Все это время Ливия не смела повернуть голову и взглянуть на того, кто сидел поблизости. Куртизанка ушла, она не могла занимать места, предназначенные для высокородных, порядочных граждан, но ее спутник остался здесь, под трепещущими, точно на огромном корабле парусами, и хотя он наверняка не замечал Ливию и не думал о ней, девушка чувствовала себя так, точно ее раздели догола. Ей было стыдно оттого, что отец повел себя столь бесцеремонным образом, что Децим так беспечен и смешлив, оттого, что все видят ее с женихом и неизвестно отчего еще… И она невольно злилась на Гая Эмилия, понимая, что именно он должен испытывать неловкость перед окружающими.
Конечно, было что-то нелепое, трагическое и отчасти смешное в том, что именно этот юноша оказался тем самым человеком, что так разозлил ее отца, как и в том, что, по-видимому, он принадлежал к тому типу людей, какой особенно неприятен Марку Ливию, и что он увидел ее, Ливию Альбину, с Луцием, а она его - какой позор! - с продажной женщиной.
Она в сотый раз поклялась себе выйти замуж за Луция Ребилла и стать ему хорошей женой, будучи в сотый раз уверенной в том, что никогда не исполнит этой клятвы.
Спустя пару дней Ливия шла по тротуару Этрусской улицы в сопровождении рабыни. Они уже спустились с холма по одной из тесных и узких, точно водосточный желоб, улочек и теперь шли по высокому тротуару в толпе таких же пешеходов самых разных возрастов и сословий. Между тротуарами тянулась вымощенная камнем улица, похожая на пересохшее русло реки. Кое-где из мостовой выступали большие камни для перехода на другую сторону, что нужно было делать быстро и ловко - того и гляди угодишь под колеса повозки или копыта коня!
Этрусская улица пересекала Велабр, низину между западным склоном Капитолия и Палатином. Здесь торговали тканями и одеждой. Следом начинались кварталы напоминающих ульи многоэтажных домов-инсул - унылое царство камня без клочка зелени или хотя бы просто земли.
Ливия шла, завернувшись в зеленую паллу, рабыня путешествовала простоволосой, в одной тунике; она несла корзину для покупок. Это была греческая девушка Тарсия, пострадавшая за то, что в порыве благодарности доверила госпоже тайны своего сердца.
Несколько дней назад Ливия случайно увидела гречанку возле задней калитки - та с усилием втаскивала в проем огромную корзину с бельем. Ее рыжие волосы растрепались, выбившись из-под головной повязки, на тонких руках вздулись вены. Она похудела и побледнела - ее веки, время от времени прикрывавшие усталые глаза, казались почти прозрачными. У Ливий невольно дрогнуло сердце. Позвав Эвению, она спросила, каково ее мнение о новой рабыне, и старая служанка ответила:
- Она хорошо работает, что скажешь, то и делает. Чистоплотная, аккуратная. Мне не в чем ее упрекнуть. Только молчаливая, слова из нее не вытянешь.
Ливия велела привести рабыню в дом и сказала, что собирается взять ее с собою за покупками.
Девушка поклонилась, не выказав ни удивления, ни радости. Она вела себя правильно: "вещь" не должна проявлять какие-либо чувства.
Впервые отправившись с госпожою на Форум, Тарсия держалась настороженно, была немногословна, но понемногу оттаяла и заметно повеселела. Она держалась просто, без подобострастия и ненужной суетливости, и это нравилось Ливий. Она решила, что напрасно послушалась Юлию, - нужно было доверять своему первому впечатлению.
- Тебе нравится Рим? - спросила Ливия рабыню. Ответ мог быть только один, однако Тарсия сказала:
- Внушительный город. Но мой отец говорил, что поскольку каждый камень прекрасных построек омыт кровью, слезами и потом тех, кто равнодушен как к благополучию, так и к несчастьям этой земли, он не может быть вечным.
- Твой отец был дерзок! - воскликнула пораженная Ливия.
- Он был умен. Что касается дерзости… Истина всегда дерзка, так считал он, потому что она часто опережает время.
Ливия задумалась. Хотя эта девушка и спала с галлом, не ее дело таскать тяжелые корзины. Да и кого она могла избрать там, в усадьбе хозяина? Конечно, встречались рабыни, которые охотно сожительствовали с господами, но как раз их-то и можно было считать распутными.
"Она сама сделала выбор и пострадала за это, - подумала Ливия. - А потом рассказала правду, за что поплатилась тоже".
Пройдя еще немного, девушка остановилась у прилавка с воздушно-прозрачными косскими тканями и только принялась их перебирать, как услышала звук множества шагов и чьи-то грубые окрики.
По улице вели толпу мужчин, наверное, осужденных или рабов, поскольку большинство из них было сковано цепями. Сопровождавшая их охрана бесцеремонно расчищала дорогу, и Ливия поспешно отскочила в сторону. Ее взгляд скользнул по фигурам людей, - очевидно, они были в пути не первый день: сбитые в кровь босые ноги тяжело ступали по горячим камням, короткие темные грубой шерсти туники насквозь пропитались потом, а лица были серы от усталости и пыли. Едва ли они замечали, что творится вокруг, они почти не поднимали глаз, эти существа с притупленным разумом и примитивными чувствами, душами, погребенными под жуткой громадой предрассудков и нечеловеческих законов. Их мысли были смутны, воспоминания беспорядочны; жертвы невозмутимой жестокости и неумолимого равнодушия, они покорились судьбе.
Ливия отвела взор; в этот миг один из рабов повернул голову и громко крикнул:
- Тарсия!
Девушка встрепенулась, едва не выронив корзину, и тут же подалась вперед, навстречу тому, кто произнес ее имя, - он рванулся тоже, но был остановлен ударом.
- Назад!
Еще не до конца понимая, в чем дело, Ливия всмотрелась в лицо раба. Молодой, хорошо сложенный, белокурый, с пронзительно-голубыми на фоне летнего дня глазами, он выглядел достаточно привлекательным, во всяком случае, для варвара. В Риме такие юноши стоили очень дорого.
Тарсия пыталась протолкнуться поближе к нему, но охранник грубо отшвыривал ее.
- Элиар! - В ее голосе звенели слезы радости и боли. - Элиар!
Превозмогая себя, Ливия изобразила улыбку и протянула одному из солдат несколько денариев.
- Позвольте им поговорить!
Охранник неохотно согласился, и тогда Ливия сказала рабыне:
- Надеюсь, ты найдешь дорогу домой? Давай корзину, я ее донесу.
- Благодарю тебя, госпожа, - отвечала Тарсия, и в ее голосе звучала та неподдельная преданность, которую, равно как искренность сердца, не купишь ни за какие деньги.
Гречанка побежала за своим галлом, они что-то кричали друг другу, а Ливия стояла, провожая их взглядом, - нищих, несвободных, с искалеченной душою людей, которые были рады тому, что им вновь довелось повидаться и даже переброситься парой фраз.
Потом она повернулась и пошла прочь, глубоко задумавшись и позабыв обо всем на свете. Она так увлеклась своими мыслями, что не заметила, как очутилась на самом краю тротуара. Ее сильно толкнули, и девушка упала бы вниз, прямо под колеса огромной повозки, если б не какой-то мужчина в тоге, схвативший ее за локоть.
- Осторожнее! - воскликнул он, невольно прижав ее к себе.
Ливия молча кивнула, глядя на него словно бы сквозь туман, полумертвая от испуга. Ее колени подгибались, а сердце стучало как бешеное. Потом туман рассеялся, и девушка осознала, что перед нею стоит кто-то знакомый.
В следующую секунду ей чуть вновь не стало дурно, потому что это был… Гай Эмилий Лонг.
- Все хорошо? - спросил он, глядя на нее своими блестящими, темными, словно спелые оливки, глазами.
- Да, - пролепетала Ливия.
- Я заметил тебя в толпе, одну, идущую неведомо куда, и пошел следом, - признался Гай Эмилий.
- Я шла домой, - сказала она.
- Без сопровождения?
- Мне пришлось отпустить рабыню.
- Я провожу тебя, Ливия Альбина, - решительно произнес он. - Девушка не может ходить одна по улицам Рима!
"С почти незнакомым мужчиной - тоже", - подумала Ливия, однако не возразила.
Гай Эмилий отвел девушку от края тротуара и молча взял у нее корзину.
- Я должен извиниться перед тобой, - сказал он после неловкой паузы. - Я был резок с твоим отцом, но тебя не хотел обидеть.
- Ты ничем меня не обидел.
Они пошли по улице, мимо сверкающих от солнца зданий, солнца, казалось, превращавшего булыжники в мрамор, а гравий - в алмазный песок.
- Как ты меня узнал? - удивленно спросила Ливия, преодолевая неловкость.
Он улыбнулся, и словно бы поток света хлынул в душу Ливии, сметая ложные преграды, озаряя каждый потаенный уголок; ее собственный внутренний свет и идущий извне, - в преломлении этих чудесных лучей рождалось некое новое понимание жизни и поступков людей, их мук и сомнений, грез и надежд. Сейчас она не думала и не вспоминала о том, что прежде так возмущало ее в Гае Эмилии: ни о его связи с Амеаной, ни о презрительных фразах, брошенных отцу, ни о насмешливости в разговоре с Сервием Понцианом. Ей просто нравилось идти рядом с ним, а остальное не имело значения.
- Как я мог не узнать такую удивительную девушку? Помню, как ты играла в мяч, бегала и смеялась, словно ребенок, живущий лишь настоящим, ты не думала о том, как выглядишь и в порядке ли твоя прическа, все в тебе было так естественно и неповторимо… Ты окунаешься в жизнь, словно в стремительный поток, не думая о том, куда он вынесет тебя. Мне нравятся такие люди.
- Не знаю, такая ли я, - растерянно произнесла Ливия, не смея взглянуть в глаза Гая Эмилия, глаза, в которых она желала и боялась увидеть нечто большее, чем мимолетный интерес.
- Такая, - уверенно подтвердил он.
- А ты? - осмелилась спросить она.
Мрачная тень мелькнула в его лице и исчезла, словно змея, скользнувшая в траву.
- А я, к сожалению, - нет.
- Ты родился в Риме? - спросила озадаченная Ливия.
- Нет. Мой дом в Этрурии. А здесь я снимаю квартиру в инсуле.
- Но ты же из рода Эмилиев?
- Да. Только не тех Эмилиев, что занимают важные государственные должности и активно участвуют в политической жизни. Я никогда не стремился заниматься политикой.
- Почему?
Он усмехнулся:
- Хороший вопрос, Ливия Альбина. Не имею желания, и потом так завещал отец. Нет ни одной сколько-нибудь известной римской фамилии, которая не пострадала бы от политических преследований во времена диктатуры Суллы. Мой отец был тому свидетелем в юные годы, потому никогда не помышлял о политической деятельности. Наверное, он рассуждал правильно. Поверь, сейчас многие пребывают в растерянности и страхе, опасаясь за свою жизнь и имущество. К счастью, вряд ли подобное повторится в ближайшее время: несмотря ни на что, Цезарь уважает Помпея и не станет расправляться с его сторонниками.
- Чего же тогда бояться?
- Власть Цезаря кажется прочной, как основание этого города. На самом деле все обстоит куда сложнее. Существует армия - это вечно голодное чудовище, которое всегда идет той дорогой, что усыпана наибольшим количеством золота, и есть противники как диктатуры, которая, похоже, неизбежна, так и самого Цезаря, и все они люди, а люди часто бывают непредсказуемы.
- Но ты-то не участвуешь в политике!
- И тем не менее являюсь ее частью, поскольку у меня есть что отнять. - И продолжил после паузы: - Я приехал в Рим с целью завести нужные знакомства - опять-таки по совету отца. Однако люди, которые могли бы оказаться полезными, не понравились мне, а льстить и угождать я не люблю.
- Я слышала, ты путешествовал по Греции?
- Да. Думаю, тебе понравилось бы в тех краях. Древность… Соприкасаясь с нею, постепенно начинаешь понимать, что хотя жизнь не бесконечна, в ней постоянно присутствует что-то вечное.
Они поднимались на Палатин по Священной дороге, начинавшейся возле храма Ларов и окаймленной лавками, где торговали драгоценными камнями, цветами, фруктами и всякими мелочами; не взирая на протесты Ливий, Гай Эмилий доверху наполнил ее корзину отборными душистыми плодами.
Они шли мимо растущих вдоль дороги сребролистных акаций и темных олив, и раскаленное полуденное солнце повторяло их путь в безграничных просторах неба. Солнечные блики играли на черных волосах Гая Эмилия и высвечивали в прическе Ливий медные нити. Когда девушка улыбалась, в ее лице словно бы вспыхивал свет, тогда как сквозь веселую небрежность, с какой старался держаться Гай, порой просвечивали боль и вопрос. Он что-то решал для себя и не мог решить, силился что-то понять и не понимал. Ливия же ловила те самые редкие, прекрасные, трагические, ускользающие точно ветер мгновения истины, которая, как сказала Тарсия, иногда опережает время, а вернее, существует во времени, ловила, еще не понимая, что эта истина уже пустила в ее душе глубокие корни, не думая о том, что с этих минут больше не сможет жить в прежнем мире.
Никто и никогда не говорил с нею вот так запросто, на равных. Похоже, Гай Эмилий воспринимал ее всерьез, полагая, что с нею можно обсудить все на свете.
Они поднялись уже довольно высоко; часть Рима осталась позади, внизу, и отсюда казалась Ливий похожей на пестро вытканное восточное покрывало, от радужных узоров которого рябило в глазах, тогда как вдали, там, где протекал напоминающий небрежно оброненный золотой пояс Тибр, на город спускалась тонкая и легкая, как дыхание на поверхности серебряного зеркала, дымка.
Вскоре начались кварталы частных особняков, Гай Эмилий остановился, и Ливия тут же почувствовала, как исчезает, рушится, умирает только что созданный ею новый мир, мир мечты.
Лицо молодого человека, стоявшего против солнца, казалось темнее, чем было на самом деле, и только зубы ярко блестели, когда он улыбался девушке. И в этот миг она, как ни старалась, не могла разглядеть выражения его глаз.
- Прощай, Ливия Альбина! Признаться, я удивлен, что среди высокомерных, всегда верных своему рассудку римлян могла появиться ты, - среди всего искусственного вырос такой прекрасный дикий цветок!
"Почему он так говорит? - подумала девушка. - Ведь я не совершила ничего необычного, не сказала ничего умного, я всего лишь слушала его, конечно, слушала с упоением и все же…"
- Прощай, Гай Эмилий, - с трудом выговорила она и, заставив себя повернуться, пошла вперед.
"Наша встреча прошла, ну и что ж, я не должна огорчаться, помня, что каждая прожитая минута таит в себе дар богов", - повторяла она про себя, тогда как золотисто-зеленые глубины ее глаз заволакивались слезами.
Внезапно девушка услышала возглас:
- Ливия!
Она замерла, не дыша.
- Ливия! - повторил он, нагоняя ее.
- Да? - прошептала она.
- Почему бы нам не встретиться еще раз? - сказал он, легонько касаясь ее пальцев, и это прикосновение показалось ей похожим на поцелуй ветра. - Мне интересно говорить с тобою. У меня так мало знакомых в Риме… - словно бы извиняясь, произнес он. - Так ты согласна?
- Да, - просто ответила она, не осознавая своей дерзости, ибо если правила морали создаются людьми, то чувства даруют смертным великие боги.
Гай рассмеялся, и его лицо просветлело.
- Сейчас мы договоримся, где и когда нам лучше встретиться. Есть в твоем доме кто-либо, кому ты можешь доверять?
…В это же время известная греческая куртизанка Амеана возлежала на шелковых подушках, в своей квартире в одном из домов близ Форума, подперев рукой прекрасное лицо, и хотя на первый взгляд поза белокурой красавицы казалась расслабленной, ленивой, в ней таилась напряженность. Перед ложем стоял черноволосый темноглазый человек с явной примесью азиатской крови, с таким неподвижным, суровым лицом, что было трудно представить, чтобы он когда-нибудь улыбался. Ничто в его внешности не указывало на то, к какому сословию он принадлежит. Темный плащ, который он носил везде и всегда, скрывал остальную одежду, на голове была войлочная шляпа, как у того, кто собирается в дальний путь, хотя на самом деле этот человек редко выезжал за пределы Рима. На вид ему можно было дать и двадцать пять и тридцать лет, а иногда - гораздо больше. Несколько лет назад он состоял в одной из шаек Клодия Пульхра, молодого аристократа, не признававшего никаких нравственных устоев и стремившегося стать главным вождем плебса, однако после гибели Клодия в уличной стычке с недругами стал действовать в одиночку и никогда не задумывался о том, хорошо или плохо то, что он совершает. Если нельзя избежать дурного, значит, им можно пренебречь - он не знал и не хотел знать никаких других законов и правил.
В те годы почти не освещенные и не охраняемые улицы Рима по ночам так и кишели разного рода темными личностями, и однажды Амеана, непредусмотрительно возвращавшаяся домой поздно вечером, подверглась нападению двух грабителей. Они снимали с нее украшения и рвали одежду, когда подоспел третий. Одному из его противников удалось убежать, а второй остался лежать на дороге с ножом в горле. Полумертвая от страха гречанка позволила незнакомцу проводить ее и согласилась наградить его так, как он просил. Позднее она поняла, что он вовсе не спас ее, а всего лишь забрал себе чужую добычу. С тех пор она не могла от него отделаться: он приходил к ней, когда считал нужным, возникал словно бы ниоткуда и так же стремительно исчезал. Она не знала, кто он и где живет, и даже его имя - Мелисс - вряд ли было настоящим.
И вот сейчас этот человек смотрел на гречанку с неприкрытым вожделением, протягивая ей золотой браслет редкой работы.
- С кого ты его снял? - сказала Амеана, зная, что он простит ей такой вопрос.
- Ни с кого. Сам купил. Хочу, чтоб ты знала: я могу делать тебе такие же подарки, как твои паршивые патриции.
- Почему ты всегда приходишь в те драгоценные утренние часы, когда я отдыхаю? - капризно произнесла гречанка.
- Потому что позднее и тебя и меня ждет работа. Амеане очень хотелось прогнать его, но она не смела - этот человек внушал ей неподдельный страх и, как ни странно, именно оттого что иногда, помимо темной страсти, она видела в его глазах еще что-то, напоминающее искреннюю привязанность: страшна преданность льва, который сегодня лижет тебе ноги, а завтра может вцепиться в горло.
- Почему бы тебе не пойти к другой женщине? Там не пришлось бы платить так много! - вырвалось у нее.
И он отвечал со странной усмешкой:
- Я хочу только тебя. Другие покоряют города и завоевывают страны, ведут армии через пески и воды… Я же хочу только тебя.
В ее взгляде мелькнул испуг, хотя голос звучал с привычной кокетливостью:
- Я так хороша?
- Просто мы похожи.
- Чем? Я ничего о тебе не знаю. Даже сколько тебе лет…
- Это так важно? Мне еще нет тридцати. И я, так же как и ты, не родился свободным.
- Так ты вольноотпущенник?
- Да, - неохотно отвечал он, присаживаясь на край ложа. - В моей истории нет ничего необычного. Я родился от связи богатого землевладельца с рабыней. Единственное, чего хотела моя мать, - свободы для меня. Хозяин дал мне свободу и вскоре после этого умер. Мое имя не упоминалось в завещании, мне не досталось ничего. Что оставалось делать? Свобода без денег - разве это свобода? Я отправился в Рим. У меня был хороший выбор: грузить товары в порту, чистить уборные или продать себя в гладиаторы. В конце концов я стал тем, кем стал, и не жалею. Я умею внушать страх, а в Риме это, пожалуй, даже больше, чем уважение.
Куртизанка подняла брови.
- И чем же мы похожи?
- Тем, чего добились и каким способом. Вспомни, тебе дал свободу богатый старик, с которым ты спала с тринадцати лет.
Амеана сделала протестующий жест, и тогда Мелисс добавил: