А ныне среди них немалая шатость замечена. Ропщут многие, что-де в тягость им поборы и не след-де за то оброк прибавлять. Иные ж, страх божий позабыв, в бега пустились. И год нынешний бежало их, государь мой Александр Данилович, не менее как шесть сотен - один в скиты раскольничьи да в башкиры, другие в Запорожье али на Яик, иные ж, как сказывают, в Молдавию, а особливо в Польшу.
А в деревне вашей светлости, Клочковке, намедни смута была. Мужики Матюшка Пяткин да Спирька Герасимов со товарищи крестьян подбивали, дабы никаких повинностей вашей светлости не нести и налогов не платить, потому как все-де не токмо барское, но и казенное ему-де, светлейшему князю, достается. А я смутьянов тех приказал повязать и зачинщиков главнейших Матюшку да Спирьку в воеводскую канцелярию препроводил, протчих же, наказав батожьем нещадно, велел в подвал на хлеб и воду посадить, да на барщину в железах выводить. Тако смятение утишино было".
Князь громко выругался, попыхал трубкой, пропуская дым через ноздри, приказал Яковлеву ответить раненбургскому управителю: "Тем мужикам, кои в неустройство пришли, годовую отсрочку дай, дабы после урожая рассчитались, а в нынешнем году недоимок с них не требуй. Тем же, кои на оброке в Козлове, Переславле, Москве, по алтыну на рубль надбавь. А со смутьянами обращайся со всей строгостью, но в канцелярию воеводскую впредь их не вози, на месте наказание воздавай, сыск беглых усиль".
Продиктовать-то продиктовал, но и задумался: "Ныне над крестьянами десять командиров. Иные не пастыри - волки, в стадо ворвавшиеся, чего стоит один только приезд солдатских команд. В бегах уже тыщи и тыщи. Если так дале пойдет - не с кого будет взять ни податей, ни рекрутов. Когда вор Булавин голь поднял, так и в моих деревнях - Грибановке да Корочанах - мужики безобразия творили".
Андрюшка Яковлев протянул князю письмо от сибирского генерал-губернатора Михаила Долгорукого, почтительно напомнил:
- Пятый месяц лежит…
"Просит защиты, ворюга", - сердито сдвинул брови Меншиков.
- Ладно, читай!
Но еще раз, не без удовольствия, прослушал в начале губернаторского письма свой полный титул: "Светлейший Святого Римского и Российского государств князь и герцог Ижорский, в Дубровне, Горы-Горках и в Почепе граф, наследный господин Араниенбурхский и Батуринский, Всероссийского над войска командующий генералиссимус, верховный тайный действительный советник, рейхсмаршал, Государственной Военной коллегии президент, адмирал Красного флага, генерал-губернатор губернии Санкт-Питербурхской, подполковник Преображенской лейб-гвардии, полковник над тремя полками, капитан компании бомбардирской, орденов святых апостолов Андрея и Александра, Датского слона, Польского Белого и Прусского Черного орлов и святого Александра Невского кавалер".
"Ничего не забыл, все в кучу сгреб", - с насмешливым удовлетворением подумал Меншиков и снова не стал отвечать Долгорукому, продиктовал еще с дюжину писем: в Раненбург бурмистру Панкрату Павлову - о покупке рыбы на Покровской ярмарке и починке двора; в великолукские вотчины приказчику Михайле Баранову - о сборе долгов; в Ладогу - о продаже хлеба в кулях. И еще: о починке каменных палат, приготовлении пива, сборе доходов, покупке трех тысяч аршин лысковского полотна, волжских засолов икры…
Затем Вист прочитал ему заранее отчеркнутые места из свежих английских, французских и шведских газет, особенно то, что писали там о России, о самом князе. Прочитал и сообщения из "Ведомостей".
- Приготовь письмо шведскому послу барону Цедеркрейцу, - повелел Вульфу, - поблагодари за поздравление с обручением дочери, ну, и там подпусти пятое-десятое…
Под самый конец работы светлейший приказал Андрюшке:
- Узнай, солдат Нефедов жив ли?
Солдату тому в баталию голову разбили, а хирурги вставили ему кусок собачьего черепа. Вот чудо и новизна!
Отпустив Виста и Вульфа, князь спросил у Яковлева:
- Что в юрнале повседневных записок вчера написал?
Андрюшка открыл кожаный переплет, тисненный золотом, считал с голландской бумаги в водяных знаках:
"Пасморно и дождь с перемешкою. Его светлость встал в 4 утра, сел кушать в предспальне с губернаторами. Пил кофий с миндальным молоком… Принесли новый герб для карсты его светлости: на прямоугольном щите - красный лев, всадник на белом коне, золотой корабль и пушка. Посередь щита - черный маленький орел, над щитом - пять шлемов, а щит держат два солдата с мушкетами.
Встречался с архитекторами… Отправился в адмиралтейскую крепость, на спуск нового корабля и в школу навигаторов. Зрил, как делают новую дорогу на берегу Невы… Заседал в Верховном тайном совете, самолично тушил пожар в оружейном амбаре. Объявил о повышении в чинах… Вечером - ассамблея во дворце…"
…В палатях над Головой чья-то озорная рука забренчала на клавесине. Меншиков усмехнулся: "Проснулись. Не иначе Санька струмент терзает. Мария музыку серьезно любит, да сейчас ей и не до того".
- Справно записал, - удовлетворенно сказал князь Яковлеву и походкой враскорячку, твердо ставя кривоватые ноги кавалериста, сутуля спину, словно от привычки припадать к конской гриве, пошел в детские покои.
Коридоры сумрачны и таинственны. Свечи бросают блики на густо-медовые стены, дробят светом зеркальные пилястры. Поглядывают женские головки-бушты на огромный плафон, где пируют олимпийские боги.
На секунду Меншиков приостановился. Роста он был высокого, почти Петрова, - заглянул в верхнее овальное зеркало и недовольно отметил, что волосы стали редеть.
Сына Александр Данилович застал с его гувернером профессором Конрадом Генингером, маленьким старичком в башмаках с пряжками, в чулках, камзоле и парике.
На столе - глобус, гусиное перо в чернильнице, на полках - книги, а на стенном ковре - скрещенные шпаги.
- Как ученье, Кондрат? - строго спросил Меншиков.
Сын стоял с указкой у ландкарты.
- В трудах, - скромно ответил Генингер.
По заданию своего учителя мальчик должен был переводить главы французских книг на немецкий язык, а немецких - на французский.
Сократ, как и следовало ожидать, не произвел на подростка впечатления - мал еще, "Дон Кихота" отложил с презрением - не по душе пришелся, а вот Робинзоном бредил и сам играл в него.
Читал не без охоты "Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению".
Мальчик был прилежен, особенно в пауках точных, хотя с видимым удовольствием штудировал и "Российскую риторику" - о правилах древних и новейших ораторов. Разделы "Основания красноречия", "Об украшении слова", "Обозрение частей витийского искусства - уверяющего, советующего, возбуждающего" - не оставляли его равнодушным. Да и шпажную битву любил.
- Ваши наставления, князь, Александр выполняет неукоснительно, - ответил Генингер.
Мальчик бросил на гувернера благодарный взгляд.
Ну, не все так уж благостно, но это их дела и вмешивать батюшку не стоит. А наставления его, записанные секретарем, Александр получил, как только появился в доме Генингер. Отец поучал: "Дорожи временем, убегай праздности, прилежай к занятиям. Ничего нет лучше в молодых летах труда и учения. Праздность - всему злу корень… Как добрым поступкам обучаются юноши от других, подобно кораблю, который управляется рулем, то и тебе должно слушать и почитать своего гувернера, определенного ее императорским величеством, который обязан доносить государыне о нерадении к наукам или о дурном твоем поведении, отчего приключится тебе бесславие, да и мне не без стыда будет".
Ну, бога гневить не приходится, принуждать Александра учиться не надо, как сына вологодского дворянина Ивана Маркова. Послал его Петр в Венецию для навигационной науки, а Иван в Россию сбежал, постригся, как иеромонах Иосаф. Его, однако, из монастыря извлекли да в Венецию возвратили.
Александру такое не грозит. На все у него желания и времени хватало, даже на обучение танцам и делание статуй.
* * *
За молчаливым завтраком Мария сидела с синими кругами под глазами, уткнувшись в тарелку. Ну и недоумок. Он ее на трон подсаживает, а она развела меленколию - вздохи да охи. И Дарья хороша, поглядывает на дочку с сочувствием.
Но не знал отец истинную причину горя Марии: полюбила она Федора Долгорукого, и не надобны ей были никакие царства, троны, отвратителен даже вид одиннадцатилетнего прыщавого мальчишки, предназначенного ей в мужья. Все в Федоре было ей по душе: и его почти смуглое благородное лицо, и то, что крепок, ловок, и что сдержан в разговорах, умен и скромен.
При необыкновенных обстоятельствах познакомились они. Отец Федора - князь Василий Лукич - полагал, что сын пойдет по его стопам - станет дипломатом. Поэтому уготовил ему место в коллегии иностранных дел. Однако Федька хотя и легко изучал языки, но больше бегал на верфи поглядеть, как работает царь, вырезал дома из дерева фрегаты, корветы, только и твердил:
- Хочу корабли строить!
- То арапу Ганнибалке к лицу, - вразумлял его отец, - а отпрыску Долгоруких…
- Не люблю я, батюшка, двора. Никак не люблю… И если сам государь корабли строил, то почему мне зазорно?
Все же Федор настоял на том, чтобы отец записал его служить на корабле Каспийского флота, - хотя бы так быть ближе к любимому делу.
В тех краях главным военачальником был друг Василия Лукича генерал Матюшкин, и его-то просил князь "приглядеть за неразумным".
Долгорукий пришелся по душе старому генералу, особенно когда он геройски проявил себя в десантах, сражениях с горцами, и на третий год службы Матюшкин с победной депешей послал в Питербурх именно его.
В дороге путь гонцу преградило наводнение, затопившее мост. Возле него Федор увидел две кареты. В одной, богатой, - девушку и, очевидно, ее мать, в другой - их людей.
Долгорукий помог дамам - пока схлынет вода - устроиться на ночь в избе для охотников. Девушка была совсем юной, тоненькой, с нежным лицом и большими глазами, в которых, как сказал себе Федор, горел кроткий огонь. Путешественницы, примостившись возле очага, поочередно пили чай из стакана Федора и весело беседовали с ним. Девушку, как выяснилось, звали Марией.
Ночью кто-то тихо постучал в окно сеней, где бодрствовал Федор. Он выскочил наружу. Какой-то бородатый охотник предупредил, что сюда идут "лесные люди", а от них добра не жди. Долгорукий разбудил своего денщика, кучера и камердинера путешественниц, вооружил их, приказал разжечь несколько костров и на поляне перед избой устроил засаду. Но бог миловал - разбойники не появились.
Наутро вода с моста спала. Федор, попрощавшись, продолжил путь. Мария, вместе с матерью выйдя на дорогу, печально помахала ему вслед зеленой накидкой.
В Пптербурхе Федор был обласкан императрицей, и, когда Екатерина спросила, каковы его желания, Федор осмелился сказать:
- Прошу о великой милости.
- Какой же? - вскинула брови императрица.
- Дозволь, государыня, в Англии учиться корабли строить! С малых лет мечтаю.
В это время вошел светлейший и - о чудо! - с ним путешественницы, кому помогал Федор в пути. Так это его жена и дочь!
Императрица рассказала Меншикову о просьбе поручика.
- Ну что ж, - снисходительно отнесся светлейший к этой просьбе, - России надобны флотские архитекторы. Жди указа от коллегии.
А про себя подумал: "Одним Долгоруким будет меньше в столице".
Вскоре вместе с отцом Федор оказался во дворце Меншикова на ассамблее. Как счастлив был он очутиться рядом с Марией!
Молодые люди полюбили друг друга, с ведома Дарьи довольно часто встречались.
Они скрывали от Меншикова эти встречи: мало того что Федор из рода, ненавистного светлейшему, это могло помешать князю распорядиться судьбой дочери. Для Федора сие грозило Шлиссельбургскою крепостью.
Отчаявшись, Федор предложил Марин, переодевшись, бежать с ним в Швейцарию, сказал, что ему удалось достать экипаж, выправить документы на имя поляков Грибовских, якобы возвращающихся в Варшаву. Мария не решилась на подобный поступок, не могла переступить порог дочерней покорности, расстаться с матерью.
Когда отец известил о предстоящем венчании с императором, сердце у Марии так заколотилось, что казалось: еще мгновение - и вырвется из груди. Она стала умолять отца, чтобы разрешил уйти в монастырь. Да мольбами этими только вызвала гнев. В своем девичьем воображении Мария свыклась с мыслью, что будет женой Федора, часто представляла заботу о нем, нежные ласки, доверительные разговоры, своих чад. Теперь, когда все это рухнуло, Мария считала: жизнь для нее кончилась на шестнадцати годах. Так и сказала об этом матери, от которой у нее никогда не было секретов. А Федору послала записку: "Рука - императору, а сердце вечно останется твоим".
…Федор долго поникло сидел у стола, заваленного чертежами. Возле зеленого фолианта "Об искусстве судостроения" лежал на бордовой бархатной подстилке зелен-камень, привезенный когда-то с Урала. Федор взял камень в руку. Нежно-зеленый - казалось, лучи солнца навсегда угнездились в тонких прожилках-гроздьях, - формой схожий с сердцем, камень не умещался на ладони, согревал своим теплом. В самой глубине его трепетало таинственное зеленое пламя. Он был чистым, загадочным, нежным, как Мария - его первая и единственная любовь. До сей поры зеленел надеждой юности, но теперь надежды не оставалось. Федор осторожно положил камень на место, и зеленый цвет сгустился, померк. Значит, удел его - вершить Петровы начертания, никому не дать свернуть с курса российский корабль, этому жизнь посвятить.
Овеваемая свежими ветрами обретенных морей, Россия тянулась к своей судьбе, мучительно становилась в рост. И разве не ему помогать в том прилежанием и неусыпным трудом.
Федору чужды были придворные интриги корыстолюбцев. Он считал, что рожден не для того, чтобы изгибаться горбом, как сказал отцу. Образованным людям силы надо тратить на то, чтобы знаниями своими и трудами возвышать Россию, а не идти на поводу тщеславия. Он дорожил знатностью своего рода, положившего начало Москве, но полагал, что только достоинством и порядочностью можно хранить доброе имя. С огорчением замечал Федор, как дворцовые распри, где в угоду низменным целям, корыстным желаниям приносились в жертву интересы государства, возрождали боярское своеволие, как упала забота о флоте, портах, гаванях.
А в каких нечеловеческих условиях жили работные люди, пригнанные на верфи со всех концов земли! Голодные, в рубищах, эти корабелы, способные творить чудеса, мерли как мухи.
Федор развернул один из чертежей и весь ушел в его изучение.
* * *
Как из рога изобилия посыпались на семью Меншикова благости.
Сын его - небывалый случай! - получил дамский орден святой Екатерины, объявлен был обер-камергером и, неведомо за что, удостоился высшего ордена страны - Андрея Первозванного. Орденами награждены Мария, Александра, даже их тетушка Варвара Михайловна, ставшая обер-гофмейстериной с окладом две тысячи рублей в год.
В штате двора Марии - фрейлины, пажи, гайдуки, повара, певчие, гребцы - сто пятнадцать человек.
Срочно поручено было составить подробнейшее жизнеописание светлейшего с упоминанием всех его построек, участий в торжественных церемониях, переписки с королями. Опус сей назвали: "Заслуги и подвиги его высококняжеской светлости князя Александра Даниловича Меншикова с основанным на подлинных документах описанием всего достопримечательного, что по всемилостивейшему повелению его императорского величества Петра Великого и всепресветлейшей императрицы Екатерины было совершено под управлением и начальством его светлости при дворе и в армии, равно как и во всем Российском государстве".
Во дворце Меншикова теперь еще чаще, чем прежде, проходили крестины, именины, пиры.
Ассамблея по поводу нового обручения получилась знатная - открытый стол, людскость.
Светлейший любил размах. Пусть восхищаются персидскими коврами, старинными серебряными блюдами, ножами с золотыми рукоятками.
Был чудо-пирог. Когда его разрезали, из него вышла карлица, величиной в локоть, во французском платье с фижмами и с высокой прической, станцевала на столе меланхолический менуэт. Ворковал фагот, глухо гудели литавры. Оживленный "англез" сменялся "контрдансом" с глубокими реверансами.
Каждая заздравная чаша Меншикова сопровождалась залпом из пушек. На вечерней Неве большой корабль празднично светил горящими шкаликами по мачтам, реям и стеньгам.
…На стол подавали индеек, вскормленных грецкими орехами, кур под солеными лимонами, лосьи губы, страсбургские пастеты, огромных осетров, устриц из Либавы, донскую стерлядь, виноград, привезенный в бочках из Астрахани. Похвалялся хозяин и вином: рейнским, канарским, токайским, французскими коньяками и, конечно же, царской "приказной" водкой, с которой ни в какое сравнение не идут испанские педро дексименес и мараскино, разве что только спирт, настоянный на красном перце.
В парке и с плотов учинили огненные потехи, фейерверк выводил на небе: "Иде же правда, там и помощь божия". Ракеты разили горящих львов, падали цветные дожди, ярко освещая все вокруг.
Фонтаны били бургундским вином, на помосте возлежал целиком зажаренный, набитый дичью бык.
Под звуки музыкальной капеллы танцевали, и светлейший - мастер политеса - выделывал "каприоли" как никто другой. Серебряно заливались шпоры, творя кантату.
А позже он в своих конюшнях показывал гостям только что приобретенных черкесских коней.