Далее, где прерывался поток экипажей, шли, далеко растянувшись, скользили по грязи солдаты в накинутых на спины мешках и палатках. В не стройной их толпе двигались возы с поклажей, с ружьями, торчащими во все стороны, со скорченными наверху денщиками.
Этот грохочущий поток то сваливался в лощину, теснился, орал и дрался на мостах, то медленно вытягивался в гору и пропадал за перевалом. С боков в него вливались новые обозы с хлебом, сеном, снарядами. По полю, перегоняя, проходили небольшие казачьи части.
Иногда в обозы с треском и железным грохотом врезалась артиллерия. Огромные грудастые лошади и ездовые на них, хлеща по лошадям и людям, как плугом расчищали шоссе, волоча за собой подпрыгивающие тупорылые пушки. Отовсюду бежали люди, вставали на возах и махали руками. И опять смыкалась река, вливалась в лес, остро пахнущий грибами, прелыми листьями и весь мягко шумящий от дождя.
Верстах в двадцати пяти от этих мест глухо перекатывался по дымному горизонту гром орудий. Туда вливались эти войска и обозы день и ночь. Туда со всей России тянулись поезда, груженные хлебом, людьми, снарядами. Вся страна всколыхнулась от грохота пушек. Наконец настала воля всему, что в запрете и духоте копилось в ней жадного, неутоленного, злого. В грохоте пушек был возбуждающий голос мировой грозы.
Доходя до громыхающей на десятки верст полосы боя, обозы и воинские части разъезжались и таяли. Здесь кончалось все живое и человеческое. Каждому отводилось место в земле, окопе. Здесь он спал, ел, давил вшей и до одури стрелял из винтовки в полосу расположения противника. Здесь в любое время могли раздаваться сигналы, и офицеры с перекошенными губами с руганью, криком и побоями поднимали солдат. И, спотыкаясь, с матерной бранью и звериным воем бежали нестройные кучки людей по полю, ложились, вскакивали и, оглушенные, обезумевшие, потерявшие память от ужаса и злобы, врывались в окопы врага.
Был свежий солнечный день, когда сюда, на позиции, прибыла терская казачья бригада, в составе которой была и сотня 1-го Владикавказского полка. Сотня должна была присоединиться к полку, которым командовал полковник Вихров. Полк был на линии боя, но где протянулась эта линия, казаки не знали. Решено было выслать разъезд, старшим которого был назначен урядник Никита Казей. Вызвали охотников. Человек десять порасторопнее вышли сразу, остальные, потоптавшись, объявили, что они тоже хотят идти и только стыдятся напрашиваться.
Казей выбрал восемь человек, опять-таки побойчее. В их числе оказались его друзья – Колодей, Гевля и Лутай.
Этот день навсегда останется в священной памяти казаков. Они были дозорными и первый раз на войне почувствовали, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо въезжать в незнакомый лес, где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному и поэтому исключающему возможность быстрого отступления. Они понимали, что, разыскивая своих, они легко могли выехать на австрийцев.
Уже совсем близко, словно большие кузнечные молоты, гремели пушки противника, и наши залпами ревели им в ответ. Где-то убедительно быстро на своем ребячьем и странном языке лепетал непонятное пулемет.
Только перед вечером за редким перелеском они нашли нужный им полк. Армейский полк, куда были приписаны терцы, наступал с боями. Больше половины офицерского и солдатского состава было выбито, пополнений они не получали и все ждали только одного: когда их, полуживых от усталости и обносившихся, отведут в тыл.
Но высшее командование стремилось до наступления зимы во что бы то ни стало вторгнуться через Карпаты в Венгрию и опустошить ее. Людей не щадило – человеческих запасов было много. Казалось, что этим длительным напряжением третий месяц не прекращающегося боя будет сломлено сопротивление отступающих в беспорядке австрийских армий, падут Краков и Вена и левым крылом русские смогут выйти в незащищенный тыл Германии.
Следуя этому плану, русские войска безостановочно шли на запад, захватывая десятки тысяч пленных, огромные запасы продовольствия, снарядов, оружия и одежды. Но было что-то в этой войне выше человеческого понимания. Казалось, враг разгромлен, изошел кровью, еще усилие – и будет решительная победа. Ан нет! Усилие совершилось, но на месте растаявших армий врага вырастали новые, с унылым упрямством шли на смерть и гибли.
Каждое утро, еще затемно, казаки покидали свой ночлег, выбирались на позиции и весь день проводили за каким-нибудь бугром, то прикрывая артиллерию, то просто поддерживая связь между подразделениями и частями.
Наступила осень, дул пронзительный ветер, и казаки с синими лицами и покрасневшими веками, чтобы согреться, плясали вокруг лошадей и засовывали под седла окоченевшие пальцы. Иногда, чтобы согреться, кучами шли друг на друга и молча барахтались на земле. Порой казаков развлекали рвущиеся поблизости шрапнели. Кое-кто робел, другие смеялись над ним и спорили, по ним или не по ним стреляет противник. Настоящее томление наступало только тогда, когда уезжали квартирьеры на отведенный казакам бивак и они ожидали сумерек, чтобы последовать за ними.
Вечерело. Звезды кое-где уже прокололи легкую мглу, и казаки, выставив сторожевое охранение, отправились на ночлег. Под бивак им отвели обширную благоустроенную усадьбу, с сыроварней, пасекой, конюшнями, где стояло несколько лошадей. По двору ходили куры, гуси, где-то мычали коровы, а вот людей нигде не было. Сотник с хорунжим заняли одну из парадных комнат, Никита с друзьями – другую, остальным досталось все остальное. Накололи дров, растопили печь и сели за ужин. Эту ночь они блаженствовали в тепле и сытости.
А на следующий день казакам внезапно скомандовали седлать, и они так же внезапно переменным аллюром прошли верст пятьдесят. Выезжая временами на шоссе, они слышали глухой, как морской прибой, стук бесчисленных копыт и догадывались, что впереди и позади их идут другие кавалерийские части и что им предстоит большое дело.
Ночь далеко перевалила за полночь, когда они стали на ночлег. А утром им пополнили запас патронов, корма лошадям, и они двинулись дальше. Местность была пустынна: какие-то буераки, низкорослые деревья, холмы. Построились в боевую линию, назначили, кому спешиваться, кому быть коноводом, выслали вперед разъезды и стали ждать. Поднявшись на пригорок и спрятавшись за кустами, казаки стали наблюдать за открытою местностью, простиравшейся на версту. По ней были расставлены наши заставы. Они были так хорошо укрыты, что сразу их было и не рассмотреть. Но что это?
– Смотрите, смотрите! – раздалось среди казаков, которые указывали руками в направлении появившегося противника.
Три колонны мерным шагом наступают на наши позиции. Над головами врагов взвиваются облачка шрапнелей, передние ряды падают, но другие становятся на их место и продвигаются вперед.
– Вот и настала наша очередь вступить в бой, – сказал командир сотни и подал команду:
– Ложись… прицел восемьсот, сотня, пли! – и терцы уже больше ни о чем не думали, а только стреляли, заряжали. Лишь где-то в глубине сознания жила уверенность, что все будет как нужно, что в должный момент им скомандуют идти в атаку или садиться на коней и тем или другим они приблизят ослепительную радость победы.
Наступление было остановлено, и поздним вечером казаков отвели на ночлег. На следующий день надо было расследовать, какие пункты занял неприятель, где он окапывается, где попросту помещает заставы.
Разъезд был дальний, поэтому его возглавил хорунжий Востриков. Казакам было поручено наблюдать район версты в четыре и сообщать обо всем, что заметят. Местность была совершенно ровная, и на ней, как на ладони, виднелись три деревни. Одна была занята нашими, о двух других ничего не было известно.
Держа винтовки в руках, казаки осторожно въехали в ближайшую деревню, проехали ее до конца, и, не обнаружив неприятеля, с чувством полного удовлетворения напились парного молока, вынесенного им красивой, словоохотливой старухой. Потом хорунжий отозвал Казея в сторону и приказал:
– Бери двух дозорных и езжайте в следующую деревню, мы будем следовать за вами на расстоянии видимости, понял?
– Так точно!
– Увидите что подозрительное – сигнализируйте нам, – И он показал условные сигналы.
Поручение пустяшное, но все-таки серьезное, и главное – первое, в котором Никита мог проявить свою инициативу. Кто не знает, что во всяком деле начальные шаги приятнее всех остальных.
Никита решил идти не лавой, то есть в ряд, на некотором расстоянии друг от друга, а цепочкой, то есть один за другим. Таким образом, считал он, люди подвергнутся меньшей опасности, и они получат возможность скорее сообщить что-нибудь новое. Разъезд следовал за ними на расстоянии.
Они въехали в деревню и оттуда увидели, что к ней направляется колонна врага. Он подал сигнал хорунжему, но в это время возле них взвилось облачко пыли, и раздались винтовочные выстрелы. Никита оглянулся и понял, что над ними нависла серьезная опасность. Дорога к разъезду отрезана, а с другой стороны движется колонна. Оставалось скакать прямо на врага, промчаться перед его фронтом к дороге, по которой ушел наш разъезд. Это была трудная минута в его жизни. Лошадь спотыкалась, несясь по вспаханному полю, пули свистели мимо ушей, одна даже оцарапала луку его седла. Он смотрел на врагов и видел их растерянные лица. Невысокий пожилой офицер, странно вытянув руку, стрелял в него из револьвера. Этот звук выделялся каким-то дискантом среди остальных. Два всадника выскочили, чтобы преградить дорогу казакам, но они выхватили шашки, и те замялись. Может быть, они просто побоялись, что их подстрелят их же товарищи.
Все это в те минуты казаки запомнили лишь зрительной и слуховой памятью, осознали же много позже. Перескочив через канаву, которая обрамляла пахотное поле, они выскочили на гладкую дорогу, по которой полным карьером догнали свой разъезд.
А через неделю им пришлось выполнить не менее ответственную задачу.
Смеркалось. Казаки разбрелись по сеновалам и клетушкам большой усадьбы, где устроились на ночлег, но внезапно взводу, которым командовал теперь Никита Казей, было велено срочно собраться.
– Пойдете в ночную разведку, – сообщил есаул и, объясняя задачу подчеркнул, что разведка будет опасной.
– А кто пойдет? – спросили несколько человек у есаула.
– Командиру видней, – ответил им тот.
Решили, что взводный сам назначит охотников. Никита определил вместе с собой десять человек.
На конях доехали до пехотного сторожевого охранения. За деревьями спешились, оставили троих коноводами и пошли расспросить пехотинцев, как обстоят дела. Усатый старшина, спрятавшийся в воронке от тяжелого снаряда, рассказал, что из ближайшей деревни несколько раз выходили неприятельские разведчики, крались полем к нашим позициям и уже два раза стреляли. Никита решил пробраться в эту деревню, и, если возможно, забрать какого-нибудь разведчика живьем.
Светила полная луна, но, на счастье, она то и дело скрывалась за тучами. Выждав одно из таких затмений, дозор, согнувшись, гуськом побежал к деревне. У околицы остановились. Никита решил сам пройти по деревне и посмотреть, что делается за нею. Оставив отряд на месте – они с Путаем пошли. Он – по одну сторону улицы, Путай – по другую. Деревня словно притаилась, и они с осторожностью перебегали от одного дома к другому. Никита старался идти впереди товарища, но слишком торопиться все-таки страшно, так как в любое время можешь встретить острый и холодный, направленный на тебя штык. Вот и конец деревни, Луна пробивается сквозь неплотный край тучи, становится чуть светлее. Никита видит перед собой темные бугорки окопов, чуть продолговатые блиндажи и, словно фотографируя их в памяти, определяет их длину и направление. Чуть дальше такая же линия и сооружение посолиднее "Может, это замаскироваванные, которые так часто осыпают наших шрапнелью", – подумал Казей и замер. Сбоку мелькает крадущаяся фигура. Это враг, столкновение неизбежно. В мозгу лишь одна мысль, живая и могучая, как страсть, как бешенство, как экстаз: "Или я его, или он меня". Тот вглядывается в Никиту и тихонько свистит каким-то особенным, очевидно, условным свистом. Никита поднимает винтовку и, понимая, что стрелять нельзя, – кругом враг, бросается вперед с опущенным штыком. Мгновение – и перед ним никого нет. Начал всматриваться. Что-то чернеет. Попробовал штыком – труп. Только успел обернуться – прогремел выстрел и пуля просвистела перед самым лицом. "В распоряжении несколько секунд, пока враг будет менять патрон в патроннике", – подумал Никита и побежал к своему отряду. Из окопов послышалась частая стрельба, но она особенного страха у Никиты не вызвала, так как он уже знал, что ночная стрельба малоэффективна. Но когда луна осветила поле, он бросился ничком на землю и быстро отполз в тень домов, там идти уже было почти безопасно. Лутай возвратился одновременно с Никитой. Они благополучно вернулись к коням. Обменялись впечатлениями, поужинали хлебом с салом. Казей написал и отправил донесение. Стали думать, нельзя ли что-нибудь еще устроить. Но, – увы! – ночной ветер в клочья изодрал тучи, круглая красноватая луна опустилась над неприятельскими позициями. Все было видно как на ладони. Но они назло судьбе вновь поползли в сторону неприятеля. Луна же могла опять скрыться, или мог им встретиться какой-нибудь шальной разведчик. Однако ничего этого не случилось, их обстреляли, и они уползли обратно, проклиная лунную ночь и осторожность противника. Добытые ими сведения пригодились, дозор весь поблагодарили, а Никита Казей за эту ночь получил Георгиевский крест.
2
Следующая неделя выдалась для казаков сравнительно тихая. Полк занимал новые позиции, и артиллерия била по вторым австрийским линиям, откуда отвечали вяло. Дождик перестал, туман развеялся. Никита, выехав на пригорок, глядел на поле, по которому они бежали накануне ночью. Поле как поле, бурое, мокрое, кое-где обрывки проволок. И речка – совсем близко. Через нее и переправлялся полк.
Австрийцы продолжали отходить, и русские части, не отдыхая, преследовали их. Казакам было приказано занять лесок, синевший на горке, и они после короткой перестрелки заняли его.
Днем казаки лежали на опушке соснового леса и слушали отдаленную пушечную стрельбу. Слегка пригревало бледное солнце, земля была густо устлана мягкими, странно пахнущими иглами. Как всегда зимой, Никита томился по жизни летней природы, и так сладко было, совсем близко вглядываясь в кору деревьев, замечать в ее грубых складках каких-то проворных червячков и микроскопических мушек. Они куда-то спешили, что-то делали, несмотря на то, что на дворе стоял декабрь. Жизнь теплилась в лесу, как внутри черной, почти холодной головешки теплится робкий тлеющий огонек. К вечеру им пришел приказ: оставаться в лесу на всю ночь. Выставили сторожевое охранение, поели, что было в мешках, и в тиши, в темноте и лесной прели многие заснули.
Никита, накинув бурку, сидел на пне, прислонившись к мягкому от мха стволу дерева. Он смотрел на ясные от морозца звезды и забавлялся, соединяя их в воображении золотыми нитями. Потом стал различать на небосводе различные эмблемы, мечи, кресты, чаши в непонятных для него сочетаниях. Наконец явственно вырисовались небесные звери… Он дремал… И ему привиделось, что он дома.
– Там, на загнетке, борщ, поешь, – слышится с печи голос матери.
– Не хочу, мать, – отказался он.
В запечье заскрипели пересохшие доски, донеся горестный вздох старого, натруженного человека, и во сне томившегося какой-то одной неусыпной думой:
– Ох ты господи, защити и помилуй.
Луна выстлала голубой холодный квадрат на полу, прихватила светом кусок ситцевой занавески, делившей горницу пополам. В той занавешенной ее части стояла его с Мариной самодельная деревянная кровать с резными спинками, а минуя ее, в глубине, за печным выступом, были сооружены просторные палати для сынишки.
Никита легонько отстранил занавеску. Лунный свет выбелил Маринино лицо, повернутое к нему, обездвиженное первым изморным забытьем, с безвольно разомкнутыми губами.
– Марин, а Марин… – покликал он сторожкой. – Слышь-ка.
– Это я, – прошептал он, следя за ее оживающими, но все еще притворенными глазами.
Никита кинул взгляд на детские палати, где, сражено пав, разметав руки, спал его сынишка, подсел на край Марининой кровати.
– Прости, припозднился я, – и, опять не получив ответа, осторожно, опасливо покосился на жену.
– Утром еще мне сообщили, что записан я идти на войну в первую очередь, – проговорил он. – Не хотел тебе говорить – на днях отправляться.
Взглянул – и прикусил разбухший, непослушный язык: Марина, закрывшись ладонью, тихо, беззвучно плакала, всколыхиваясь большим, размягченным телом.
– Али знала уже?
– Да что ж не знать, – давя всхлип, выговорила она, – вся станица знает.
– Ну, будет реветь. Не один я. Поди из каждого двора.
– Ты-то пойдешь не один, да ты-то у нас один.
– Ну да что толковать? Жил? Жил! Семью, дитя нажил? Нажил – стало быть, иди, обороняй. А кто же за меня станет?
Никита, тяжело ворочая мыслью, говорил это не только жене, но и самому себе, в чем и сам нуждался в эту минуту.
Чувство вины полоснуло его, и он потянул к себе Марину, ища ее губы. Та отстранилась, загородилась от него ладонью.
– Не надо, Никиш…
– Чего ты…
– Отпусти, не надо…
– Ну, Марина, – шептал он.
– Угомонись. Вон Лешка рядом.
– Ну, да и что? – бормотал он.
– Глянь, дурной. Да и мать не спит.
– Ну, пошли в сарайку.
– Нет, Никита, нет…
– Ухожу ведь, – обиделся Никита, – как же я помнить тебя буду? Там-то? На полгода, не меньше, а то и на весь год ухожу.
– Знаю, Никиша, знаю. Да разве одним этим дом помнится? Вон сынишка спит. Его и меня помни. Тебя не было, а он так намотался, на помотался. Даже дрова брался колоть, хекал-хекал, как старичок, а самого топор перевешивает. А ему сколь еще всего без отца достанется?
– Ну ладно, не каркай.
– А что не каркать? Тяжко мне, Никитушка.
– Табачку нигде близко нету? – почему-то спросил Никита.
– Что?
– Да ладно… На нет и суда нет.
Никита очнулся и увидел над собой небо. Он видел, как Большая Медведица, опустив морду, принюхивается к чьему-то следу, как Скорпион шевелит хвостом, ища, кого ему ужалить. На мгновение его охватил невыразимый страх. Он попросил у соседа махорки, свернул цыгарку и с наслаждением выкурил ее, зажав руками, – курить иначе значит выдать неприятелю свое расположение.
В результате общего наступления фронт был выровнен. Кое-где пехота отбивала противника, пытавшегося контратаковать, казачья сотня занималась усиленной разведкой.
Разъезду под командованием есаула было поручено наблюдать за одним из таких боев, сообщать об его развитии и при необходимости оказать помощь. Казаки нагнали пехоту в лесу. Маленькие серые солдатики со своими огромными сумками шли вразброд, теряясь на фоне кустарника и сосновых стволов. Одни на ходу закусывали, другие курили, молодой прапорщик помахивал тростью. Полк шел в бой как на обычную полевую работу, и чувствовалось, что в нужную минуту все окажутся на своих местах без путаницы, без суматохи, и каждый отлично знает, где он должен быть и что делать.