- Вздор какой!
- Як бога кохам, правда! Эти мертвецы становятся атаманами загонов, и тогда уж ни пуля, ни меч не берет никого из загона, потому что они, эти мертвецы, заговор знают.
- Не говори мне басен.
- Пани ничему не верит, а вот все говорят и сама я слыхала. Пусть пани выйдет о полуночи в лес да приложит ухо к земле, так ясно услышит, что под землею кто - то кует, вот так и раздается: бух - бух! А то пойдет тукать: ту - ту - ту! Вот как бы двумя молотами кто работал; а то почудится звон или визг стали…
- Что ж бы это значило? - оглянулась невольно в открытое окно Марылька, откуда на нее смотрела слепым глазом черная ночь.
- А то, моя пани кохана, - перекрестилась тревожно Зося, - что нечистая сила кует козакам и схизматам оружие. Да вот даже наш человек рассказывал. Заблудился он третьего дня в Черном бору, так что и ночь застала. Идет да идет, слышит, издали стук доносится, словно вот коваль кует. Только сильный стук, - не простой, видно, коваль. Пошел он на голос, в самую чащу зашел; видит, страшная пропасть внизу, вся непролазным кустарником заросла, а оттуда и стук несется. Пополз он к самому краю обрыва, уцепился за кусты, перегнулся и глянул вниз, да как глянул, так и обмер… - Зося невольно понизила голос до шепота и продолжала, боязливо оглядываясь по сторонам: - Видит, в самом низу пропасти горн устроен, и горн не горн, а что - то такое, что над ним искры огненным столбом стоят, а подле него куют на раскаленных наковальнях три кузнеца, по виду совсем запорожцы - и чубы, и оселедцы, только над головой вот такие рожки, - приподняла она над головой два пальца, - а на руках…
- Затвори - ка окно, мне что - то холодно, - прервала ее, не поворачивая головы, Марылька и нервно передернула плечами. - Ты вот лучше от прислуги этого толстого пана, что вечером приехал, выведай что - нибудь.
- Я, моя пани, с прислугой не очень якшаюсь.
- Ах, да, я и забыла, - язвительно улыбнулась Марылька, - ты с панством больше!
- Ой, пани слышала! - вспыхнула полымем Зося и продолжала смущенно: - Проходу мне нет, нигде не могу спрятаться. Только я все для пани, пани увидит, еще и поблагодарит.
- Да, верно, - рассмеялась Марылька, - особенно если ты будешь удерживать храбрую шляхту здесь, при нас, а то одним нам теперь опасно оставаться, а мой пан и пан есаул его ежедневно отлучаются по делам, по усмирениям.
- По хорошим делам отлучаются они, - лукаво покивала головой Зося.
- Где же теперь хороших найти? По серьезным, но опасным, говорит муж.
- Ой ли? - подмигнула бровью служанка.
- Что ты хочешь сказать? - взглянула на нее сурово Марылька.
- А то, что пани не знает, - громко начала Зося и, качнувшись к своей госпоже, шепнула ей что - то на ухо.
- Лжешь! - побледнела и поднялась грозно с кресла Марылька.
- Я докажу. Я для пани готова на все, - зачастила тревожно наперсница, - пожертвую собой, а выведаю.
- Довольно! Уйди! - прервала ее жестом пани и, затворив на защелку дверь, упала как подкошенная на кровать.
IV
Среди мрачного бора, понадвинувшегося стеной к котловине, лежит светлое озеро; бледное, подернутое прозрачною пеленой небо дает ему какой - то молочный отлив, а снопы лучей играют всредине тонким переливом алых тонов. Вблизи же воды озера кажутся изумрудными; они до того прозрачны, что даже на значительной глубине брезжит сквозь них то бархатное дно с волнующимися нитями водорослей, то обросшие мхом камни с мигающими в расщелинах линиями всполошенных рыб. Почти посредине озера высится над сверкающею золотыми блестками гладью темная мохнатая глыба, - это небольшой островок, весь заросший молодым березняком и жимолостью, с бурыми изломами торчащих среди них скал,
В середине острова совершенно спряталась между зарослями небольшая рубленая хата с двумя хозяйскими пристройками; она не обнесена никакой изгородью, быть может, потому, что самою прочною оградой этому уединенному жилью служит кольцо широких и глубоких вод… Да, с самого островка озеро кажется огромным, ближайший берег отстоит не менее как на полверсты, а дальнейший скрадывается в тонкой дымке тумана. В прибрежном тростнике и у скал не видно ни челна, ни парома, а между тем этот островок не пустынен: тонкая струйка синего дыма, вьющегося из черной трубы, обличает здесь присутствие человека. Но кто он? Беглец ли, скрывающийся от панского глаза, или пленник, заключенный в открытой тюрьме?
Одна из светличек неказистой, словно разлезшейся хаты обставлена довольно нарядно, даже с некоторою претензией на роскошь: низкие стены ее увешаны от потолка до полу коврами; кругом у стен протянулись широкие топчаны, по ним разбросаны мягкие подушки пестрых цветов; глиняный пол закрыт пушистым кылымом; деревянный, из крестообразно сложенных бревен, потолок расписан яркими красками, на нем посредине висит большая лампада; в углу стоит широчайшая дубовая кровать, прикрытая полами розового адамашкового полога. В маленькие подслеповатые окна проникает и днем мало света, так как их обступили дружно березы, а под вечер в светличке ложится таинственный полумрак, навевающий ленивую дрему. В светличке сидит на подушке в углу, пригорюнившись, знакомая нам Оксана. Она за эти полгода несколько похудела и побледнела, но зато характерные черты ее личика и линии стройной фигуры получили полную законченность, последние, так сказать, удары резца художника - природы, и поражают совершенством неотразимой красы. Затворничество и душевные муки легли на ее прекрасном лице нежною прозрачною тенью и придают ему отражение неизменчивой беспросветной тоски; между черных сжатых бровей легла заметная черточка, глаза от матовой белизны лба и щек, тронутых легким румянцем, словно еще увеличились, а бахрома ресниц удлинилась; чуть вздернутый, но выравнявшийся носик приобрел пикантную прелесть. Теперь ее бледно - алые, красиво очерченные губы энергически сжаты, в прядях черных шелковистых волос потонула обнаженная по локоть рука, на которую дивчына склонила головку.
На кровати сидит, поджавши ноги, какая - то светлоокая и светловолосая молодая девушка с тонкими чертами лица, изумительной белизной кожи и нежным румянцем. Охвативши колени руками, она мерно качается, не сводя теплого взгляда с Оксаны.
Другая, пожилая уже, молодица, сидит, пригорюнившись, на скамейке, подперши щеку рукой. Голова у нее заверчена большим платком, словно чалмой, руки засучены по локти, фартук подоткнут.
В светлице стоит тишина. Сквозь отворенное окно льется теплый, наполненный болотной влагою воздух.
- Скажите мне, Христа ради… на бога, - взмолилась наконец Оксана, устремляя свои черные, подернутые дрожащею влагой глаза то на ту, то на другую из своих стражниц, - скажите мне, где я? Куда меня завезли? Какая ждет меня доля?
Оксана уже здесь, в новом заключении, почти две недели и ничего худого не видит: старшая, очевидно хозяйка, обращается с ней очень ласково, младшая выказывает трогательное сочувствие и даже скрытую жалость, которая прорывается иногда непроизвольною слезой; но эта - то скрытность, при неотступном надзоре, тревожит и пугает Оксану: ее они расспрашивают обо всем, а сами не высказываются и на ее расспросы или отвечают успокоительными баснями, или отмалчиваются, или прорываются иногда на подозрительном слове.
И теперь долго не отвечают союзницы: блондинка, перестав качаться, останавливает на Оксане свои выразительные глаза, а молодица только напряженно вздыхает.
Наконец не выдерживает блондинка долгого, мучительного взора Оксаны и роняет будто про себя:
- Теперь не бойся, дзевойка… скоро, скоро…
- Что скоро? - замирает вся в ожидании ответа Оксана.
- Да что ее смущать? - перебивает торопливо молодица, бросая на блондинку грозные взгляды. - Разумеется, бояться нечего, не так страшен черт, как его малюют: передзеется… пустяки! А ты у нас как за пазухой…
- Бранкой не будзешь, - вставляет задорно блондинка.
- Бранкой, пленницей?! - вскрикивает, заломивши руки, Оксана. - Так, значит, я снова в неволе? Снова в капкане? Снова обманута?
- Что ты ее, Лександра, пугаешь? - притопнула даже ногою молодица и обратилась ласково, вкрадчиво к Оксане: - Какая там бранка? Это она дразнит, над тобой подсмеивается.
- Надо мной никто не насмеется, - оборвала Оксана, сдвинув свои черные, криво изогнутые брови.
- Никто и не думает… - решила уверенно молодица и добавила: - Да ну его, будет об этом! Идемте лучше полудничать.
Блондинка спустила на ковер ноги; когда она встала, фигура ее оказалась стройною, но несколько грубоватою, лишенною тонких очертаний и изысканной грации. Потянувшись всласть, девушка лениво поплелась к двери.
- А ты, любко, чего не идешь? - обратилась ласково молодица к Оксане.
- Не хочется, титочко, мне и на думку не идет еда.
- Да ведь без еды - то выбьешься из сил.
- А хоть бы и навек!
- Ну - ну, не дури! - закачала головой молодица. - Ты еще и не жила, перед тобою светлая дорога, все в руках божиих, все в его воле! А самой себя изводить грех. Поешь хоть немного, хоть чего - нибудь тепленького.
- Не могу, душа не принимает, - заявила Оксана решительно и легла на топчан, сжимая руками голову, словно от охватившей ее боли.
- Как знаешь, - протянула молодица, окидывая ее подозрительным взглядом. - Только не гневайся, а дверь - то я, на всякий случай, припру… не ровен час!
Молодица вышла из светлицы, захлопнула дверь и засунула ее тяжелым железным засовом.
Долго лежала Оксана, не переменяя позы, словно окаменелая, с одуряющею тяжестью в голове и тупою болью в сердце, с холодным отчаянием в груди; она ощущала только, что попала вновь в западню, из которой выхода нет. У нее была лишь одна зашита - кинжал, но его украли. "Что ж, все равно, можно обмануть надзор и поскорее, поскорее упредить гнусные замыслы. Она знает, где она и для чего. Эта Лександра даже не скрывает. О зверь! Но не удастся! - стремительно приподнялась она на топчане и оглянулась обезумевшими глазами кругом. - Ни крючка, ни бруска, ни гвоздя! А… - екнуло вдруг ее сердце, - кровать: к спинке прикрепить, на шею накинуть и лечь. - Начала было она торопливо развязывать пояс, но остановилась в раздумье: - Удастся ли? Сейчас придут, помешают, удесятерят надзор… Что же делать? Что делать? - схватилась она. - А! Озеро! Уйти… Один скачок - и бесповоротно свободна!"
Этот план разрешил ее лихорадочную тревогу. С лица у нее сбежало судорожное выражение муки и напряженность мысли. Оксана снова легла, желая своим внешним спокойствием усыпить свою стражу. Возбужденные мысли приняли более спокойное течение. "Да, дать вечный покой этому наболевшему сердцу, убежать от позора, пыток", - вьется вокруг нее неотвязная мысль, доставляя ей далее какое - то наслаждение предвкушением покоя небытия. Оксана вытянулась, закрыла глаза и сложила на груди руки, и ей живо представилась будущая картина: мрак, тишина и безболезненный, непробудный сон… там где - то, далеко от всех лиходеев, кровопийц… "Да, избавиться от них, насмеяться над их зверской яростью даже отрадно! Ну, а дальше, дальше - то что? - раскрыла она тревожно глаза и начала рукой тереть усиленно по лбу, словно желая выдавить из него ответ и на этот жгучий вопрос, - дальше - то что? Грех непоквитованный, незамолимый, - даже приподнялась она на локте и устремила пылающие глаза на небольшую иконку великомученицы Варвары, висевшую в углу. - Господи! Не осудишь же ты меня за то, что я хочу предстать перед тобой чистой, неоскверненной… Ведь вот и она, святая, согласилась лучше умереть, а не продала своей чистоты душевной за блага… Ну, там каты истерзали ее, а я здесь сама… за это простишь ты мне, боже, - ведь милости твоей и любви нет конца!"
Обессиленная борьбой и придавленная безысходностью горя, Оксана опустилась снова в изнеможении на подушку и безвладно протянула холодные руки: "И кому нужна моя жизнь? Ему? Но он замолк… исчез… и слуха про него нет… Верно, погиб или в сечи жестокой, или на пытке?.. А батько? На Запорожье… Ему и в Украйну только украдкою можно было наведываться… а сюда и ворон не занесет! А Ганна, любая, дорогая, святая? Она бы сама благословила меня скорее на смерть, чем на позор! Ну, и конец! Там увижусь с ними, там и скажу, как любила его, как ради этой любви и порвала постылую жизнь… Да, его уже здесь нет!" - вздохнула она и почувствовала такую боль в сердце, что даже ухватилась рукою за грудь. Вон в ту туманную ночь, когда она слышала крики, стоны и лязг оружия, когда на другой день Комаровский появился с перевязанною рукой, - в ту ночь, очевидно, его и не стало. А потом вскоре явился тот иуда - предатель… И ей припомнились, как наяву, эти желтые белки, эти облыжные речи Пешты, этот фальшивый наезд и этот поджидавший козак, оказавшийся извергом, душегубом Чаплинским… Она обезумела тогда от отчаяния, и в ней тогда же зародилось желание покончить с собой. Но приставленная стража следила за каждым ее шагом, за каждым движением. Мучительно тянулось беспросветное время, и с ужасом ждала она последней борьбы, но нападения не было, и напряжение ее нервов стало ослабевать… К тому же он, Чаплинский, после похищения только раз навестил ее в новой тюрьме и успокоил, что никаких злых думок не имеет, а что вырвал ее от гвалтовника - лиходея… и она начала успокаиваться… Потом, через месяц, кажись, явился к ней молодой шляхтич и тоже заявил почтительно да ласково, что время настало сдать ее, панну, друзьям, но что нужно будет поколесить порядочно… времена - де такие… что он будет ее верным защитником и хранителем, что этим желает он заслужить и себе ласку от славного сотника… Говорил шляхтич так вкрадчиво, так искренне, - трудно было бы не верить, да и выхода не было. Вот они поехали… И припомнились ей лунные ночи, обнаженные леса, сугробы рыхлого снега, горы, глубокие балки, пустыни, вой волков, днем остановки в трущобах, ночью бесконечные путанья и полное неведение, где и куда они едут? Это неведение ее терзает, загадочное молчание спутника тревожит ее сомнением. А он с каждым днем, по мере удаления в глушь, вздыхает чаще и чаще, не отводит от нее восторженных взглядов, прорывается даже в пылких намеках. Сжимается у нее от тоски, от злого предчувствия сердце.
А вот и поляна с погоревшею корчмой. Боже, как врезалось в память ей это проклятое место!
Вечерело. Небо было покрыто серою грязью, снег таял, в долинках блестели лужи, в воздухе стояла промозглая сырость… Они остановились, вошли в уцелевшую прокопченную дымом пустку. Спутник приказал кучеру принести валежника в развалившийся очаг и съездить потом в какой - то хутор за сеном. Запылали дрова; появились на широкой лаве разные пуделки и фляги. Шляхтич, рассыпаясь в любезностях, стал угощать ее, усердно прикладываясь к ковшу. Но она едва прикасается к снедям и зорко следит за всяким движением своего обожателя, а у него уже разгорелись глаза хищным огнем, на щеках выступила густая краска, бурное дыхание обнаружило прилив диких страстей. С каждым новым ковшом он становился бесцеремоннее…
Но Оксана уже решилась и спокойно ждала его нападения.
- Царица моя, богиня моя! - шептал обезумевший пан, ловя ее руки и ноги, - Люблю… кохаю на смерть! Все отдам, себя отдам… Тебя Чаплинский ждет в свой гарем. Но я дам тебе свободу, только… будь моею, хоть на миг…
- Прочь! - оттолкнула она гадливо его, а сама бросилась к двери; но Ясинский загородил ей дорогу.
- Не уйдешь, красавица… не улетишь, моя пташка! - засмеялся он плотоядно. - Криков твоих тут никто не услышит, кругом бор, и конца ему нет. Мы одни, и ты в моей власти… Но я не хочу злоупотреблять, - захлебывался он, подвигаясь к ней ближе и обдавая ее спиртным дыханием, - я прошу добровольно… сочувствия, я молю ласки. Панна меня с ума свела, я обезумел!
- Не подходи, пан! - закричала Оксана, чувствуя, как ужас сковал ее члены. - Не рушь! Не смей! - защищалась она руками и отскочила в угол, рассчитывая найти на лаве нож, но осторожный шляхтич не оставлял на виду ножей.
- Облобызать только эти пышные щечки… - хрипел, задыхаясь, Ясинский и тянулся руками захватить ее стан.
Она видит устремленный на нее помутившийся взгляд, дрожащие от волнения руки, распахнувшийся его жупан и висящий на ремне кинжал.
- Боже! Спасенье! - мелькнула у ней молнией радость, и Оксана впилась глазами в этот кинжал.
- На бога, пане!.. На один миг образумься и выслушай!.. Стой!.. Ты мне и сам мил! - бессвязно, порывисто говорила она, желая выиграть время.
- Мил? О боже, какое счастье… Я это чувствовал!.. Миг блаженства и час наслаждения! - шептал он заплетающимся языком.
- Только, мой любый, - уклонялась она от его объятий, - не пугай меня бешенством, дай успокоиться, взглянуть на тебя другими глазами… выпить хоть вместе за наше счастье.
- О моя крулева! Выпьем, выпьем… и утонем в блаженстве! - потянулся он к фляге.
Этого она только и ждала. Через мгновение сверкнул в ее руке обнаженный кинжал, через мгновение все закружилось в ее очах и покрылось непроницаемою тьмой.
А потом… какой - то мутный, тяжелый, бесконечный сон с мучительным бредом, с неясными образами дорогих лиц. При проблеске сознания вид какой - то старухи… Она неотступно при ней… перевязывает… дает что - то пить… прикладывает что - то приятно - прохладное к ее пылающей голове… и, наконец, полное сознание.
Она в какой - то землянке или шалаше. Теплый весенний ветерок ласкает ее; молодая изумрудная зелень заглядывает в окно и в открытую дверь… Старуха ласкает ее и передает, что пан чуть не застрелил себя от отчаяния, что он, если не простит его панна, убьет себя, что он первый раз в жизни напился и обезумел… что он теперь раб ее. Она смутно слушает старуху, проснувшаяся жизнь и весна навевают ей радости бытия и примиряют со многим. Снова хочется жить, хочется верить и испытать счастье.
Потом долгий процесс выздоравливания. Ее прогулки с бабусей, восстанавливающие ее силы, а потом появление его; но какая разница! Он, коленопреклоненный, молит ее забыть гнусность его опьянения, клянется быть ей верным, скрыть ее от Чаплинского, вернуть в семью. В доказательство этот Ясинский дает ей в руки кинжал, чтобы она могла в каждое мгновенье, при малейшем подозрении, пронзить его грудь; и она начинает надеяться: быть может, господь, спасший ее от смерти, спасет ее и от поругания. Она решается жить, пока возможно, тем более, что теперь в ее руках выход, и снова она доверяется Ясинскому.