- А если солдат караульный не пустит?
- Целковый ему дай. Иди.
Холоп ушел, а Меншиков продолжал сидеть на табуретке, молча посасывая пустую трубку. "Только бы не превратиться в ропотника. Надо проиграть остаток жизненной партии. Наверно, правильнее всего показывать покорство судьбе, благолепие. Березов - это наша Голгофа. Пусть думают фарисеи: сломленный старец ударился в веру. Ждать терпеливо… Может, фортуна еще раз вызволит".
…Дети не решались потревожить отца. Мария тихо вышла из коморы, на острожном дворе села на скамейку возле караульной будки. Нахлынула тоска по матери. Тайно Мария уже выплакала глаза и сердце. Вот, осталась за нее. Хорошо, что не убежала с Федором, теперь здесь нужнее.
Возникло лицо его: Федор будто что-то обещал, приободрял, слал весточку из далекого, навсегда отторгнутого мира.
…Выскользнул из каморы и младший Меншиков. Свернул налево и, немного косолапя, пошел по коридору, в глубь тюрьмы, с любопытством озираясь по сторонам. Где-то внизу, видно, в подземелье, пропитой голос глухо пел разбойничью песню о ножах, колодках, воле, вырванной в побеге.
Из-за одной, железом окованной, двери доносился надрывный вопль:
- Ой, батюшки, ой, родимые, не брал я зипун с кошелем, купчиха облыжно наговаривает. Сама, небось, полюбовника одарила, а на меня напраслину возводит. Вот те крест святой, не брал!
- Ты, шелудивый, двуперстьем своим не тычь - здесь те не молельня раскольничья, - грубо оборвал хриплый голос. - Не чини отговорки, говори подобру: куда краденое девал?
- Да я и пальцем не трогал - Христом-богом клянусь!
- В кнутье!
Из-за двери раздались истошные крики избиваемого.
Александр невольно поежился и повернул в другую сторону. Коридор вывел его во двор.
Он пересек двор и подошел к стене в два человеческих роста. Неужели отсюда нельзя выбраться и придется плыть в распроклятый Березов, жить там до скончания века?
Он ощупал рукой стену, сложенную из вековых замшелых бревен. Нет, не одолеть. Да и куда податься? На чужбину? Он припомнил ландкарту, которую заставлял его изучать профессор Генингер. От Тобольска до ближайшей границы - тысячи верст. Не добраться.
Его мысли прервал окрик караульного солдата:
- Эй, малый, ты чего тут шастаешь? А ну, брысь от стены, не то заушину дам!
У Александра от возмущения порозовело лицо.
- Ты… как смеешь?! Да я… как только… прикажу тебе спицрутенов дать!
- Напужал! - притворно, с приседанием в голосе, ужаснулся солдат и сразу же насмешливо добавил: - Сопли сперва подотри!
Александр сжал кулаки и, кусая губу, возвратился в камору.
* * *
Пришел указ губернатору: выдать Меншикову за помершую жену кормовые деньги на год вперед. "Вот и вся тебе цена, Дарьюшка".
…Ссыльных посадили в дощаники, и они поплыли теперь по Иртышу на север.
От Тобольска до Березова более тысячи верст, мимо тайги, пустынной тундры - на край света. Могучая река струила темные волны, в ее водах отражались ветки мохнатых елей, стволы высоких сосен, кедров, полет белой цапли, гусиных стай.
Меншиков сидел на носу дощаника, вперив глаза в воду, словно силился разглядеть в ней судьбу. Откуда-то со дна Иртыша поднимались то хмурое лицо царя, то улыбающееся - Дарьи, то разноцветье дворцового фейерверка.
Может, еще удастся извернуться… ради детей… Будь мудрым, как змий…
Он словно очнулся ото сна и теперь внимательно смотрел вокруг. Никогда не думал, что столь велики российские просторы.
Из тайги доносился медвежий рев. Тайга опахивала запахом смолы, багульника, то почти смыкалась, то далеко отступала.
Они все плыли и плыли. Преследовали белые ночи без зорь, когда не исчезал белый месяц на белом небе и круглые сутки вылупливало бельмы солнце.
Ссыльных сопровождал вместе с двадцатью солдатами и двумя сержантами - Мисочкой и Зверевым - длинноусый, хмурый капитан сибирского гарнизона Михаил Миклашевский.
Миклашевскому лет сорок, он молодится, но уже явно проступают морщины усталости у глаз, плешь вольготно разлилась под париком. Происходил Миклашевский из семьи мелкого помещика, который счастлив был определить сына в военную службу. Да и Михаил - в сержантах, прапорщиках полевой команды - мечтал о том: как сам, без знатности породы, сложит свою судьбу. Ему виделись штурмы крепостных стен, захват неприятельских штандартов, государь, собственной рукой повесивший ему орден на шею. А там пойдут чины, звания, поместья. Ведь добился сам всего царев любимец Меншиков.
Но время шло, начальство гоняло Миклашевского из команды в команду, из гарнизона в гарнизон, равнодушно откладывало рапорты молодого офицера с просьбой отправить его в действующую армию.
Миклашевского посылали то на усмирение бунтующих мужиков, то в сыск корчемщиков, то конвоировать каторжников или, уже здесь, в Сибири, на ясачный сбор. Он научился утаивать часть прокормочных, отпущенных ссыльным, проездных. Мечтания затянула ряска обыденной службы, честолюбивый юношеский пыл сменился усталым равнодушием, где единственным развлечением стали попойки, игра в карты "по маленькой".
У начальства он числился исполнительным служакой - не более того. Смирившись со своим положением, капитан теперь желал только спокойной жизни, не хотел и боялся перемен. Поэтому он воспринял как очередную крупную неприятность сопровождение ссыльных до Березова, где ему предстояло служить приставом.
Первое время Миклашевский с хмурым любопытством присматривался к некогда знаменитому Меншикову, но в конце концов решил, что лучше быть относительно свободным капитаном, чем сваленным генералиссимусом, и утратил интерес к разжалованному светлейшему.
* * *
За селением Увацким погибла Тимуля.
Сержант Мисочка - круглолицый, широконосый, с выщербленным зубом впереди и глубоко сидящими глазами - с первого взгляда невзлюбил, неведомо за что, собачонку и с молчаливого, равнодушного согласия капитана издевался над ней. Тимуля отвечала сержанту неприязнью, то и дело рычала, собирая в складки голое тельце.
Мисочка заносил над ее головой сапог, будто собирался размозжить голову. На обычно, казалось бы, добродушном лице его оцепенело застывали глаза, а в уголках маленьких жестких губ запекалась слюна.
Тимуля под сапогом оскаливалась, беспомощно тявкала, а сержант довольно хохотал:
- Дрожишь, шкура!
Наконец ему надоело все это, и однажды он прикрикнул:
- Цыц, тварюга!
Тимуля продолжала нестрашно рычать.
Мисочка схватил ее за шиворот и приподнял, держа над водой. Собака забарахталась, пронзительно, будто прося о помощи, завизжала.
Мария побледнела:
- Не смей!
Сержант, издеваясь, сказал:
- Еще укусит, бешеная! - разжал пальцы, и Тимуля полетела в воду.
Собака судорожно, беспомощно засучила лапами и пошла ко дну.
Мария вскочила, крикнула:
- Что же ты сотворил, лиходей!
Мисочка усмехнулся с издевкой:
- Нашла, о чем жалковать. Оплошал я…
Миклашевский посмотрел на сержанта недовольно:
- Ты это тово… Ни к чему…
…Дощаники причаливали к замшелым стенам Кондинского монастыря, пустынной пристани Аспугль… На берегу Мартын разводил костры, отгоняя комарье.
Неподалеку от Березова дощаники тащили волоком, и Меншиковы барахтались в трясине, пахнущей гнилью. Под ногами обманно пружинил серо-зеленый мох, словно сползший со стволов пихты. Резко вскрикнула малиновка, долбил кору дятел, звал неведомо куда лебедь-кликун.
И снова вода, и наконец вдали проступил в жарком мареве Березов.
* * *
Городок этот, утыканный березами, пустил корни на левом берегу реки Северная Сосьва, впадающей в Обь, притулился к высокой горе. Вырос он на месте укрепленного зимовья, позже ставшего небольшой крепостцой, обнесенной деревянным палисадом с башнями по углам и пушками на них.
Со временем появились здесь звероловы, рыбаки, торговцы, приказчики из Тобольска, целовальники, взимающие ясак и пошлины. Построили в Березове хлебные и соболиные амбары, церковь, казармы, кабаки, избы для ямщиков и казаков.
И хотя глад да стужи исправно осаждали Березов, городок все же рос и теперь насчитывал дворов триста, местных жителей обоего пола более двух тысяч, а на его торг приходили из Тобольска обозы с холстом, пилами, топорами, медными котлами, сапогами из черной юфтовой кожи. За ведро водки выменивали несколько соболиных шкур.
Засыпал городок рано. Укладывались на сон вороны на березах, угомонялись скворцы. К восьми вечера не светилось ни одно окно. Разве только в кабаке Корепанова да в большой, рубленной из толстых лиственничных бревен избе воеводы Ивана Бобровского.
В этот час сидели у него за массивным дубовым столом гости. Окна были занавешены холстиной, чтобы не налетела мошкара на огонь сальных свечей в медных, позеленевших от времени шандалах.
Гости были всегдашние: жилистый седоусый атаман березовских казаков Лихачев; с козлиной бородкой протопоп Какаулин и худой, со впалыми щеками, рыжеватый надзиратель за новокрещенными остяками поручик Берх - пленный швед, принявший в православии имя Кирилл.
Был воевода щекаст, шумлив и на угощение щедр - кладовые ломились от снеди. Он требовал от горожан доставлять ему "в почесть" съестные припасы, вседневный даровой харч, не говоря уже о праздничных приносах в великий день, на рождество, в Петровку, в Филиппово заговенье… Страсть любил воевода помазки и мзду в ледостав и оттепель, в банный день и день тезоименитства.
Поэтому сейчас на столе теснились блюда с янтарной стерлядью, копченым гусем, жареными карасями. По части пирогов, квашеной капусты, соленых груздей жена воеводы Софья Павловна была великой мастерицей.
Она самолично подносила каждому гостю серебряную чарку с духовитой бадьяновой водкой и получала в благодарность от каждого поцелуй в уста.
Покончив с питием и закуской, Бобровский приказал жене освободить стол для карточной игры. Она входила в Березове в силу, и воевода играл с азартом, смачно шлепая картами, не терпя проигрыша.
…Поручик Берх сегодня оказался в удаче. Окончив метать, он открыл карты, и Бобровский матюкнулся. Везет же проклятому шведу!
Поручик спокойно сгреб в кучу серебро. Подчиняясь тобольской консистории, Берх не зависел от воеводы и мог позволить себе роскошь выигрывать у него.
- Только беса тешим, - буркнул протопоп, тоже недовольный проигрышем, и так закатил глаза, что завиднелись одни белки.
- Не скажите, батюшка, - возразил поручик, - в Тобольске почти все офицеры и чиновники играют. А в Санкт-Питербурхе незнание оной игры за неприличие почитается.
Берх говорил по-русски с едва заметным акцептом - вовсе обрусел. Женился без малого двадцать лет назад на Настасьице, Ивановой дочке. Настасьица все боялась, что потеряет мужа, что уедет он на родину, поэтому привечала, как могла: одним мылом с ним мылась, пила воду с медвежьим когтем, в яства соли поболе клала, приговаривая: "Как люди соль любят, так пусть и муж меня любит".
Берх часто ездил по остяцким стойбищам, следил, чтобы вместо икон кумирам не поклонялись, посты блюли, молитвы возносили.
Сейчас он, по привычке, стал жаловаться на тяжесть службы.
- Старайся, Кирюха, - подмигнул атаман Лихачев и с тоской поглядел на опустевший штоф. - Ты как их надзираешь-то?
- Дикари, государь мой… В православных обычаях никак не укоренятся, - нахмурился Берх. - Чтят вместо Иисуса Христа своего бога Мастрико. Но я в Тобольск не волоку, чтобы их там на поклон ставили да батожьем били. Я истукана зловредного порушу, дабы не носили ему жертву, штраф на отступника мехом наложу - и хватит.
- Знатно! Живем, где не сеем, - хихикнул протопоп, подкатив глаза, и потряс бородкой, - а штрафы в консисторию препровождаешь? Аль себе на прожиток берешь?
Поручик солидно стянул с головы засаленный парик, медленно пригладил пятерней редкие волосы, сквозь которые просвечивала розоватая кожа.
- Я, батюшка, человек, - с достоинством сказал он, - мне и детям моим пить-есть тоже надобно. Долг я исполняю ревностно, а на мзду прав имею не менее иных лиц духовных, кто в своем глазу, как в евангелии писано, бревна не видит, а в чужом сучок зрит.
Он, сурово посмотрев на Какаулина, снова надел парик. Знал, что и митрополит тобольский не чурается подношений костью мамонтовой да моржовой и мехом лакомым.
- Однако, - заметил воевода, - в запрошлом лете подопечные твои к митрополиту ходоков посылали.
- Митрополит изветчикам веры не дал, - размеренно произнес Берх, - а я их позже вразумил.
- Ну, тебе, Кирюша, служителю мамоны, - отрыгнул атаман, - в накладе не оставаться, дома, в своей Швеции, ты бы ни в жисть так богато не жил.
- Это правда, - согласился поручик, - края здесь благословенные.
- А ведомо тебе, поручик, - неожиданно спросил воевода и свел к переносью густые, седеющие брови, - что виновник твоего благоденствия не сегодня-завтра в нашем остроге объявится?
Берх посмотрел непонимающе.
- Да Меншиков-князь. Ведь ежели б он вашу братию под Переволочной в полон не взял, разве б нюхнул ты Сибири?
- Князь Меншиков? - изумленно воскликнул Берх. - Не может быть!
- А вот и может! - с силой произнес воевода, строго поглядев на Берха. - С пути съехал. Указ из Тобольска пришел - готовить острог врагу отечества. Новосел у нас.
- Уму непостижимо! Светлейший! Столько викторий! - недоуменно забормотал поручик. Но тут же, спохватившись, поспешно добавил: - Впрочем, кто во вред государству власть употребляет - достоин самой суровой кары.
- То так, - подтвердил воевода, смягчаясь, - присягу нарушил, а в ней сказано: "Обещаюсь всемогущим богом служить нашему царю-государю верно и послушно…" Трошка! - вдруг гаркнул он, словно стоял на берегу Сосьвы и звал Трошку с другой стороны.
Из сеней высунулась взлохмаченная голова заспанного холопа с деревянным крестиком на открытой груди.
- Свечей, живо! - приказал Бобровский и повернулся к поручику: - Сдавай карты, Кирюшка. Все одно без реванжа тебя отсель не выпущу.
Трошка принес еще две свечи, получил на всякий случай увесистую оплеуху от хозяина и скрылся в сенях.
Новый план
День, когда дощаники с ссыльными подплыли к Березову, выдался на редкость солнечным, даже парливым. Темнела, горбилась земля на сугреве.
Меншиков с детьми сошел по сходням на берег. Царственно высились ели. Беспечно названивали дрозды, благовестили скворушки, паслись олени с ветвистыми рогами, выискивая что-то во мху не береге льдистой протоки. Меншиков невольно подумал, что, может быть, и не такой здесь тяжкий климат, каким его пугали, и приободрился.
Городок, с востока обтекаемый рекой, стоял на взгорье. Правее темнели еловый лес и можжевеловые кусты. Невысокие, со слюдяными окнами, домики словно расшвырял по широкой улице умчавшийся буран. То и дело прорекали небо ласточки с вилчатыми хвостами.
Ссыльные и конвой миновали пороховой погреб с земляным гребнем, водочный склад, распахнутый амбар для хранения меха, кабак-кружало с шатающимся возле него людом, прошли мимо огромного многолетнего кедра с верхушкой, обожженной молнией, застуженной ветром.
Двор острога обнесен заостренными столбами, тесно прижавшимися друг к другу, а сам острог - длинный, из теса, покрытого землей, - неприветливо поглядывал узкими, сверху и снизу закругленными окнами в решетках.
В остроге ссыльным отвели четыре клети: в одной поместили Александра Даниловича с сыном, в другой - дочерей, а еще в двух, подальше по коридору, - крепостных: отдельно мужчин и женщин.
Меншиков шагнул в свою клеть и пригнул голову, чтобы не задеть потолок. Сел на узкие щелястые пары, положил ладони на острые колени.
Еще и еще раз следовало продумать последнюю игру, где ставкой была жизнь детей. Как скинуть петлю с шеи?
Александр сел напротив отца, тоже напряженно задумался. Резкая складка легла меж бровей. Вырвется ли он отсюда? За какие вины здесь? Почему за батюшку ответ держать должен?
Часа через два пришел веселый Мартын. Он побывал на базаре. Увидел там на нартах меха в навал. Каких-то чудных женок с колокольцами на локтях, на меховых шапках - навроде капоров с широкими полями. Приезжие торговали скобяным товаром, скупали икру, моржовую кость.
- Жить, ваша светлость, можно, - сияя одутловатым лицом, сообщил Мартын, - есть базар привозной. Вот…
Он приподнял связку свежей рыбы, и на его хитром лице заиграла довольная улыбка.
- Капустки квашеной добыл… Для княженышек - кедровые орешки, нехай пощелкают. А по болотинам издеся кусты багульника обирают - от клопов. Так и называют - клоповник.
Где-то прокричал петух. Меншиков удивился:
- Откуда его, ухаря, сюда занесло?
- Да это тута рядом семья казака Старкова проживает. Двадцать пятый год службу ломит. Коровенка у их есть… Молоко продавать будут… Котелок наш сыскать надо… - И опять закончил: - Жить можно.
- Ну, можно, так будем жить. Да житие такое, как попу праздник без звону. А все же стучите - и отверзется…