
– Мы ежедень вкупе – тебя лишь нет…
– Старцы поспешают, сказывают – идти в обход!
– Пойдем прямо по Коломенской… вирать худче.
– То зримо тебе…
– Вериги с крестами сыщите!
– Старцами то запасено!
Сенька, повернувшись к стене, слышал, как Таисий пошел к дверям, зазвенели деньги, он сказал: "Добудьте пития", потом заскрипели двери.
Сенька уснул. Проснулся засветло. Таисий сидел на лавке у его изголовья, а по избе, сухой и длинный, трепля свою бороду клином, мотался сам хозяин, дворянин Бегичев.
– И сказал мне, Иван, тот солдат: "Я-де временно боярином Милославским в солдаты верстан из ярыг земского двора. Меня-де слушаться, за ним до поры гляди, я власть! Когда солдатов усмирят, мы заводчиков укажем, великий государь нас похвалит за службу… меня боярин обещал из ярыг перевести в прикащики решеточные, и пущая власть буду! Тебе же тогда прямая дорога в головы кабацкие – великий-де государь за службу твою тебя повелит списать в беломестцы слободские".
"Как же, говорю, а куда ежеле уйдет?"
"Гляди за ним и знай куда сшел – он большой заводчик, солдаты его слушают, и с ними на стрельцов пойдет, больше маёра любят – завсе говорит им противу великого государя воровские речи".
"А как-де убьют его?"
"Ну то нам ведомо будет! Служба твоя не пропадет. Дознано мной, говорит, что он подьячей Большого дворца – штрафной беглой…"
Таисий засмеялся:
– Вот дивно, хозяин хороший, солдат тот не во хмелю был?
– Тверезый… пил-таки от меня, только мало… седни обещался прийти.
– Все понял – водки ему в ином месте сколь хошь из-под полы… магарыч с тебя думал вывернуть! Аль ты впервой солдат ведаешь? Чего ни делают – отпуски себе домой подделывают, начальные люди – чужеземцы, худо знают нашу грамоту, так суют к подписи… Майор сколь таких листков им подписывал – меня упрашивал глядеть, чтоб… придет, приведи ко мне, и мы его кривду правдой покроем…
– Так и понимал я… ты, Иванушко, с солдатами не ходи на стрельцов – солдат унять надо!
– Своя голова, чай, дорога? Пошто мне без рубахи в огонь лезть!
– Берегись! Ты мне годен, ой, как годен!… Дело прибыльное головой быть, но дело то мало ведомое мне, один запутаюсь, иные крадут, а ты честен – верю! Едино лишь, чтоб тягло не наложили, не равняли с посадскими…
– Это уж так! Какой дворянин в тягле живет? Прощай родовитость, коли сравняли тяглом с худородными.
– С подлым людом, черным…
– Беломестцем устроят, и будешь в своей слободе богатеть… правда только, что слободские беломестцев не любят…
– Ништо-о! Как солдат придет – приведу.
– Веди, поглядим, в какие кости обыграть хочет? Бегичев ушел, следом за ним ушел и Таисий.
Было за полдень. Сенька встал, умылся, поправил складки рубахи и на рубаху натянул панцирь. Надев кафтан, стал ходить по избе. Рог заправил, попил табаку. На столе стояла большая сткляница водки, мало початая. Таисий за работой пил немного, кружка тут же. На торели оловянной недоедены рыба и хлеб. Сеньку если что-либо тревожило, то он целыми днями ничего не ел и теперь есть и водку пить не стал. Он тревожно ждал Таисия, боясь, чтоб не убили приятеля, как сообщали утром нищие про капитанов немцев, – говор баб Сенька ясно вспомнил и думал:
"Надо к Москве, коли что, скорее… стрельцы – кои на конях, будут скоро… в бой с стрельцами не пойдем, так и Таисий мекает…"
Завозились шаги в сенях, потом в избу просунулась голова поваренка, вошел парнишка в трепаной шубейке, в лаптях на босу ногу. Поваренок сунул на стол блюдо с оладьями в меду.
За поваренком вошла домоуправительница, вошла неторопливо, степенно помолилась в угол, спросила:
– Один ту будешь, Гришенька?
– Кого же еще Аграфене Дмитриевне надо?
– Мекала и черный твой с тобой… Я посижу, а ты дар от меня покушай…
– Ужо… после поем.
– Я вот надумала вам избу топить сама… сторож худо протопляет, ишь дымом смородит. – Она фыркнула носом, втянув воздух избы. Вывернув из-под шелкового шугая пестро расшитый по краям плат, утерла лицо.
– Сторожу сподручней… тебе с хозяйством, чай, немало дела?
– Велико мое дело! Чем править? Блоху напоить да вошь подоить…
Сенька имел привычку, когда упорно думал, тогда ставил одну ногу на лавку, глядел в окно.
Теперь он встал одной ногой на скамью, упер локоть в колено, положив на руку подбородок, глядел через стол на двор, изза тына неслись отдаленные звуки набата – не то грабеж, не то пожар. На фоне слюдяных пластин в темных окончинах другого окна рисовался ясно его профиль – упрямый лоб, кудри клочьями выстрижены Таисием, окрашены рыжим. Бороду ему товарищ также убавил, была окладистая, теперь же темно-рыжая, клином.
Аграфена глядела внимательно на Сенькин профиль с горбатым носом, сказала:
– Гляжу вот, Гришенька, на тебя – и по голосу ты, а по обличью будто мой Иван Бегичев… И, и… что сделали проклятые солдаты, как с ними на кружечной ходить стал… знаю все…
– Мы с тобой, Дмитревна, чужие, едино тебе, какой я… Был бы мужем, тогда переменная рожа досадлива…
– Ух ты, пропадай все… И так долго таила. Хоша ты, Гришенька, сны мои рушил – обличье сменил, да уж и такого тебя люблю! Столь люблю, что готова аже любодейчичей плодить, пущай лакиньей лают…
– Я не люблю тебя, Аграфена Дмитревна, едино лишь – уважаю за порядню дома.
Она придвинулась к столу ближе:
– А не люби, да приласкай!
Сенька не успел ответить. С речки Коломенки через сад прошли двое рослых датошных.
– Несет черт гостей! Это к твоему черному, – сказала Аграфена и быстро ушла.
Сенька сел на лавку.
Солдаты вошли как хозяева, не снимая железных шапок. Один, подходя к столу, взглянув на Сеньку, сказал:
– Тот!
– Верно? Значит, ладно!
– Тут, брат, вишь, баба была – уплыла… принесла водки, оладей паровых, а мы выпьем и закусим!
– Перво допросим!
– Торопиться некуда – дело в железной шапке!…
Они были в ватных тягиляях нараспашку, под тягиляями серые кафтаны с кушаками, за кушаками у каждого по три пистолета. Сабель и мушкетов при них не было. Один сел за стол, другой на лавку с краю стола. Стали пить и есть – выпили всю водку, съели оладьи, хлеб и рыбу, тот, что за столом глубже сидел, спросил:
– Где твой черный капитан?
– А вы завсегда так?
– Как?!
– Жрете, не спрашивая хозяев?
– Это ты, что ли, хозяин?!
– Да хотя бы я!
– Ого!
– Видно, что не солдаты, а ярыги – на торгах да кабаках обыкли грабить!
– Ах ты, рыжая собака!
Сидевший за столом выволок пистолет, взвел кремневый курок, дуло направил на Сеньку.
– Не грози пистолем, ярыга, убери!
– Я те уберу! Ты убил Шмудилова?
– Сказывай!
– Кого?
– Того самого – государева слугу?