– Я вам говорю, что она влюблена в Николаева и под влиянием своего чувства сейчас же приревновала его к княгине, вашей жене, хотя, конечно, княгиня не подала к этому ни малейшего повода. Но Наденька Заозерская – вы же знаете влюбленных? – в волнении говорила мне, что Николаев был влюблен в княгиню раньше, еще тогда, когда они жили под одной крышей, и княгиня-де чувствовала к нему склонность и не вышла замуж за него только потому, что у него не было средств, которых она искала в замужестве; что теперь их любовь проснулась снова; что Николаев – такой благородный человек, такой рыцарь, что не может не понравиться женщине, если захочет… Так говорила Наденька Заозерская, и, признаюсь, я должна была в душе согласиться с нею во многом! В самом деле, будь я на месте княгини, то не смогла бы остаться равнодушной к такому поступку Николаева, как возврат двухсот тысяч без малейших колебаний. Один только этот факт мог бы увлечь ее, не будь у нее такого мужа, как вы…
Жанна, прекрасно знавшая человеческую природу, рассчитывала почти наверняка, что каждое ее слово попадает в цель и если не производит на дука немедленного действия, то, как разъедающий яд, отравит его спокойствие. Она старалась сделать вид, будто не смотрит на дука, хотя и следила за ним уголком глаза.
Но лицо дука было слишком спокойно, чтобы по нему распознать, о чем он думает в настоящую минуту.
Сделав круг по саду, они как раз в это время подошли к дому, и дук дель Асидо круто повернул на балкон.
Жанна последовала за ним.
В гостиной лакей подбирал осыпавшиеся на пол лепестки роз из букета, стоявшего на маленьком круглом столе у кушетки, на которой лежал забытый батистовый платок княгини, а рядом стояло кресло, повернутое так, словно с него только что поднялся кто-то сейчас.
– Где княгиня? – спросил дук Иосиф по-итальянски у лакея-итальянца.
– Княгиня пошла к себе наверх.
– У них был кто-нибудь?
– Да, только что.
– Кто именно?
– Синьор Николаев.
Дук Иосиф задумался, прищурил глаза, потом повернулся к Жанне и сказал ей по-французски:
– Я забыл вам сказать, что Орест Беспалов – сын того чиновника, у которого воспитывалась моя жена.
И покончив на этом разговор с Жанной, он прошел наверх, к себе в кабинет.
34. Медальон
Лидочка-графиня, как звали молодую графиню Косунскую, была в дурном расположении духа с самого праздника у графа Прозоровского и ничто не могло ей вернуть обычной ее веселости. Она была капризна, рассержена, всем недовольна и несколько раз принималась по пустякам плакать, без всякого, по-видимому, к тому повода. Однако повод у нее был и достаточно серьезный.
Не то чтобы она так уж была влюблена в Сашу Николаича; напротив, при иных обстоятельствах, займись он исключительно ею, например, она перестала бы и внимание обращать на него; но дело было в том, что он первый из молодых людей, встречавшихся ей до сих пор, как бы пренебрег ею.
Своенравная, самолюбивая и своевольная Лидочка-графиня возненавидела за это его и знала, что никогда ему не простит этого.
Но именно потому-то ей и хотелось, чтобы Саша Николаич увлекся ею особенно сильно, чтобы отомстить ему, отплатив той же монетой, только сторицей, и насмеяться над ним и прогнать его вон тогда, когда это для него будет вопросом жизни и смерти. Она решила, что сделает для этого все, и добьется своего.
Лидочка кипела внутри и не могла никак успокоиться.
В самом деле, она, графиня Косунская, из-за которой два ее соотечественника поляка чуть не подрались на дуэли, она, танцевавшая мазурку, по ее мнению, лучше всех в Петербурге, должна была по милости этого Николаева (впрочем, тоже хорошо танцевавшего мазурку) пойти на этот танец с первым же попавшимся ей кавалером, поскакавшим рядом с нею, как воробей по дороге.
Лидочка-графиня утешалась только тем, что пыталась приподнять завесу будущего. Она заставила старую кормилицу Юзефу, пользовавшуюся, впрочем, таким же положением в доме, что ее звали не иначе, как панна Юзефа, гадать себе не картах.
Панна Юзефа славилась умением складывать карты и читать в них о том, что случится. Самой Лидочке уже случалось испытывать справедливость ее предсказаний; поэтому она на этот раз особенно горячо требовала, чтобы Юзефа сказала ей всю правду.
– Да, нет ты скажи, Юзефа! – повторяла она, положив оба локтя на стол и подперев щеки кулаками, – ты мне скажи прямо, отомщу я ему или нет?
– Это так сразу увидеть невозможно! – рассудительно произнесла Юзефа и покачала головой. – Я вижу по твоим картам, что тебе предстоит всякое благополучие: богатство и жених будто бы даже королевской крови…
Юзефа не скупилась на посулы в будущем, потому что, во-первых, они ей ничего не стоили, а, во-вторых, она рассчитывала этим доставить удовольствие.
– Да не надо мне твоего жениха королевской крови! – возразила Лидочка, все-таки, однако, улыбаясь, – желаю знать, отомщу я тому, кто посмел обидеть меня?
– Да кто же это посмел, моя паненка? – удивилась Юзефа.
– Смел, Юзефа, смел!.. Тот самый Николаев, который, казалось, только и мечтал о том, чтобы я обратила на него свое благосклонное внимание…
– Ну да?! Конечно, он должен был бы быть счастлив этим, а вдруг решился на такое дело, чтобы обидеть тебя?!.. Да может быть, это тебе только показалось?
– Все равно: хоть бы и показалось даже, он уже и виноват!..
– Тогда на него должны пасть все кары небесные… постой-ка, я разложу на него карты, и посмотрим, что ему предстоит… Вот сейчас я погадаю на бубнового короля!
Юзефа стала гадать и, разложив карты, стала предрекать ему всякие несчастья и неблагополучия, если только одна черноглазая паненка не простит его.
– Это черноокая паненка, разумеется, я? – загорячилась Лидочка-графиня. – Ну, а эти несчастья я причиню ему?
– Это видеть невозможно! – опять повторила Юзефа. – Как же ты хочешь, чтобы карты уж так все говорили?!..
– Ну так твои карты, значит, ничего и не стоят! – рассердилась Лидочка, которой просто надоело это гадание. Оно было способно развлечь ее, но никак не успокоить. – Ну и уходи со своими картами! – капризно продолжала она. – Что ж это за гаданье, если по этим картам и узнать-то нельзя!
Юзефа обиделась и ушла к себе в комнату. Она очень любила вскормленную ею Лидочку-графиню, но она была полькой, как и ее питомица, а потому и была тоже вспыльчива и до некоторой степени злобна.
Гадание на картах составляло не только неотъемлемую, признанную за Юзефой привилегию, но и источник ее авторитета в доме, а потому она особенно ревниво относилась к этому своему искусству.
"Ну конечно, – рассуждала она, – Лидочка еще молода, но все-таки она не должна так обходиться со мною, своею кормилицей…"
И чем больше она думала об этом, тем досаднее становилось у нее на душе. Ей уже казалось, что паненка чуть ли не выгнала ее из дома; ведь она сказала: "уходи со своими картами!" – каково же было слышать это старой кормилице?!
Юзефе казалось, что никогда в жизни она не терпела такой обиды, что свалившаяся на нее неприятность из ряду вон выходящая. И, как женщина суеверная, она сейчас же стала искать, в чем она могла провиниться перед судьбою, что та послала ей в наказание эту неприятность?
Напав на эту мысль, она остановилась на ней и стала думать. Но и думать ей не пришлось долго, решение явилось само собою
На следующий день по католическому календарю был день памяти "вериг апостола Петра", а она накануне такого дня вздумала гадать на картах!.. Ну, конечно, это был грех, и надо искупить его, а потому завтра Юзефа решила, что пойдет в церковь.
Доискавшись таким образом до причины, от которой произошла неприятность, и найдя средство искупить свой грех тем, что она отправится завтра к обедне, Юзефа успокоилась.
Католическая церковь Святой Екатерины в Санкт-Петербурге была тогда в руках иезуитов и представляла собой одно из лучших зданий на тогдашнем Невском проспекте, где на месте нынешнего Казанского собора стояла тогда деревянная церковь, построенная по типу строившихся в России провинциальных церквей, то есть в виде слабого и миниатюрного подражания собору Петропавловской крепости.
Панна Юзефа пришла к обедне спозаранку, уселась на одной из передних скамеек и предалась молитвенному настроению, хотя служба еще не начиналась и только прелат произносил проповедь. Говорил он на французском языке, с которым панна Юзефа совсем не была знакома. Она не понимала ни одного слова в проповеди, но умильно кивала головой при повышении и понижении голоса прелата.
Благодаря тому что было лето, народа в церковь пришло немного и свободных мест было довольно много.
К началу обедни рядом с панной Юзефой сел очень прилично одетый господин с несомненно аристократическими манерами. Панна Юзефа была очень довольна таким соседством (к тому же от него пахло тонкими духами) и старалась не уронить своего достоинства, делая вид, что если она – и небольшая барыня, то, во всяком случае, понимает кое-что насчет деликатного обращения. Она внутренне была в восторге, когда после обедни ее элегантный сосед вдруг заговорил с нею, обратившись к ней не просто, а "проше пани".
Оказалось, что он бывал у Косунских, увидел там, заметил и запомнил Юзефу, а звали его Аркадий Ипполитович Соломбин.
Они разговорились, вместе вышли из церкви, и тут Соломбин стал спрашивать Юзефу, слышала ли она что-нибудь о недавно приехавшем из Рима, прямо от папы, старике-католике, человеке весьма строгой жизни, имеющим дар прорицания?
Хотя панна Юзефа и не слышала ничего об этом старце, но поспешила заявить, что слышала; ей не захотелось показаться отсталой такому важному барину, каким был ее собеседник.
– А если слышали, то тем лучше! – сказал Соломбин, – я как раз хочу отправиться к нему, и, если вам угодно, вы можете пойти со мною!
Панна Юзефа так и растаяла от удовольствия. Она сейчас же решила, что это, несомненно, перст судьбы, вознаградивший ее за исполненный ею обет и посещение обедни. Разумеется, она тут же согласилась последовать за Соломбиным.
Они взяли извозчика и поехали.
Соломбин привез панну Юзефу на Пески, на Слоновую улицу, в маленький домик, стукнул молотком в медный круг, прибитый у двери, и, когда в отворившемся в окошечке двери появился глаз слуги, прочел краткую молитву и спросил, сможет ли принять их отец Албуин?
Дверь отворилась, их впустили.
– Он принимает, – шепотом пояснил Соломбин Юзефе, по одиночке… идите вы первая…
– Ах, нет, – застыдилась та, – пойдите вы прежде, пан…
– Да нет же, даме должно быть первое место…
Так, после некоторого спора, панна Юзефа пошла первая.
Она вошла в комнату, сразу же внушавшую уважение своей обстановкой, состоявшей, главным образом, из полок, на которых были расположены книги, пузырьки и склянки. Комната была очень похожа на кабинет средневекового алхимика.
У стола в кресле панна Юзефа увидела почтенного старика с длинной седой бородой и седыми волосами, в черной шапочке, какие носили средневековые ученые. Должно быть, он, действительно, имел дар провидения, потому что прямо заговорил с Юзефой про гадание на картах и про то, что это – великий грех. Затем он стал расспрашивать ее.
Юзефа, сильно робея, отвечала ему, и их разговор затянулся на довольно долгое время.
Когда панна Юзефа вышла от старика, Соломбин, ожидавший ее в первой комнате, спросил ее:
– Ну, что?.. каков?
– Да! Великий человек! – восторженно произнесла панна Юзефа.
Соломбин проводил ее до двери и затем вошел к старику, которым был не кто иной как Белый, все тот же дук дель Асидо, переодетый в Белого.
– Ну, что? – спросил Соломбин, – узнали что-нибудь интересное?
– У молодой графини Косунской есть медальон, завещанный ей отцом; вероятно, это тот самый, который мы ищем, – ответил Белый, а потом задумался, погрузившись в свои мысли, соображения.
35. Общественный маскарад
Орест Беспалов лежал трезвым на диване в своей комнате, высоко задрав ноги, что означало у него выражение чрезвычайной гордости. Он был трезв потому, что к Саше Николаичу нельзя было подступиться с просьбой о деньгах, так как в своем теперешнем состоянии тот мог сделать "историю" из-за какого-нибудь "гнусного" полтинника.
Саша Николаич был точно зачарованный, не от мира сего. Он ликвидировал свой дом для того, чтобы заплатить двести тысяч дуку дель Асидо, несомненно тяготился этим, но, чем тяжелее ему было это, тем восторженнее настроенным он чувствовал себя, потому что тем возвышеннее казался ему его поступок, в силу которого он должен был приобрести в глазах княгини Сан-Мартино особенное уважение. Вот потому-то ему сейчас было совсем не до Ореста. И последний чувствовал это и не лез к нему.
Идти за деньгами к Анне Петровне он тоже опасался, потому что только что у нее взял, да и разговор с нею был так труден для Ореста, что он махнул рукой на Анну Петровну.
Он мог бы пойти, конечно, к Борянскому, но у того была картежная игра и главным образом коньяк, или, вернее, коньяк и главным образом картежная игра, а нужно сказать, что и то, и другое надоело Оресту. Ему хотелось водки и бильярда, да и путешествие на Гороховую казалось слишком утомительным. Вот почему он и лежал на диване трезвый.
Гордился же он, задрав ноги кверху, тем, что в первый раз получил записку, в которой ему назначали свидание.
Как это случилось и почему, Орест решительно не мог понять и не знал, какая дура (а иначе он и не мог назвать ее) написала ему. А между тем записка была, без всякого сомнения, адресована на его имя, и Орест лежал, задирая все выше и выше ноги, и крутил эту записку в руках.
Свидание было назначено в общественном маскараде и записка, не обинуясь, обещала ему блаженство, если он придет туда. Подписано же было: "Прекрасная маска".
"Положим, я в последнее время, – рассуждал Орест, – приобрел светские знакомства и увлекаюсь светскими удовольствиями, но общественный маскарад!.."
Под светскими знакомствами он разумел Люсли и Борянского, а под светскими развлечениями – то, что находился с ними.
"И наконец, – продолжал раздумывать Орест, – ведь для того, чтобы попасть на общественный маскарад, надо заплатить известную сумму, которой у меня нет. А если даже таковая найдется, то она наверняка будет пропита, – заключил Орест и вдруг быстрым движением описал в воздухе полукруг ногами и опустил их на пол.
Ему вдруг пришла в голову мысль, что ведь если не для чего ему ехать на общественный маскарад, куда звала его записка, то, во всяком случае, по этой записке можно взять денег на выпивку взаймы. Он вспомнил про француза Тиссонье. Правда, он много раз просил раньше денег у француза, но тот упорно не давал; на этот же раз он должен был дать, потому что дело стояло на романтической основе, а Орест считал, что все французы непременно должны быть романтиками.
Он отправился к Тиссонье и застал того за чтением молитвенника.
– Господин Тиссонье! – начал Орест, довольно правильно выражаясь по-французски, – господин Тиссонье, вы были молоды?
Тиссонье закрыл молитвенник, отложил его в сторону и, посмотрев поверх очков на Ореста, сказал:
– Всякий человек бывает молодым!
– О! Как это хорошо сказано! – воскликнул Орест. – Но ведь и всякий человек, будучи молодым, должен также и любить?.. А вы, господин Тиссонье, любили ли?
Тиссонье снял очки, положил их, закатил глаза кверху и сказал:
– Да, я любил.
– Конечно, вы любили не только свою добрую матушку; я говорю о той любви, которая может дать высшее блаженство и счастье!..
– Да, я любил! – подтвердил опять Тиссонье, – но не испытал ни счастья, ни блаженства.
Орест, в свою очередь, закатил глаза и произнес, помотав головой:
– Значит, вы знаете, как тяжело это, и тогда вы поймете меня!.. Вот записка, которая обещает мне блаженство, и я не могу достичь его, потому что не имею презренного металла для оплаты входного билета на общественный маскарад!..
У Тиссонье на лице появилось проникновенное выражение; он вдруг сообразил, к чему клонил Орест, и обрадовался своим сообразительным способностям!
– Месье Орест, вы ведь хотите попросить у меня в долг денег? – догадался он.
– Вот именно! – воскликнул Орест. – Теперь я не могу идти к Саше Николаичу, потому что он сам влюблен и расстроен, но как только я сведу с ним свои счеты, я вам верну сейчас же взятые у вас деньги… Ведь мне нужен только рубль!.. Вы видите, от рубля зависит мое счастье!..
– Хорошо! – согласился Тиссонье, – я дам вам один рубль из своих сбережений, но только при одном условии: дайте мне честное слово, что вы не станете пить на этот рубль.
– Честное слово Ореста! – уверенно произнес Орест.
Получив от француза рубль, Беспалов немедленно направился в трактир, но данное французу слово выполнил, хотя и несколько своеобразным способом.
По дороге в трактир он разменял полученный от француза рубль в суровской лавке и таким образом пошел пить не на него, а на те три четвертака, два гривенника и один пятак, которые ему вручили вместо рубля в суровской.
В своем трактире, где Орест имел обыкновение бывать, он на этот раз застал Люсли. Тот тоже очень любезно встретился с ним и сейчас же предложил Оресту угощение.
Но у Ореста было правило: он никогда не пил на чужой счет, когда у него были свои деньги. Напротив, тогда он угощал других.
Он потребовал водки и огурцов, но Люсли пить с ним отказался, сославшись на жару.
– Да ведь водка прохлаждает! – заметил Орест, но не стал настаивать на том, чтобы Люсли пил.
Опрокинув две-три рюмки, Орест почувствовал душевное размягчение, и ему ужасно захотелось похвастать перед Люсли полученной им запиской.
– Вот-с… сегодня на свидание зовут! – сказал он, небрежно кинув записку.
– Что ж, вы пойдете? – спросил Люсли.
– Ну вот еще! Ходить по всякой записке! – лениво произнес Орест, точно так уже привык к подобным запискам, что они надоели ему.
– Отчего же вам не пойти? – спросил Люсли и добавил: – Пожалуй, и я бы пошел с вами!.. Я люблю общественные маскарады!
Такая комбинация представлялась для Ореста новою: одно дело было отправляться Оресту одному, а другое дело – в компании. К тому же, если идти с Люсли, то, очевидно, тот за все и платить будет. И что ж, в самом деле, отчего в таком случае не пойти на общественный маскарад и не посмотреть, как это все там и что именно происходит?
Маскарады в течение всего восемнадцатого века составляли одно из любимых развлечений в Петербурге. Они устраивались при дворе, в барских домах.
А в конце царствования Екатерины впервые начались так называемые общественные маскарады, куда допускался всякий, внесший определенную плату за вход. Устраивались они частными антрепренерами раз в неделю, а то и чаще, о чем сообщалось в "Петербургских новостях".
К началу XIX столетия эти общественные маскарады стали местом для развлечения среднего и даже мещанского класса, но это не мешало появляться там и барам, затевавшим какую-нибудь интрижку.