Изяслав закусил губу, отрицательно покачал головой.
– Ладно, – улыбнулся посадник. – Испытывал тебя. Хороший воин у князя. Молодец. Мой челядин проводит тебя.
2
Ростислав Владимирович сидел спиной к вошедшему. Не оглянулся. Дописал что-то, свернул лист в трубку и только тогда встал из-за стола и повернулся.
Был он высок, широк в плечах и тонок в поясе. Одет просто и удобно в косоворотку из тончайшего льна с затейливой тмутараканской вышивкой на груди и рукавах, в длинные штаны с напуском на мягкий касожский сапог с мягкой же выворотной подошвой – удобнее не сыщешь для верховой езды. Из-под шелковой наголовной повязки спадали на высокий лоб светлые кудри.
– Здравствуй, воин, – протянул отроку руку.
Изяслав замешкался. Впервые князь – хоть и безнадельный – протягивал ему руку, как равному. Даже во рту пересохло и голос охрип:
– Челом тебе бью от великого князя киевского Изяслава Ярославича!
Рыжие усы князя шевельнулись, глаза залучились радостью:
– От самого?
Изяслав поспешно отстегнул меч, протянул Ростиславу так, чтобы тот увидел имя на рукояти. Проговорил торжественно, подражая Ярославичу:
– Князь наказывал:мечом этим охраняй границы от врагов наших!
– Границы? – На мгновение Ростислав задумался. Но был он быстр мыслью и молниеносно понял тайный смысл княжьего послания.
– Ну, спасибо же стрыю моему, великому князю! Чем отблагодарить тебя, отроче? Проси. Моего в этом тереме не много. Но что мое – отдам. Что смогу – сделаю.
Казалось бы, сама судьба второй раз за короткое время испытывает Изяслава. И он вторично высказал заветное.
Засмеялся Ростислав:
– Твоему горю легко помочь. Если боярин не продаст рабыню, выкрадем ее! Одним грехом меньше, одним больше – мне все равно. Баба да бес – один у них вес. А какому боярину ее привезли?
– Вышате Остромирову, – сказал отрок и увидел, как сник молодой князь. Ростислав с сожалением вздохнул:
– Говорил он мне про эту девку. По сердцу пришлась. Попробую попросить для тебя. Да навряд ли отдаст. А выкрасть не могу. Вышата – друг мой…
И развел руками.
Такое искреннее сожаление звучало в голосе Ростислава Владимировича, что Изяславу стало немножко легче от его сочувствия.
– Прости, княже, – сказал он. – Спасибо на добром слове.
И ответил на безмолвный вопрос Ростислава:
– А ничего иного мне не нужно.
– Ты погоди горевать. Поговорить все же попробую, – молвил Ростислав.
– Сегодня наша дружина обратно в Киев отплывает с новгородскими купцами, – напомнил отрок.
– Скажу посаднику, чтобы тебя оставили в Новгороде.
– И Турволода, друга моего… – попросил Изяслав.
– Ладно, – кивнул Ростислав. – Через две недели другая ватага купцов в Киев собирается. С ней и пойдете.
3
– Ну что ж, оставайся в Новгороде, – сказал боярин Жарислав и внимательно поглядел на отрока. – А уж матери твоей я привет передам, не волнуйся.
И так он это сказал, что недоброе предчувствие сжало сердце отрока. Понял он, что боярин давно узнал его. А почему виду не подал – неизвестно. Может, задумал недоброе?
Он волновался бы еще больше, если бы знал, что один только вид сына бывшей челядинки приводил боярина в ярость. Она возрастала в той мере, в какой боярин должен был ее сдерживать. Ведь молодых Жариславичей князь сроду не осыпал милостями. Как и его родитель Ярослав, презирал за его ремесло – не подобает-де низкое занятие боярину. В голове Жарислава созревал новый замысел…
Изяслав-отрок, как было положено, проводил боярина до пристани, помахал на прощанье рукой. А когда шел обратно, тяжко вздыхал.
…На второй день Ростислав Владимирович сам разыскал отрока, проговорил угрюмо:
– Виделся я с Вышатой. Не отдаст он тебе рабыню. А на меня обиду не держи. Великому князю передай:наказ его буду выполнять свято, живот за него положу без страха.
В этом отрок не сомневался. Радовало его, что такого сыновца имеет князь, и что любит его, и что именно ему, Изяславу-отроку, выпал случай отвезти подарок Ростиславу.
– Счастливого тебе пути, отроче, – сказал Ростислав. – Услышишь обо мне. Захочешь – приезжай. Ближним боярином будешь, разделишь со мной и радость и горе.
– Пусть удача сопутствует тебе, – ответил Изяслав.
Молодой князь ушел, а отрок еще долго думал о нем, радовался, что есть на свете такие люди, как Изяслав Ярославич и племянник его Ростислав.
Минуло два дня. Изяслав никак не мог смириться с мыслью, что Селия для него потеряна навсегда. Однажды, проходя по огромному теремному двору, он услышал песню. Нежный голос выводил на незнакомом языке печальную мелодию. Воин остановился. Это голос Селии! Изяслав вглядывался в окна терема с разноцветными стеклами и слюдой. Там тоскует Селия. Если бы можно было вбежать к ней, обнять! Но стены и люди отделяют их друг от друга. Легче разломать стены, чем уговорить людей.
А Селия сидела на подушках в пышно убранной светелке. На ковре около нее лежало ненавистное зеркало, над головой висела золоченая клетка с попугаем. И сама Селия значила тут не больше заморской диковинной птицы, привезенной для забавы русоволосого холодного Вышаты. Рабыня покачивалась в лад мелодии и рассыпала, словно бисер, восточные слова:
Подобна ласточке моя печаль тревожная,
Подобна беркуту моя печаль тревожная,
Терзает душу мне печаль могучим беркутом,
Трепещет, прячется моя печаль, как ласточка…
Вспоминала Селия благоуханные дворцы Хорезм-шаха. Вспоминала, как темной ночью из степи нагрянули разбойники и похитили ее. Как стояла она на царьградском торжище, а жадные глаза и цепкие руки ощупывали ее. И когда нашелся человек, вступившийся за нее, красным цветком расцвела любовь в сердце Селии, всю нежность она отдала ему. А теперь в этом чужом дворце ее ждет смерть. Тут не найдется никого, кто бы вступился за нее перед ревнивицей, женой Вышаты – Марфутой. Селия прячет лицо в подушку. Ей стыдно признаться себе:Вышата ей нравится. Правда, он чужой, он холодный, он может легко и помиловать ее и казнить. Но он сильный господин, сильнее Изяслава.
Изяслав стоит у терема. Песня кончилась. Но в ушах словно еще звучит дорогой голос.
Здесь отрока и застал Турволод, почти силой потащил за собой. Слышались тяжелые удары городского била. Призывные звуки распластали над толпой медные крылья, взбудоражили ее, завертели.
– На вече! – раздавались крики, и многосотенная толпа хлынула к вечевому месту – широкой площади. Она закружила Изяслава, как щепку, понесла с собой. Все лица были повернуты к дубовому помосту, на котором стояли посадник Остромир, Вышата, архиепископ, бояре с посохами и несколько купцов в расшитых кафтанах.
Остромир выступил вперед, поднял руку:
– Жалуются гости богатые, купцы немецкие! – крикнул он. – Плачутся:воины-де полоцкие побивают. Что будем делать?
Он отступил в сторону. Бояре пропустили вперед немецкого купца с изуродованным лицом. Купец запричитал о разорении, причиняемом полоцкими воинами.
Толпа загудела, закричала вся разом – кто кого перекричит, загремела гневно.
Ударило било – чтоб утихли. Стал говорить архиепископ. Он напомнил о том, сколько горя принесли распри, молвил о послушании и каре небесной. После него говорили выборные златокузнецов и шерстобитов. Один предложил отряжать при караванах усиленные дружины, второй – ходить на Днепр, минуя полоцкие заставы, через озеро Селигер, Волгу, Вазузу, Гжать.
Изяслава потрясло увиденное и услышанное. Посадник спрашивает простых людей:"Что делать?" Выходит, в Новгороде советчики не только бояре, но и гончары, и градоделы, и даже, может быть, смерды. Дивен город и дивен ряд – закон его. Дивен, а верен. Вон сколько советов измыслили новгородцы. Один посадник столькими мудростями не начинен.
Изяслав не знал, что на вече говорят лишь о том, что предлагают посадник и бояре. Он не замечал, что в толпе стоят десятки дружинников, тиунов и подкупленные боярами и посадниками ремесленники и громче всех кричат как раз то, что нужно их господину. Он слышал только, что посадник спрашивает совета у простого люда, и был потрясен этим…
Глава III
РЕЗОИМЕЦ ЖАРИСЛАВ
1
Семилетний мальчик стоял у церкви Софии и жалобно всхлипывал. В двух шагах от него остановился боярин с необычайно мягкими движениями и длинными жилистыми руками. Он спросил у мальчика певучим голосом:
– Отчего печалишься, муже храбрый? Или рать проиграна, или рожь не скошена?
Мальчик невольно улыбнулся сквозь слезы. Он поведал доброму прохожему, как резоимец грек Константин отнял у них подворье, как отец пошел в холопы, а мать умерла в печали, как его, сирого, отдали родственникам и как плохо ему там жилось.
Боярин порылся в кошеле, вытащил оттуда витой сладкий хлеб. Отломил кусок, протянул мальчику:
– Откушай, муже. Вкусно?
– Вкусно, – еле-еле ответил мальчонка, давясь большим куском, который сразу же сунул в рот и теперь никак не мог разжевать.
– Ешь, ешь, – проговорил боярин и внезапно спросил:– Пойдешь ко мне жить? Работа легкая, козочек пасти. А с Константином-кровопивцем мы еще расплатимся. Худо ему будет!
Лицо боярина, покрытое сетью морщин, светилось лаской и заботой. У него самого было шестеро сыновей, он очень любил детей. На его подворье всегда находился десяток ребятишек. Боярин ставил их на легкие работы. В свободное время ребята ходили в гости к соседям и всем рассказывали об обидчиках их семей, о резоимцах Константине и Павле, Вартане, о черномазом Гаварии и патлатом Урсе. И всюду дети – ангельские души – расхваливали господина и хозяина, боярина Жарислава.
Услышав обещание отомстить Константину, мальчик доверился неожиданному покровителю. Он подскочил к нему, вложил в сухую сильную ладонь свою грязную ручонку, крикнул:
– Хочу к тебе!
Боярин погладил мальчонку по голове и улыбнулся. В тот же миг его лицо преобразилось от оскала острых щучьих зубов.
2
Мать Изяслава-отрока, Микулиха, как ее называли все на Копыревом конце, доила корову. Подумать только – корова… С тех пор как надорвался на княжьей работе Микула, муж, да вскорости и умер, не только коровы, и козы на подворье не было. А теперь – корова! И к тому же куплена на те деньги, что принес сын с княжьей службы. Тот самый, что держался за материн подол, боясь отойти на шаг, тот самый, что обнимал ее за шею, прижимался мягким тельцем и путался пальцами в ее волосах. И вот сын заработал деньги и отдал ей. Может ли быть у матери большее счастье?!
Глядит не наглядится Микулиха, как упругими струйками бьет теплое молоко из тяжелого коровьего вымени в глиняный корчажек, любуется не налюбуется.
– Ну и радость у тебя, Микулиха, ну и радость! – слышится от ворот певучий голос.
Корчажек падает из рук Микулихи. Молоко течет на землю – белое мешается с черным. Женщина узнала этот голос. Она медленно оборачивается. Перед ней – улыбающееся лицо боярина Жарислава. Боярин разевает широкую пасть и ласково говорит:
– Бог в помощь, Лаленка. (И ведь не родные, не близкие, а боярин помнит, как ее называли в молодости. ) Услышал про твое благоденствие, про удачу сыночка. Твое чадушко у князя – знатный муж. Гривнами князь пожаловал, обогатил. Я и подумал:дай проведаю. За мужем твоим, Микулой, должок запомнился. Шесть лет дожидался терпеливо, знал – в нестатке вы. Нынче ж година подошла. При деньгах ты. У меня и знак Микулы есть на бересте.
Сзади Жарислава стоят сыновья Склир и Мечислав. Высокий, костистый Склир протянул отцу кусок бересты, на котором под двумя рядами букв нацарапан крест.
– Гляди, Лаленка, голубка, – продолжает Жарислав, – две гривны да двадцать ногат взял Микула. Лета текли – резы текли. За шесть лет натекло… – Боярин поднял глаза к небу. – Натекло, Лаленка, три гривны и девятнадцать ногат. А долг платежом красен.
Закон "Русской правды" гласил, что сумма процентов – рез – не должна превышать более чем вдвое первоначальный долг. Тут и Жарислав ничего поделать не мог.
Женщина оцепенела. Таких денег отроду в доме не водилось. Если продать все, что она имеет, и то столько не выручить. И на что брал Микула две гривны? Она знает лишь о долге в двадцать ногат. С отчаянием смотрит Микулиха на берестяную грамоту, на грубый крестик. Все, все перечеркнуто этим знаком. Крест поставлен на всех ее надеждах. Теперь боярин может забрать ее в полные челядинки, владеть ее жизнью и смертью. Она вспомнила давнее.
А Жариславу и вспоминать не нужно. Никогда не забывал. И деньги Микуле занял нарочно. После его смерти хотел наложить лапы на его жену, да девятнадцать лет прошло. Присмотрелся к Лаленке – стара стала, негожа.
А встреча с Изяславом-отроком разбередила старую рану. Жарислав очень искусно подправил берестяную грамоту. Двадцать ногат переделал в две гривны и двадцать ногат. С тем и пришел.
– Ведаю, Лаленка, долг отдать можешь, – говорит Жарислав. – И тебе лучше. Деньги отдашь – на душе полегчает. После они по ветру разлетятся. И ни мне, ни тебе. На твое же благо пришел. Ибо глаголет Господь наш Исус Христос:"Возлюби ближнего, яко самого себя".
Микулиха стояла без кровинки в лице. Из-за спины Жарислава его сыновья, Склир и Мечислав, выткнулись, знаки подают отцу:хватит речи вести, пора дело делать. А из-за плетня глядят соседи, любопытствуют, сочувствуют.
Микулиха не знает, что делать. Платить нечем. И долг признать нельзя. Микула не брал таких денег. И сказать нельзя. Еще больше разгневается резоимец. Потащит на княжий суд, приведет свидетелей.
Не выдержала женщина, заплакала. Жарислав ласково утешает, советует:
– Слезоньки – сор. Выкинь их – полегчает, на душе чище станет. А коровушку продай. И огород продай, и рало. Верни долг, голубушка. О душе твоей забочусь. Освободи ее, облегчи. Долги у изголовья стоят, спать не дают.
Сквозь слезы, как сквозь туман, видит Микулиха:Склир Жариславич подходит к корове, отвязывает. Бросилась к нему, голосит:"Не отдам!" Отмахнулся Склир так, что старая упала.
Но тут разнесся, прогремел мощный басовитый голос Славяты:
– Не к добру, боярин, разгулялся!
Кожемякский староста Славята и с ним еще несколько кожемяк вошли во двор. Славята поднял Микулиху, поставил на ноги рядом с собой, повернулся к Жариславу;
– Зачем пришел?
Услышав ответ боярина, разгневался:
– Вылгать гривны хочешь? Взял лычко, а отдай ремешок? Микула брал только двадцать ногат. Я – видок.
Затрясся, зашипел Жарислав, да делать нечего:
– Писец попутал грамоту. Я не разобрался. По-божески:"Не умыслю зла на ближнего". Двадцать ногат и резы – будет гривна и четырнадцать ногат.
Славята кивнул одному из кожемяк. Тот подался с подворья и спустя немного времени возвратился с деньгами:кожемяки сложились – Микулиху выручать из беды.
В пояс женщина поклонилась Славяте. А он улыбается:
– И вы же кожемяки. Твой сын был у меня в захребетниках. А не осадить Жарислава – сегодня к тебе, завтра – ко мне. Дай волю щуке – житья рыбице не будет.
Он простился и пошел со двора – жилистый, плечистый.
3
Неподалеку от хаты Микулихи кожемякам повстречались смерды из близлежащих сел. Они везли на нескольких возах-колымагах необработанные шкуры быков и коней – на продажу. Кожемяки остановили смердов, приценились к товару. Наметанный глаз Славяты сразу же определил, какие шкуры лучше, но раньше старосты к возу подскочил Михаил Молот и ударил по рукам со смердом:
– Мое. Беру!
Остальные кожемяки с любопытством смотрели на Славяту. Они заметили, что и он устремился к этой колымаге, и знали:староста не привык ни отступать, ни уступать.
Славята разозлился. Неужели же он не заслуживает уступки? Он, не раз выводивший кожемяк из беды, отстаивавший их права в тяжбах с боярами и купцами, помогавший заключать выгодные сделки? Староста уже сбил шапку на затылок, готовясь гаркнуть:"Мое!" Его пальцы задержались за ухом, и вдруг Славята как-то обмяк… Пересилил себя, заулыбался и сказал Михаилу Молоту:
– Ладные шкуры. Молодец купец, сразу приметил.
Напряженность прошла. Кожемяки зашумели, стали торговаться, перешучиваться. Славята купил шкуры у другого смерда и пошел к своему дому впереди воза, показывая дорогу. Он несколько раз почесал за ухом. В том месте был шрам.
Шрам напоминал ему о юности, о ее порывах и ошибках. Славята рос смекалистым и остромыслым, да к тому же сильным и выносливым парнем. Это делало его прирожденным вожаком. Еще в ранней молодости за ним всюду следовала орава кожемякских сынов, боготворивших своего главаря. Постепенно Славята научился понимать людей, их желания, разгадывать их замыслы, подчинять себе. Но вместе с тем он привык решать за других, не спрашивая их согласия. Ему стало казаться, что он рожден повелевать, а другие – подчиняться. Он особенно остро возненавидел бояр. Ведь многие из них были значительно глупее и слабее его, а власть имели большую.
Однажды, в пору сватовства Славяты, кожемяки сообща выжгли и выкорчевали большой участок леса под огороды. Славяту подговорили родители невесты, чтобы он захватил себе наилучший кусок. Другие кожемяки не согласились с этим.
Славята заперся в своем доме. Он был взбешен. Ах, они так?! Хорошо же! Он не будет больше вмешиваться в их дела!
И когда вспыхнул кулачный бой между гончарами, шерстобитами и кожемяками, Славята не вышел из дому. Он злорадно прислушивался к крикам и шуму. Раньше он всегда был среди дерущихся, прокладывал тяжелыми кулаками дорогу, вел за собою кожемяк. Теперь же пусть обходятся без него!
Он ожидал, что кожемяки не выдержат натиска шерстобитов и гончаров и можно будет вдоволь посмеяться над своими товарищами. Но кожемяки справились и без него.
Услышав, что шум драки удаляется, пристыженный Славята выскочил из дому и бросился к своим. Кожемяки встретили его хмурыми взглядами.
– Раньше в углу дрожал? На готовое пришел? – спросил Михаил Молот.
Славята не успел ответить. Кто-то сзади накинул ему на голову полушубок. Его сбили с ног. На плечи, на голову посыпались удары. Славята попробовал сопротивляться. Это еще больше разозлило кожемяк.
Славяту без сознания оставили на дороге. Мать еле втащила его в дом. Лишь через несколько дней Славята очнулся. И по мере того, как он выздоравливал и набирался сил, в нем крепло желание узнать имена тех, кто бил его, и отомстить. Первым пострадал бы сосед Михаил Молот, если бы нежданно-негаданно он сам не заглянул в гости. Михаил принес мясо белок.