– Мы без них попадем в Москву, да скрываться надо будет… с ними везде станем вольно ходить, все знать!
– Ночью на кладбище я не искал жену, мне дали эту девку, стала она, не ведаю на долго ли, моей… своих в обиду не допущу! Пойду…
– Остойся, чуй, у них правило – в тай чини блуд, пьянство, но кто всенародно окажет свое бесстыдство – убивают…
– Не велико бесстыдство… клюнула в губы.
– Ты горяч, я холоднее – пойду я…
– Поди и скажи им!…
– Я знаю, что скажу!
Таисий подошел к кругу. С сумы, лежавшей на снегу, встал отец Ульки, шагнул к Таисию, подавая топор, руки у старика дрожали, глаза слезились, сказал:
– Атаман, убей… Едина она у меня дочь, но круг велит – поганит устав…
Он вложил в руку Таисию топор.
Улька низко опустила голову, лицо стало бледно как снег, пятна намазанной сажи резко пестрили лоб и щеки.
– Убей стерво!
– Сука она!
– Архилин-трава, убери с очей падаль! Таисий взял топор, заговорил спокойно:
– Устав ваш ведом мне, он свят и строг, и не должно его рушить никому.
– Убей суку!
– Убью, только вам всем тогда брести в обрат на Коломну!
– А то нам пошто?
– Пошто на Коломну?!
Все поднялись со своих мешков на ноги. Таисий так же невозмутимо продолжал:
– Мой брат, старцы, любит его дочь! – Он лезвием топора указал на старика. – Убьем женку, Григорей уйдет на сторону… у нас зарок – не быть одному без другого…
– И ты уйдешь, Архилин-трава?!
– Уйду и я… под Москвой еще застава, она вас оборотит, так легче вам брести в обрат от сих мест, чем от Москвы!
Старцы заговорили:
– На Коломну не попадем…
– А и попадем, там смертно…
– Архилин-трава, убей суку!
– Молчите вы, волчицы! – замахали старицы на молодых.
– Мы отойдем… посоветуем – жди! – сказали старцы, и все трое отошли в сторону.
Таисий с топором в руке ждал.
Сенька тоже стоял не двигаясь.
Улька стояла по-прежнему, только по лицу у ней текли слезы.
Старики подошли, сели на свои мешки, один сказал:
– Атаман, ватага старцев порешила тако – Улька идет меж стариц и будет в дороге с ними ж везде… Коли Григорей избрал ее – той воли мы ни с кого не снимаем… А в городу, где добрый постой уладим, там и пущай сходятся для ложа…
– Мудро рассудили! Пусть будет так.
Все поднялись, навесили мешки, и ватага побрела с пением:
Не прельщуси на все благовонны цветы,
Отращу я свои власы
По могучие плечи,
Отпущу свою бороду по белые груди…
Часть вторая
Глава I. Царь и Никон
В пыльном тумане померкло солнце. Люди копошились в пыли, чихали, кашляли, отплевывались. Широкими деревянными скребами сгребали на стороны в канавы, где гнила всякая падаль, дорожный песок и пыль. Иные за ними мели, чтобы было гладко… ямы ровняли, ругались негромко:
– Штоб ему, бусурману, как поедет зде, ребро сломить!
– Не бусурман он! Православный, грузинской, в недавни годы к нашим в потданство объявился…
– Вы, черти у бога нашего! Работай больше, говори меньше: стрельцы близ – доведут, палками закусите!
Недалеко трещало дерево – стрельцы ломали ненужные постройки или такие, которые загораживали проезд в Москву грузинскому царю.
Июня, в 18-й день, 1658 года усердно чистили московские улицы и закоулки, а по площадям, крестцам и людным улицам, поколачивая в барабан, ходили бирючи, кричали зычно:
– Народ московский! Великий государь, царь и великий князь всея Русии, самодержец Алексий Михайлович указал:
"В Китае, в Белом городе и Земляном валу – в улицах, которыми идти грузинскому царю Теймуразу, и на пожаре шалаш харчевников, и полки, и скамьи торговые, и мостовой лес и в тележном ряду прибрать все начисто. И в Китае-городе, во рву, что внизу церковь Живоначальныя Троицы – лавки, которые без затворов пусты, – сломать и мостовой лес, по тому ж все прибрать, чтобы везде было стройно".
И великий же государь указал:
"На встрече грузинского царя у Жилецкой у Осипова сотни, Сукина, быть голове Михаилу Дмитриеву".
Были на встрече против грузинского государства царя Теймураза Давыдовича стольники комнатные, шестнадцать человек. Да с выборного сотнею князь Иван Федоров сын Лыков, а в сотне у него было стольников двадцать восемь человек.
Головы у стольников: князь Алексей Андреев сын Голицын – у него в сотне восемьдесят пять человек.
Никита Иванов сын Шереметев – у него в сотне семьдесят девять человек.
У стряпчих князь Иван, княж Борисов, сын Репнин – у него в сотне девяносто четыре человека.
Солдатские полковники с полками: Аггей Алексеев сын Шепелев, Яков Максимов сын Колюбакин.
Июля, в шестой день, великий государь царь Алексий Михайлович указал потданному своему грузинскому царю Теймуразу Давыдовичу на приезде свои великого государя пресветлые очи видеть и у стола быть в Грановитой палате.
В этот день приказано было не торговать и не работать, нарядиться в чистое платье: "у кого что есть праздничного".
Нищим указано настрого: "Рубы худые не казать! Мохрякам божедомам на улицах ни сидеть, ни лежать, а быть на своих "божедомных дворах"!"
Во время въезда царя грузинского народ залезал на тын, на балконы и крыши домов.
– Гляньте! Бородатой грузинской царь, а борода, вишь, длинна да курчава…
– Бог ума не дал, пальцем не тычь, сами видим!
– В своей, вишь, корете едет!
– Чай, он не мохряк, а царь!
– Браты, а хто у его пристав?.
– Боярин Хилков – князь!
– Де-е-тки-и!
– Чого тебе, дедко?
– Перед коретой чужеземного царя хто скачет?
– Голова стрелецкой, Артемон Матвеев!
– Ой, а быдто он молочше был?
– Ты старишь – и мы с тобой!
– Эй, задавят! Сколь их в цветной-то крашенине?
– Дворяне все! Конюшенного чину, а ты, знать, не московской?
– Я-то?
– Да!
– Много нас! На работы взяты в Москве, а я – каменотесец Вытегорского уезду…
– По говору знать: токаешь…
– Ай да конюхи! Все в атласном малиновом…
– Не все! Окроме червчатых есть лазоревые кафтаны,…
– Баско!
– Ах ты, новгородчина! Говори: красиво!
– Пущай по-твоему: красиво, а не одна на них мужичья копейка виснет.
– Поговори так – за шею повиснешь!
– Браты, гляди – дьяки верхом!
– Да… дьяки… Симановской с Ташлыковым.
– Не в приказе сидеть – за коретой ехать!
– Все с протазанами!
– Бердыши не гожи! У Протазанов топоры – те, вишь, начищены!
Народ хлынул в Кремль. Бояре палками очищали путь карете царя Теймураза. Ближние ко дворцу люди видели грузинского царя, вышедшего из кареты. Встречали стольники: Никита Иванович Шереметев да Иван Андреевич Вельяминов. С ними дьяк Василий Нефедов.
Степенный боярин в золотной ферязи вышел из сеней на красное крыльцо, отдал царю низкий поклон. Дьяк громогласно пояснил:
– Встречает тебя, величество царь Теймураз Давыдович грузинской, боярин государев ближний, Василий Петрович Шереметев!.
Хотя бояре, приставленные к порядку, больно били палками, но упорные, стоя близ красного крыльца, видели: на красном крыльце от сеней Грановитой палаты в бархатных малиновых терликах стояли жильцы с протазанами, иные с алебардами. Толпа громко гудела, считая:
– Один, два, три! – Подсчитали как могли.
– Сколь их!
– Шестьдесят два жильца!
– Не все – воно двенадцать в желтых объяренных, а во еще десять в лазоревых…
– Народ, расходись! Государь с гостем кушать сели-и…
– Не наше горе! Они вволю поедят…
В то время как встречали царя Теймураза, Никон в крестовой палате сидел в ожидании на своем патриаршем месте в полном облачении: в мантии с источниками, скрижалями. На груди патриарха под пышной бородой висела на золотой цепи украшенная диамантами панагия. Правая рука держала рогатый посох, конец посоха дробно, не без гнева, стучал по ступеням патриарша сиденья. Патриарх вытягивал шею, прислушиваясь к гулу толпы: он слышал, что гул этот стихает. Царя грузинского ввели в палаты. Патриарх хотел бы видеть всю встречу, но не позволял сан стоя быть у окна.
– Христианин… а так же, яко грек, на турка глазом косит… в тех царях вера сумнительна, кои близ турка живут!…
Смелый человек – Никон, но мелкое самолюбие и тщеславие губили его… малейшая обида, обидное слово, сказанное иным необдуманно, делали врагом вчерашнего друга…
Бояре знали эту мелочную обидчивость, дразнили патриарха словом едким, как бы сказанным самим царем, и Никон несдержанно говорил о царе злые слова; бояре эти слова передавали царю, и царь все больше отдалялся от патриарха.
– Смерд – собинный друг царя!… Смерд! Кто пишется наравне с царем, а кажется больше государя? Государи не пишут– печать кладут, он же, смерд, пишет рукой полностью: "Великий государь святейший патриарх всея Русии Никон…"
Теперь, когда совершился въезд грузинского царя, Никон понимал, что его приглашение всегдашнее – благословить государево пиршество – должно давно состояться, посланца же от царя нет, и патриарх не дождался, крикнул:
– Боярин!
Из патриарших келий вышел на его зов человек с хитрыми глазами и равнодушным лицом, патриарший боярин Борис Нелединский.
– Иди, боярин Борис, к государю и вопроси от моего имени: "Што-де сие значит?" Он же царь, поймет, о чем вопрошаю.
Боярин молча поклонился, ушел.
Никон, еще более злясь, от нетерпения стучал громче посохом по ступеням патриарша места.
Недалеко, в простенке окон, часы, устроенные в паникадиле, – шар с цифрами, идущий горизонтально мимо неподвижной стрелки, показали час прошедшего времени, как ушел боярин. Нелединский вошел, потирая лоб, и, кланяясь, сказал:
– Без толку ходил! Едино выходил лишь поруху имени твоему, великий господин святейший…
– Какая и в чем поруха?
– Богданко Хитрово не пропустил меня, святейший патриарх, и еще палкой по лбу ударил, как посадского, а когда сказал: "Я от святейшего патриарха иду", ответил: "Не дорожись своим патриархом", да удар повторил, едино лишь не по лбу…
Никон сошел со своего патриарша места, сел к столу, написал царю малое челобитье, прося расследовать и наказать дерзкого боярина.
– Снеси сие: пропустят!
Боярин удалился. Никон сел на прежнее место и без мысли глядел на освещенный изнутри, идущий с цифрами мимо часовой стрелки шар. Он не успел дождаться патриарша боярина, вошел государев боярин Ромодановский. Ромодановский вошел, не снимая серебристой тюбетейки, закрывавшей лишь макушку головы; он был похож на большую рыбу, идущую торчмя на красном хвосте: на боярине серебристой парчи ферязь без рукавов, рукава алой бархатной исподней одежды расшиты жемчугом, ферязь – летняя, суженная книзу из-за сытого брюха, выпиравшего наружу; у подола ферязи виднелись короткие, толстые ноги в сафьянных красных сапогах; носки сапог глядели на стороны. Боярин истово молился образам, а Никон глядел на него недружелюбно и думал: "От этого дива зло получить не диво…"
Патриарху боярин поклонился земно и к руке подошел, от него пахло хмельным. Заговорил Ромодановский тихо и ласково:
– Великий государь господину святейшему патриарху Кир Никону шлет милостивое пожелание – долгое сидение на патриаршем столе, дабы ведал он и опасал от церковной крамолы храмы, киновии и приходы церковные…
– Сколь сил моих хватает – блюду… то ведомо великому государю не от сей день!
– И еще… великий государь сетует много на тебя и в гнев вступает, что пишешься ты наравне с ним "великим государем…"
– Холоп! Великий государь волею своею указал мне писаться тако…
– Я – холоп… великий господин, но холоп государев, а великий государь самолично указал мне довести тебе не писаться отнюдь великим государем – отселе я холоп не твой и перед тобой боярин буду…
– Да будь ты проклят и с родом своим!
– Неладно, нехорошо, великий господин святейший… пошто на мою голову проклятие – я исполняю волю великого государя, говоря тебе вправду…
– Ты сказал все! Иди от меня, вид твои – лисий, а глаз и норов – волчий…
– Проклятие сними, и я уйду, раб смиренный, и благослови, владыко…
– Снимаю! Не в храме проклял – иди с глаз моих!…
– Даром гневаешься, господине патриарх, а гневен ты, што не позван к государеву столу?… Так знай – ни единый из духовных отец не зван на нонешнее государево пиршество…
– Стол без архиерейского благословения есть трапеза, уготованная бесу!
– Великий государь Алексей Михайлович, царь православный, так же царь грузинский Теймураз Давыдович греко-византийское исповедание древле от отец своих приял, и бесу тут не место…
– А давно ли они, грузы и арменя, Астарте поклонялись, и ведомо ли тебе, государев холоп, што Астарта – мать тьмы и нечестия – языческая?
– Не ведаю и ведать того не желаю; ты же знай, што нелюбье к тебе великого государя живет на том: "да не пишешься ты от сей дни великим государем!" Тебе было дозволено по милости царя-государя как отцу духовному писаться со словом "смиренный"; отринув "смиренный", возымел гордость ты на владычество царства…
– Иди, не языкоблудь!
– Ухожу – благослови, святейший владыко.
– Уходи, уходи! Видеть мерзко – бес да помазует тебя смолой замест миро…
Боярин, ухмыляясь в усы, ушел.
– Собаки! Псы лютые! Вот как они со мной стали невежничать. Царь! Царь – тому причина! Царь? А я – патриарх! А ну-ка, учиним мы царю смятение?
Никон помолчал, потом громко позвал:
– Иван!
Из патриарших келий вышел лысый патриарший келейник Иван Шушерин.
Патриарх был разгневан. Он снова сошел со своего патриарша места, стал ходить большими шагами по палате, панагия звенела цепью на его груди. Проходя, пинал вещи, стулья, кресла, скамью – все, что попадало ему под ноги. Не глядя, спросил:
– Исписал?
Келейник чинно отдал поклон.
– Заборовский дьяк сказал: "Не можно дать! Едва лишь списано… давать писмо, когда в книге будет"… и ушел; да наш бывший подьячий Петруха Крюк дал без него, молыл: "Чти, верни скоро!"
– Чти, коли дал!
Патриарх сел на свое место и, видимо, успокоился. Положив обе руки на рога посоха, выставя бороду, а голову пригнув, он, не мигая, глядел на чтеца.
– "…и как царь Теймураз Давидович был у великого государя у стола и великий государь Алексий Михайлович сидел на своем государеве месте, а грузинский царь сидел от государя по левой стороне, в первом окне от Благовещенья, и стол был поставлен ему каменной. Да на том же окне позади царя грузинского, на бархате золотном, стояли четверы часы серебряны, взяты из Казенного двора…"
– Дураков дивят богатством, а мало годя опять в кладовую спрячут…
Сказав, Никон приподнял над посохом голову. Архидиакон Иван Шушерин продолжал:
– "У того же окна стоял шандал стенной, серебряной, а на другой стороне, в первом же окне от Ивана Великого, стоял кувшин-серебряник большой с лоханью…"
Никон снова заговорил:
– Если бы собрать все слезы обиженных, обездоленных за это серебро, то и места им в лохани с кувшином мало бы было…
Чтец, переждав патриарха, читал:
– "…по сторонам россольники высокие, взятые с Казенного двора. На другом окне от Ивана Великого, что по правой стороне от государева места, на бархате золотном стоял россольник серебряной большой да бочечка серебряная золочена, мерою в ведро…"
– Ренским налита…
Чтец, слегка вскинув глазами на патриарха, продолжал:
– "…у того ж окна на правой стороне шандал стенной, серебряной. На окне на первом, что от большого собору, серебряник с лоханью, взяты с Казенного…"
– Ну, чти, кто гости были?
– "…и у великого государя были у стола и сидели от государева места по правой стороне меж окон, перед боярским столом, за своим особым царевичи…"
– Те дураки, которым от распрей дома тесно стало, так они кинулись на чужую поварню брюхо ростить…
"Ох, изобижен крепко патриарх!" – подумал Шушерин и осторожно продолжал: