И не ошибся. В тот же день Крон вызвал к себе сторукого. Уже знал, что трех десятков не привел назад сотник Хотт, донесли. Встретил хмуро, но кричать, гневаться не стал, спросил только вкрадчиво как-то, будто желая услышать новость желанную:
- Что там на Скрытно? Кто объявился… нет ли?!
- Беглецов пожгли, - ответил простодушно Хотт, не смея разогнуть руки больной, ломоту терпя, - го-ряки тихо живут, не обижают никого… Тридцать душ не уберег. Но то дело не людских рук, не' родились еще такие, кто воев Кроновых оборот. То злые нави, видно, преты черные из вырия вышли тартарского, не иначе! Там вырий рядом. Голову на отсечение даю, не люди, сгубили воев. Мы все прочесали, княже!
Крон сдавил цепкой рукой плечо сотнику.
- Не высоко ценишь голову свою, Хотт, - просипел прямо в лицо, - только я тебя не про воев спрашиваю, не про навий бесовских. Неужто не понял?
Неуютно стало сторукому в палатах княжьих, резным дубом обшитых, коврами рукотканными выстланных, посреди столов со снедью богатой, не для него выставленной. Скривился от боли, прижал руку увечную к боку. Неужто и впрямь неладное с Кроном творится, неужто болен разумом он, поставленный над родом править - не бог, не господин всевластный, не вершитель судеб, а лишь первый среди равных, старший рус над русами младшими? Вгляделся Хотт в глаза зеленые, ясные, без мути болотной, в зрачки расширенные, в нервную жилку, дергающуюся у виска, в губы трясущиеся, змеящиеся не в улыбке, но в оскале болезненном, в прядь густую, желто-пегую возле левого уха. Да, неладное с князем творится. Но он не баба-сплетница, чтобы слухами больную душу тешить, не сочинитель баек.
- Тихо все на Скрытое! - сказал твердым голосом.
- Тихо, говоришь, - повторил князь как изнутри, отрешенно, словно из могилы, - тихо… И что растет там погибель моя, что придет скоро грому подобно, чтобы царствие мое сокрушить, а меня живота лишить, не слыхал, значит?! Со Скрытая придет!
Хотт только головою покачал. Что тут скажешь еще.
- А ведь я надеялся на тебя, сторукий! - с горечью в голосе изрек Крон, опустился на скамью дубовую. Налил себе кубок, выпил. Тряхнул головой. Взял другой кувшин, серебряный с длинным горлышком. Налил в тот же кубок доверху. Встал. Протянул его Хотту.
- Все сказал?
- Как есть все! - ответил сотник.
- Тогда пей. Вот тебе моя награда за усердие твое и старание!
Сторукий поглядел в зеленые искрящиеся глаза князя. Понял судьбу свою. Побледнел. И увидал вдруг птичку-воробышка, бьющегося под потолками резными, балками узорчатыми и красными Залетела кроха в княжьи покои, перепугалась, выхода ище'1 и не находит. Успел пожалеть даже божье создание. Но усмехнулся еле заметно, грустно: воробышек-то отыщет путь, вылетит, а ему из палат этих выхода не будет.
Поднес кубок к губам. Запрокинул голову в бронзовом, изукрашенном чеканным узором шеломе с белым конским хвостом в навершии.
Но отпить не успел. Резкий удар выбил кубок из рук, расплескал вино по доспехам, по полу мозаичному.
- Нет, ты не умрешь, - сказал Крон почти ласково, - хотя ты и не выполнил моей просьбы. Я строг, но я справедлив.
Он хлопнул в ладоши. Взял со стола из блюда широкого гроздь винограда, отщипнул одну ягодку, сунул в рот, сморщился, но дожевал ее, проглотил" отщипнул другую.
Стражи подошли к Хотту-сторукому неспешно, с двух сторон, взяли за локти, уставились на князя.
- В погреб его, - равнодушно произнес Крон. И отвернулся.
Волкановы горы, Волканы красивы, лесисты и благодатны, мало чем уступят они райским горам и долам Скрытая. Жить бы средь чистых, прозрачных родников, лугов высокогорных, холмов, тешащих глаз, средь пения птиц и шорохов непуганного зверя, жить бы и радоваться ясному солнышку, высокому небу. Так и живут те, чьи предки, устав странствовать по белу свету, осели среди красот здешних, пустили корешки пока еще неглубокие, но цепкие. Живут себе и радуются, про труды насущные не забывая, отсылая десятину главе рода, князю на вершение ряда и землеустройство, вдалеке от хлопот и суеты живут… те, кто поверху Волкан.
Иным глазом видит жизнь здешнюю люд подневольный, которому наверх доводится лишь ночью выползать, во мраке, при свете далеких звезд мерцающих. Не доносятся до слуха их ни шорохи лесные, ни пение птиц, ни журчание родниковое. Даже по ночам преследуют их во снах тяжкий гул молота, звон рубила да окрики стражей. В норах подземных проходит жизнь добывающих руду, в рудниках Волкановых. Подобно червям, истачивающим яблоко изнутри, истачивают в алчи и несыти люди малые исполинские горы, вторгаются в залежи несметные, в сокровищницы бога Во-лкана, крадут добро его - руды, богатые медью, свинцом, оловом… Разные судьбы у них: одни сами приходят наниматься в работу за пропитание, одежду да плату крохотную, не умеющие жизнь свою править, других ссылают за преступления тяжкие, души спасать, третьи - пленники, коим не может быть прощения, причинившие горя и ущерба многого в набегах на земли русов - хоть и нет рабства у внуков Борея и Яра, внуков Даждьбоговых - нигде нет и никогда не было - но не всякого отпускать с миром можно, аки воя, захваченного в плен с оружием, ибо есть воины, а есть тати в бронях, вдвойне страшные люду мирному. Четвертые, ведуны-мастеровые, урядники да стража - на службе, таков их удел, жить с семьями при рудниках, на благо племени утруждать себя. И всякому есть выход из нор глубоких, всякому есть прощение по исходу срока или немощи телесной ли, душевной. Отовсюду выход имеется…
Нет выхода лишь с рудников тайных, с рудников железных. Ибо обладающий железом, обладает и миром всем, правит им - в руках его тайна, унаследованная от богов-предков, тайна великая на многие и многие века, вплоть до наступления Века Железного, коий и пойдет с Воякан, с русов-железодельцев, мастеров булата.
Полгода прошло с тех пор, как привезли Жива и Скила с мешками на головах, чтоб дороги не помнили, в рудник железный, таящийся вдалеке от троп хожен-ных, от глаза человечьего. Полгода Скил долбил породу, а Жив таскал наверх тяжеленные корзины с рудой-землицей. По ночам исхудавший пуще прежнего парень из рода Соколов Иверийских стонал, размазывал грязь по немытому лицу со слезами вместе, не таким видел он на столпах Яровых будущее свое, совсем не таким.
- Перехитрить князя удумали, - жаловался он Живу шепотом, не дай бог, услышит кто, - вот тебе и перехитрили! Да разве ж можно вообще того обойти, кто надо всеми поставлен, и-эх-хе-хе! Помрем тут ни за что, ни про что!
Жив молчал. Терпел. Нет худа без добра. Раньше все размышлял про мечи булатные, откуда берутся да где их выделывают, умом не мог постичь… Теперь горбом постигал, руками натруженными - хоть и на Скрытое не бегал ни от какой работенки тяжелой, но здесь вкусить ее пришлось вдесятеро. Терпел Жив. Знал, любой урок в пользу. Таким рудникам цены нет, они дороже всех золотых и серебряных. Столько железа! Аж на зубах скрипит, во рту привкус! Ничего, надо терпеть. Помахал мечом-то булатным вдосталь. Иные всю жизнь в воях, а кроме медных да бронзовых и в руках не держали. А он все испробовал… вот теперь надо испробовать, как дается булат. А потому и терпеть надо, благодаря Рода за урок.
Три дня и три ночи их на пристанях венет-ских продержали - все выгружали, носили, загружали, перекладывали - бочки, сундуки, мешки, цепи, канаты - со стругов в домины, из домин на повозки, голова кругом шла. Все прежние знакомцы пропали куда-то: и Хотт-сотник, и Олен, и дружинники. А пришли новые княжьи люди - быстрые, злые - как узнали, что со Скрытая, разговоров больше не было, мешки на голову - и в путь-дороженьку. Жив молчал, он немой, дикий… ему признаться, что княжич, смерть лютая. Скил кричал что-то, за то его и били куда придется и чем ни попадя. И не рабы вроде, не преступники, а волю свою утратили - закрутило, завертело их по чужой воле.
Скил все приглядывался, принюхивался - можно ли сбежать с рудников. Жив и не думал об этом. Носил корзины неподъемные, наливался еще большей силищей, сгонял юношеский жирок, матерел на глазах, скоблил голову заточенным бронзовым скребком, нащупывал зашитые в шкуру волчью мешочек с материным пеплом да свят-оберег, долго сжимал в ладони, не вытаскивая на свет Божий. И молчал. Терпел. Думал о дядьке старом, о Вороне - ругает его, наверняка, обиду таит - есть за что! Стражи дикого и молчаливого Зиву не подстегивали, не подгоняли, видели, что и сам он радеет о деле. Ведуны-ковали на него поглядывали. А еще через два месяца плавильщик, широколобый усатый мужичина с руками-бревнами, вытребовал немого себе, в помощники - приглянулся усердием. Заодно и Скила вытащили из нор подземных пособлять немому. Полгода Жив корзинами руду в печи сыпал, запоминал премудрости, вбирал в себя жар нетерпимый, какого и в самых знойных песках нубийских не бывает. Ковня тут же радом была. Без седого длинноволосого и до-лгобородого волхва ковню не отворяли. С засветла благословлял волхв на работу тайную, изгонял черных бесов и навий зловредных, снимал кову с коваля Драга, которого за глаза звали Волканом и рассказывали про него всякие страсти, очищал двух помощников. Только после этого приступали. Живу со Скилом в ковню заглядывать не полагалось - не бронзу там ковали и не медь, а священное железо, булат яриев-русов. Только случилось так, что пособнику Драга молот на руку пал, раздробил кисть. Увезли несчастного… а может, и счастливого доживать жизнь в селение горное, вольное и богатое, закрытое для прочих. А Волкан на Жива пальцем ткнул. Семь дней его в шалаше продержали без пищи, на одной воде ключевой. Семь дней волхвы младшие над ним песнопения древние пели - очищали от всего суетного, наносного, лишнего. На восьмой повели в ковню на заре. Научили молот держать. Скила так при плавильне и оставили. На ночь в одну хижину водили. А ели раздельно, ковалей кормили отменно: и мяса, и рыбы, и хлеба с овощами давали вволю, только на вина, меды хмельные да браги с пивом запрет был - нечистое внутрь принимать творящему оружие богов нельзя! И еще полтора года не менялось ничего в жизни княжича - стучал молотом, учился и сам умению редкому, Волкан делился мастерством своим - может, замену готовил, может, забавы ради, в душу не залезешь, а слова из Драга Волкана вытянуть было невозможно, как из немого Зивы - на том, видно, и сошлись повадами. Через восемь месяцев обучения выковал Жив свой первый меч. Только бросил его Драг о наковальню, и разлетелся тот на три части. Долго смеялся коваль. Смеялся с ним вместе и Жив. Обломки в плавню пошли. Зато следующий меч вышел добрым, не хуже того, что Жив на Скрытое спрятал перед тем, как поймали их люди Олена - долго тогда они со Скилом по следам воев шли, то сбоку, то спереди заходили, выжидали момента, чтобы высунуться поудобнее, наверняка. Вот и высунулись. Три года в неволе - и конца ей не видно.
- До смерти тут мучаться, - ныл Скил ночами. Но днем виду не подавал. На рудниках и ковнях скулящих не жаловали. Как-то раз, по прошествии трех с лишним лет. Жив, убедившись, что рядом никого нет, тихонько шепнул:
- А помнишь, что говорил? Скил помолчал немного, помрачнел, но ответил:
- За тобой и на цепь!
- То-то! - Жив улыбнулся, во мраке ночи чуть блеснули белые зубы. - Крепись, Сокол, это только начало!
- Начало… - недоуменно протянул Скил. И закатил глаза. Переспрашивать не стал, знал, что бесполезно, больше княжич ни словечка не промолвит до срока. А там… Придет ли он вообще, этот срок!
А Волкан обучал подручного одному секрету за другим - парень надежный, правильный парень, да и немой к тому же, кому он тайну выдаст?! Работа шла долго, медленно, впопыхах добрую вещь не сотворишь. Жив заглядывал в глаза учителю, ловил его желание и повеление. Знал, как имя свое, первый закон: коли подчиняться не научишься, никогда тебе наверху не быть, никогда других в подчинении не удержать, ибо души у всех равные, Родом сотворенные и в тела вдохновенные им, что у оратая, что у воя, что у князя. Душу каждого понимать надо.
Волкан молчал. И Зива-немой молчал. А такие вещи выделывали на пару - мечи харалужные, перуны-дротики убойные, палицы-ваджры шипастые, шеломы и щиты непробиваемые, поножи и поручи тонкие, но прочнее тяжелых и толстых бронзовых, панцири-зерцала нагрудные, коих мечом простым и копьем не возьмешь, орала ковали, даст Род-батюшка, придет время и такими всю землю поднебесную перепахать можно будет - такие диковины сотворяли, вот и пошла среди знающих людей да вельмож, что означает мужей властвующих, слава про них, молва красная, добрая. А вслед за ней и посыльный от князя заявился.
Жив и глазом не моргнул, когда в ковню к ним, широко распахнув дверь, в сопровождении урядника рудничного ступил рыжебородый Олен - как бил молотом, так и продолжал бить.
Олен остановился, замер, обождал, пока мастера работу окончат. Потом ткнул Жива кулаком в грудь.
- Ну что, немой, думал, не свидимся с тобою?! - и расхохотался, пуча глаза. - От меня никуда не денешься. Я нынче сторукий, заместо Хотта!
Олен тряхнул шеломом с белым конским хвостом, концы которого были выкрашены в красный цвет. Ударил кулаком в бронзовую, надраенную львиную пасть на груди. И Жив невольно улыбнулся, хлопнул слегка сотника по плечу. Тот пошатнулся. Но обиды не выказал, чего, мол, возьмешь с горяка дикого.
Волкан шагнул вперед, показывая всем видом, что ученика не отдаст. Но урядник сказал мягко:
- Не перечь княжьей воле, Драг!
Не родился еще на свет смертный, что мог бы перечить Великому князю Горины и Русии Срединномор-ской. Волкан знал это, отступил.
А Олен вывел Жива на воздух, оглядел при свете дневном, пощупал налитые мышцы, с размаху стукнул кулаком в живот - кулак отшиб.
- Ну, брат, да ты здоровее прежнего стал. То-то князю потеха будет! Что, поедешь со мной? Не оплошаешь?! Ну-у, гляди, коли подведешь… мне еще и в тысячники выбиться надо. Гляди! - И снова расхохотался.
Жив почуял от Олена дух бражный. Но руку вьщер-нул, замычал, мотнул головой в сторону.
- Чего тебе? - не понял Олен-сторукин.
- Да вместе их привезли с каким-то, - пояснил урядник, - то ли брат, то ли прихвостень просто. Он тут в плавне работает.
- Тащи сюда, - приказал Олен. - Тащи этого оборванца!
Скила тащишь не пришлось. Да и не был он похож на прежнего оборванца на парнишку голенастого и вихрастого. Одежа на нем бьиа справная, рудничная.
- Возмужал. - признался Олен, - совсем мужем стал, а был волчонком каким-то!
- Соколы мы, - поправил сотника Скил.
- Это мы еще поглядим, какие вы соколы! - заверил Олен с хитроватой усмешечкой, - поглядим! - И спросил с прищуром, заговорщицки: - Ну что, слушается он тебя… или своим умом зажил?
Скил подбоченился, надулся.
- Еще как, - сказал.
- Тогда обоих и заберу, - подтвердил свое решение сотник. Обернулся к Живу.
Тот прощался с Волканом - два богатыря стискивали друг друга в объятиях, казалось, вот-вот кости захрустят, грудные клетки полопаются. Нет, обошлось. Но совсем посмурнел Драг, лицом черен стал - где ему такого ученика теперь отыскать. В утешение Олен оставил ковалю баклажку браги, отторочил с седла. Да тот прислонил к порогу, не пригодится. Пошел в ков-ню.
И Живу больно было прощаться с учителем. Да только срок пришел. И так долго слишком в подневольных застряли. Сколько еще выжидать предстоит?
- Ты шибко-то не радуйся. Здесь покойно было. При князе невесть как придется, - предупредил Олен, когда Живу натягивали мешок на голову, чтоб обратной дороги не упомнил. - Из огня ковни, в полымя придворное попадешь - гляди, малый, сгореть в один миг можно!
Жив улыбался, не отвечал - что может ответить немой, тем более, с мешком на голове. Затянулась его дороженька на Олимп, к отцу родному, ох, как затянулась!
Две двери дубовые Хотт пропустил. А в окошечко крохотное, прорезанное на уровне глаз, в третьей заглянул. Покачал головой рано поседевшей, сдвинул на затылок плоскую медную шапку-шлем.
Странный был Дон. К другим посмотришь - кто спит, кто сидит, привалясь к стене бревенчатой, кто шагами узилище, свое мерит, кто рукоделием каким занимается, чтоб с ума не сойти в одиночестве, а этот все камень тягает здоровенный, как испросил себе лет пятнадцать назад еще, так и не отходит от него, будто он волшебный: то приседает, положив валун на плечи, то руками вверх вздымает, то катает туда-сюда, то на спину взвалит, сам лежит, руками упирается, словно подняться хочет… и до полнейшего бессилия, пока не падает в изнеможении. Всякое видал Хотт на занятиях воинских, знал, как силу и ловкость развивать камнями да бревнами, мечами да копьями, бегом да метанием. Но что Дон вытворял, не вмещалось в голову его. Не щадил себя сынок Реи покойной, больше стал на статую бронзовую похож, чем на человека - казалось, ткни его мечом, и звон услышишь.
А вот Аид совсем высох, завял, хотя и помоложе брата. Был крепким когда-то, быстрым. А ныне сидит на скамье и глядит в одну точку, словно видит в ней что-то диковинное, от чего оторваться нельзя. Жалко было Хотту, разжалованному в простые надзиратели, узников несчастных. Он за дело сидел. А они! Гостию особенно жалел - такую на руках носить надо, украшение и радость в любом доме, что княжьем, что простом, черном…