Я сжался весь, как пружина, и приготовился дать отпор, хотя прекрасно знал, что силы будут неравные. На всякий случай сказал им: "Это нечестно, трое на одного, вот если бы один на один, то еще неизвестно, чья бы взяла."
- Ты посмотри, какой наглец, нашкодил, да еще хочет, чтобы с ним честно подрались. Что ж, не трогайте его, пацаны, я и сам ему морду набью.
С этими словами он накинулся на меня и со всего размаху хотел вмазать в ухо, я пригнулся, и его кулак просвистел у меня над головой, а он, не удержав равновесия, свалился на землю. Быстро вскочил и снова, как танк, попёр на меня. На этот раз его кулак достиг цели. Он попал мне в зубы, но, разгоряченный, я уже боли не почувствовал. Началась потасовка. Как только он перестал махать передо мной руками, я с силой двинул ему кулаком в нос. Из него тотчас же закапала кровь. Как только он увидел кровь на рубашке, растерялся, а я, воспользовавшись его замешательством, принялся колотить его куда попало. Его друзья, видя, что Иван перестал сопротивляться, накинулись на меня и стали дубасить всей компанией. Мне они накостыляли порядочно, но и им досталось на орехи. Наконец, измученные и изможденные, побитые и вымазанные, остановились и, размазывая по лицу кровь из расквашенных носов, замерли, решая, что же делать дальше. Иван, получивший от меня больше всех и, видя мою решительность продолжать потасовку, примирительно сказал: "Забирай своих гусей и у нас чтобы больше не появлялся, а то отделаем тебя пуще прежнего. Петька, выпусти его птицу, а он надолго запомнит, как пускать гусей в чужие посевы". Мальчишка послушался, открыл дверь, и мои гуси с радостным гоготом вышли на свободу. Еще несколько часов пас их на лугу, а когда стало заходить солнце, погнал домой. По дороге стал думать, что скажу родителям, которые обязательно спросят, где и кто меня так разукрасил. Честно скажу, что очень не любил врать, но и признаваться, что бросил работу и убежал купаться на речку, было тоже опасно, потому что за это отец обязательно всыпал бы мне по заднему месту своим неизменным воспитателем - жестким кожаным ремнем, что он неоднократно и делал с нами, озорниками. А скажу–ка я, что сторонские ребята хотели побить Кольку Махоткина, а я за него заступился, подрались, но мы им накостыляли больше. Приняв решение, загнал гусей в сарай и с геройским видом предстал перед мамины ясны очи. "Слава Богу, отца дома нет, а то могло быть расследование с пристрастием", - подумалось мне. Вид, наверное, у меня был живописный, если мама, глянув на меня, запричитала: "Опять, оболтус проклятый, подрался. И когда ты уже образумишься? Только одни синяки и шишки сошли, так полюбуйтесь: нос распух, губа, как у зайца, рассечена надвое, под глазом синяк, на лбу багровая с отливом шишка. Не ребенок, а наказание Господне". Приготовленная оправдательная речь не понадобилась. Шлепнув пару раз ладошкой по заднице для порядка, мама, махнув рукой, пошла доить корову. Ребятня обступила меня и сочувственно стала спрашивать: "Батка, у тебя на лыле вавка?" Глядя на их грязные мордашки и пытливые глазенки, я рассмеялся, и на душе стало веселее и спокойнее. Сережке тогда было лет шесть, а Ивану не было и трех. Я присел возле них на корточки, обнял, погладил по выгоревшим волосам на их головках и окончательно успокоился. Вошла мама с подойником. Процедила сквозь марлю молоко, налила нам по стакану, откуда–то извлекла кусочек ржаного хлеба, разрезала его на три равные части, посмотрела с печалью на нас и с железными нотками в голосе сказала: "Ешьте и марш в постель". Постели, как таковой у нас и не было. Зимой, как я уже говорил, вся семья ютилась на печке, а летом прямо на пол стелили домотканое рядно, маминого изготовления и так, не раздеваясь, покатом спали.
Расправившись с ужином, хотя и было еще светло, лег с ребятишками спать в надежде, что к утру опухоль сойдет, ссадины заживут и не надо будет ничего врать отцу.
В ночное
Помню, было мне лет двенадцать, как пришёл к нам соседский парнишка, мой однолеток - Юрка Ерохин и говорит: "Вась, мне вчера дядя Афоня хромой предложил водить двух его лошадей в ночное, а мне за это обещал справить к школе обутку и новые штаны с рубашкой. Как ты думаешь, соглашаться мне, али нет?"
- Чо тут думать, конешно, соглашайся. Если бы мне предложили, я бы с радостью согласился. Пошёл бы в пятый класс в настоящих кожаных ботинках и в штанах из настоящей материи, а то холщовые колючие, как из проволоки, и ноги, и между ногами вечно натираешь.
- Ты знаешь, у дяди, Афонина соседа, три лошади, он единоличник, и, наверное, тоже согласится, чтобы ты пас его лошадей. Я завтра ему тебя предложу. Вот будет здорово, если он тебя наймёт, и мы вместе будем гонять лошадей в ночное.
На следующее утро к нашему двору подъехала телега, запряжённая молодой рыжей кобылкой. Тот самый единоличник - мужчина лет сорока пяти, уверенно зашёл в дом, поздоровался и говорит отцу:
- Я чо к вам пришёл, Прокофий? У тебя, слышь, парнишка говорят шустрый. Мне бы лошадей попас до школы, а я ему одёжку и обутку справлю, да в конце ещё два пуда муки за работу получит, как ты, согласен его отпустить?
- Я то согласен, вот мать может не согласиться. Он ведь у нас главный помощник и Ваньку с Серёжкой нянчит, и гусей пасёт, и огород полет. Старшой–то наш Николай, уже два года на "прядилке" работает, помощи–то от него никакой, а вот Васька–то теперь заместо него.
Отец повернулся в сторону чулана и громко позвал: "Наталья, поди–ка сюда". Вытирая руки о передник, мама вышла к мужчинам.
- Слышь, мать, вот Фёдор сватает Ваську нашего. Хочет, чтобы он по ночам пас его лошадей. Как ты на это смотришь?
- А вы его спросили? Может он не согласится.
- Если ты согласна, то он и подавно. Васька, поди–ка сюда.
Я сидел в чулане, весь разговор слышал, был в восторге и в душе благодарил Юрку Ерохина, за то что успел сделать мне хорошую рекламу.
Я вышел на кухню, поздоровался и встал перед ними во всей своей красе. Был я рослым мальчишкой с хорошо развитой мускулатурой. На мне были короткие холщовые штаны и такая же рубаха–косоворотка. Грязные, в вечных цыпках ноги, не знали обуви до самой зимы. На голове короткие, выгоревшие на солнце волосы цвета ржаной соломы, подстриженные мамой старыми овечьими ножницами. Загорелое лицо с вечно лупившимся носом дополняли мой портрет.
- Васька, лошадей пасти будешь? - глядя на меня в упор, спросил отец.
- Буду, - не моргнув глазом, ответил я.
- А ты знаешь, что их пасти надо будет по ночам, под лесом, что в четырёх верстах от села?
- Знаю, мне об этом Ероха говорил.
- Ну, смотри, не оплошай. Сегодня же вечером и погоните, но чтоб к утру были дома. Ваша задача за ночь их хорошо накормить, а днём они будут работать.
На том и порешили. Я был доволен, что мне доверили лошадей, на которых, конечно же, вволю накатаюсь. Рад я был и тому, что в жизни будет какое–то разнообразие, а то каждый день одно и то же, то с малышнёй нянчишься, то гусей пасёшь, то огород полешь, то на разных побегушках. Ожидая ночи, несмотря на то, что целый день был занят, тянулся он бесконечно долго. Наконец солнце склонилось к закату, и я, сверкая голыми пятками, помчался к дяде Фёдору. Он уже приехал с поля, а его стреноженные лошади паслись возле дома. Поблизости паслись и лошади дяди Афони Хромого. Увидя меня, Юрка Ерохин искренне обрадовался и заорал:
- Васька, привет. Теперь нам будет не скучно. Я хотел тебя спросить, ты треножить лошадей умеешь?
- Спрашиваешь тоже, я что, в лесу рос, конечно умею.
- Ну, давай, снимай с них путы и погнали, а то до темна не успеем.
Дядя Федя помог мне собрать лошадей, подал поводья, подсадил на лошадь и, пожелав удачи, скрылся во дворе.
Пока ехали по селу, лошади шли шагом, а как только вышли за околицу, погнали их рысью. На лошадях ездить я научился давно, но с непривычки скоро о лошадиную холку натёр ягодицы. На место прибыли ещё засветло. Там уже паслись десятка четыре лошадей, принадлежащих единоличникам, и с полсотни колхозных. Мы стреножили своих лошадей и пустили пастись. Трава на опушке леса была густая и сочная, и животным было полное раздолье. Рядом с табуном суетились подростки, как и мы, таская сушняк из леса для костра. За колхозными лошадями присматривал конюх, которого звали дядя Егор. Интересный рассказчик и балагур, собрал он нас, шустрых и любознательных, возле себя. В костре весело потрескивали сухие сучья, освещая нас красным магическим светом. Один из пацанов, видимо, хорошо знакомый с конюхом, подсел к нему поближе и сказал: "Дядя Егор, расскажите, как вы в русско–японскую войну япошек лупили?".
- Было дело, но давно, и всё быльём поросло. Считайте, без малого тридцать лет прошло с тех пор, уже и забывать стал и события, и ребят, с которыми пришлось воевать. Однако слушайте, может, и вам что–то пригодится. Вить Расея–матушка–то без воин да драк жить не может, как без хлеба насущного. Всё что–то там у царей–государей не хватает, а русскому мужику это только давай, любит он подраться и удаль свою показать. Рванёшь, бывало, тельняшку на груди, и вперёд на штыки - аль грудь в крестах, аль голова в кустах. Ну, это так, к слову. А служил я в береговой антилерии в городе Порт - Артур. По всей береговой линии были построены форты и установлены пятнадцатидюймовые орудия. Незадолго после Рождества Христова в 1904 годе японцы ночью незаметно подкрались и открыли огонь из всех корабельных орудий. Три наших корабля были изрядно повреждены, а остальные ответным огнём отогнали их, и они ушли в открытое море. Так началась русско–японская война. На утро, как только рассвело, японская эскадра снова появилась в наших территориальных водах. На этот раз мы встретили их достойно. Вся наша батарея, состоящая из пяти орудий, сосредоточила свой огонь на флагманском японском корабле, и два снаряда, попавшие в цель, снесли ему всю палубную надстройку. Только трусливое бегство в открытое море спасло от гибели японский флагман. Такие дуэли продолжались почти каждый день. Отчего мы наносили им урон, а они нам. Когда у нас была выведена из строя половина орудий, японцы предприняли попытку высадить десант и захватить оставшиеся исправные орудия, но орудийная прислуга в штыковом бою половина японцев перебила, а остальных сбросила в море.
- Дядя Егор, а вы тоже в этом бою участвовали?
- Кабы не участвовал, не говорил бы. Японцы, оне брат, малорослые, мы их поддевали на штыки и кидали, как снопы.
- А сколько вы япошек перебили?
- А Бог его знает. Я не считал. Вить на войне не до счёта, ежели ты его не убьешь, он тебя приколет, так вот с испугу–то и машешь штыком, как косой.
- А что было дальше?
- А дальше комендант города Штексель или Штепсель, не знаю, как правильно, продался японцам и сдал им крепость со всем военным имуществом и личным составом. Японцы забрали нас в плен и отправили в ихний город Нагасаки. Там мы пробыли около двух лет, а когда императоры помирились, нас домой и отпустили.
- А в плену вас не били?
- Относились, знамо дело, строго, как с пленными, но не били и довольно сносно кормили. Мы строили им дороги, дома, обрабатывали земли. Мы тогда были молодые, рослые, красивые, и японские девушки на нас заглядывались. Когда произошла амнистия, несколько наших парней поженились на японках, да так и остались там насовсем.
- А вы, что же не остались?
- Не мог я без Расеи–матушки. Как тут не плохо, но это наш дом, наша земля, наша вера православная. Словом, это наша Родина, а её не выменяешь и не купишь ни за какие деньги.
- А что было потом?
- Как из плена вернулся, на радостях женился на нашей русской девушке, детки пошли, а потом снова война, и опять окопы, вши. На этот раз немчура проклятая втянула нас в мировую бойню. Слава Богу, жив остался. После ранения в шестнадцатом годе, меня комиссовали, и с тех пор воюю я только со своей бабой. Так и прошли все мои молодые годы в войнах да походах, не пожили по–человечески, а уже пора готовиться на покой.
Так на минорной ноте закончил свой рассказ старый русский солдат. Тут он со смаком зевнул и, перекрестив рот, ни к кому не обращаясь, сказал: "Сморило меня штой–то, вздремну я, пожалуй, малость". С этими словами завернулся в старый зипун, тут же возле костра прилёг и тотчас же захрапел. А мы потом, рассказывая разные страшилки про леших и оборотней, с опаской поглядывая на тёмный таинственный лес, так до рассвета не сомкнули глаз. Утром благополучно пригнали лошадей и вручили их хозяевам. Первая ночь среди пастухов и лошадей прошла интересно и надолго мне запомнилась. Потом освоились, осмелели и стали почти каждый вечер устраивать скачки. Мои потёртости на ягодицах зажили, кожа затвердела и уже не подвергались болезненным ощущениям.
Первое трудовое лето в качестве пастуха было успешно закончено. Я получил обещанные одёжку и обутку и стал готовиться в пятый класс средней школы, расположенной в центре села.
Первый ученик и забияка
Несмотря на то, что был нужен дома, как главный помощник и воспитатель младших братьев, моя первая учительница Римма Михайловна убедила родителей отдать меня в пятый класс. "Не отнимайте у ребёнка будущее, он талантлив, трудолюбив и прилежен, поэтому непременно должен получить образование", - констатировала она факт моего отличного окончания четвёртого класса начальной школы. Скрепя сердцем, родители согласились.
Наступило утро 1 сентября. Я в новой синей сатиновой рубахе, чёрных "рубчиковых" штанах и кожаных, начищенных до блеска "скороходовских" ботинках, с гордо поднятой головой шагаю по деревенской улице. Рядом со мной мои верные друзья: Юрка Ерохин, тоже одетый, как новая копейка, и Колька Махоткин. Этот был из очень бедной семьи и одет, как большинство школьников, в домотканых штанах, такой же рубахе и босяком. Ему, видно, было стыдно шагать рядом с разнаряженными друзьями, и он, поднимая грязными ногами придорожную пыль, плёлся сзади.
- Коль, что ты отстал, иди с нами, - первым не выдержал Ероха.
- Мне и одному хорошо. Вы вон нарядились и выпендриваетесь, а я с вами, как беспризорник.
- А кто тебе мешал лошадей с нами пасти? Заработал бы, как мы, оделся, обулся и не обижался бы на целый белый свет.
- Я хотел, да мама не пустила. Говорила, что без моей помощи она не выдержит и умрёт, а мы останемся сиротами. Да и в школу–то она меня не пускала, говорила, что писать и читать научился, хватит с меня и этого. Вон, всё село неграмотное, но живут и не жалуются.
Мне вдруг тоже захотелось сбросить с себя все эти обновки и так же, как и все, идти босяком и в "холщовках". Между тем, болтая о своих мальчишеских делах, пришли в школу. На первой же перемене наткнулся я на своего обидчика Ваньку Бушуева, который со своими друзьями меня поколотил. Этого я ему простить не мог, и на следующий день решил с ним рассчитаться. Колька с Ерохой меня поддержали, но сказали, что в школе драку затевать не желательно, а лучше набьём, когда пойдём домой. Так и решили. Однако, Ванька оказался хорошим дипломатом и, почуяв недоброе, на большой перемене первым подошёл ко мне, подал руку и сказал:
- Слышь, Вась, я знаю, ты хочешь со мной поквитаться, но я не хочу воевать, давай лучше мириться, а я тебе буду каждый день горбушку хлеба приносить. Ну как, мир?
- Мне надо подумать, - ошарашенный таким оборотом дела, промямлил я.
- А чё тут думать–то, как гласит народная мудрость: "Худой мир лучше любой, даже победоносной войны".
Испытывающий постоянное чувство голода, при слове "хлеб" у меня потекли слюнки и я ответил:
- Ладно, я согласен, только если соврёшь, то получишь вдвойне.
Однако Иван оказался хозяином слова и целый год платил дань за мою рассечённую губу и разбитый нос. Все стороны были довольны. Каждую большую перемену Бушуевскую краюху хлеба делили на троих и с удовольствием уплетали. Потом Иван присоединился к нашей компании и стал её преданным членом.
Спустя много лет встретились с ним в родной деревне и были несказанно рады, что прошли трудными дорогами войны, выдержали, выстояли и остались живы. С ностальгией и улыбкой вспоминали наши детские шалости и проделки. Он оказался способным малым, перед самой войной закончил десять классов, потом фронт, а после войны поступил в один из Московских ВУЗов, а после его окончания, через несколько лет стал главным инженером на каком–то заводе. Домой в деревню, как и я, приезжал к родителям, которые с нетерпением ждали своих сыновей, раскиданных по всему Союзу.
Пеньковый путь
Время шло. Учёба в школе мне нравилась. Учился я без всякого напряжения. Прослушав урок, всё запоминал, а домашнее задание делал на переменах, так как дома никаких условий для учёбы не было, к тому же родился очередной ребёнок, Егор, и мне сразу после занятий надо было включаться в работу по уходу за малышней. В то время беременным женщинам даже на производстве не давали отпусков, и они работали до самых родов. И после рождения ребенка их никто не освобождал от домашней работы, которой всегда было невпроворот. Свою маму, Наталью Михайловну, я всегда сравнивал с Некрасовскими героинями, которые "…Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт…". Стройная, высокая, быстрая и ловкая, она была неутомима. Успевала всё: обшить, обстирать, накормить, приласкать, успокоить шестерых детей, обработать огород, да ещё прополоть участок колхозной свеклы или капусты. Казалось, никакие бури и невзгоды не смогут выбить её из седла. Она никогда не впадала в уныние, всё делала с песней и настроением, как бессменный часовой, была всегда на боевом посту. Отец, Прокофий Андреевич, как и все деревенские мужики, был крепок и жилист, среднего роста с хорошо развитой мускулатурой, с мягким покладистым характером. По большим праздникам любил выпить и расслабиться, да так, что матери нередко приходилось тащить его домой на себе. В колхозе работал конюхом и ездовым. Лошадей любил до самозабвения, и большую часть времени проводил с ними. Как–то, после окончания пятого класса, на каникулах поманил меня пальцем к себе и говорит:
- Вот что, Василий, ты уже большой, я подрядился возить пеньку с льнопрядильной фабрики на станцию Теребень, что от нас в пятнадцати верстах, за рейс будут платить по семь рублей, тут я и подумал, а что если мы с тобой будем её возить на двух подводах, ты на одной, я на второй, а значит и заработаем в два раза больше, уразумел?