– Вы спрашиваете, что сделал Николаев?.. Он нанял у нас комнату и жил якобы в бедности. Но затем в Петербурге явился француз Тиссонье, бывший приближенный его отца, чтобы сообщить ему о смерти его отца, кардинала Аджиери, который оставил ему все свое состояние, а оно заключалось в мызе, расположенной в отдаленной от нас стране Голландии… Надобно вам сказать, что этот кардинал Аджиери в прежнее время под именем аббата Жоржеля служил у знаменитого кардинала де Рогана личным секретарем. В это время он, то есть аббат Жоржель, сошелся с некоей русской графиней, и у графини в Амстердаме родился сын, которого она должна была скрыть от мужа, находившегося в России. Аббат на себя взял все заботы о дальнейшей судьбе ребенка и исполнял это свято, хотя не мог держать мальчика при себе даже в качестве воспитанника, потому что этот мальчик был как две капли воды похож на него. Он воспитал мальчика, дал ему средства к существованию, и средства большие, а затем, когда умер, то оставил ему все свое состояние.
– И большое? – спросил Люсли.
– Огромное! – сказал Орест. – Мы с Александром Николаевичем были в Голландии и вступили в права наследства, потом вернулись в Петербург и тут, совершенно случайно, нашли свою мать. Это была графиня Савищева, женщина чрезвычайно богатая, а затем, по воле рока или, вернее, происков злых людей, лишившаяся своего состояния и имени… Дело было в следующем: оказалось, что она была венчана по подложному документу, и потому ее брак с графом Савищевым был расторгнут, ее сын был объявлен незаконным и лишился таким образом своего титула, а состояние по закону перешло к ее племяннице. Эта несчастная женщина, как пишется в повестях, была в чрезвычайно бедственном положении и вдруг, совершенно случайно, благодаря одному документу выяснилось, что мой приятель Николаев – не кто иной как ее сын… Он снова окружил ее царственной роскошью.
– Ну, а тот, другой… бывший граф Савищев?.. что с ним сделалось? – тихо проговорил Люсли, слушавший с опущенной головой.
– Он пропал неизвестно куда! – ответил Орест.
Люсли провел рукою по лбу и после некоторого молчания, не сразу, спросил:
– Ну, а она, эта бывшая графиня Савищева, вспоминает когда-нибудь его?..
– Кого это? – не понял Орест.
– Своего пропавшего сына?..
– Нет, редко! – равнодушно произнес Орест.
– Ну, хорошо, – стал спрашивать дальше Люсли, – а этот молитвенник?..
– За который вы давали на аукционе бешеную сумму? – спросил Орест.
– А вы дали больше?..
– Ну, я-то давал известно почему… а вот ради чего вы лезли на стену?.. хотя, во всяком случае, я вижу теперь, что молитвенник стоит этих денег, раз вы готовы были заплатить…
– Я – просто любитель старых, редких книг, – пояснил Люсли, – и не мудрено, что желал приобрести редкий экземпляр, не жалея денег… но почему вы решились дать такую сумму…
– Да потому, что тут для меня в некоторой степени шел вопрос о жизни и смерти… Дело в том, что на покровительствуемого мною вольного кабальеро Николаева нисходит иногда странное желание отучить меня от водки… Тогда он лишает меня так называемых вивров, то есть перестает давать мне деньги на приобретение необходимого для моей натуры количества алкоголя… Можете в мое положение войти?.. Мое существование тогда превращается в подлое прозябание, которое совершенно не соответствует достоинству Ореста Беспалова. Я не знаю, какую надо иметь ожесточенную душу, чтобы обвинить меня за то, что я, лишенный водки, в тоске по ней, спер латинский молитвенник у Француза Тиссонье… "Француз знает и без того этот молитвенник наизусть… так зачем он ему?" – рассудил я и снес книгу к букинисту. Тот дал мне за нее пять рублей. Ну, разумеется, разыгралась история! Саша Николаич поставил мне ультиматум: или чтобы я достал ему назад молитвенник, или чтобы я больше ему на глаза не показывался. Это было довольно неделикатно с его стороны, но я решил не обращать внимания на эту неделикатность, потому что между нами, джентльменами… знаете… это наплевать, как говорила королева Мария Антуанетта… Мой милейший Саша Николаич велел мне не стесняться в деньгах, лишь бы откупить молитвенник, но оказалось, что букинист, которому я спустил молитвенник, успел уже продать его господину Орлецкому, а тут еще, как нарочно, аукцион у этого господина, вот я и подоспел…
– И торговали на деньги господина Николаева?
– Истина говорит вашими устами!
– И не постеснялись дать тысячу восемьсот рублей?
– Такова ширина моей натуры!..
– Ну, благодарю вас за сведения… Мне пора отправляться…
– Куда же вы? – с некоторым сожалением протянул Орест, – вы бы лучше велели дать мне еще водки, а я бы вам рассказал о нашем пребывании в Голландии…
– Как-нибудь в другой раз. Теперь я тороплюсь. У меня дела. Вас где можно найти?
– В доме Александра Николаевича Николаева…
– У него свой дом?
– Да. На Невском проспекте, двухэтажный каменный, недалеко от Аничкина моста, с садом… Так вы положительно уходите?
– Ухожу.
– Значит, дальше мне на свой счет пить?.. Грустно! Вы, может быть, на бильярде играете? Хотите партию?..
– Нет, благодарю вас…
– Жаль! Вы – отличный собеседник…
Но Люсли не стал дальше слушать, а простившись с Орестом, ушел из трактира. После его ухода Орест приказал половому:
– Принеси мне теперь графинчик за мой собственный счет…
6. Тень прошлого
Выйдя из трактира, где он только что беседовал с Орестом Беспаловым, Люсли выказал поспешность необычайную. Он вскочил в карету и крикнул кучеру:
– Как можно скорее домой!
Домом Люсли оказалась гостиница в Новоисакиевской улице, куда и привезла его карета во весь дух, потому что он то и дело подгонял кучера.
Люсли занимал номер в дорогом нижнем этаже и быстро прошел к себе.
Его ждал высокий благообразный старик с длинною седою бородой и волосами, выбивавшимися из-под черной шапочки, которую он не снял и в комнате. Одежду старика составлял длинный черный немецкий оберрок старинного фасона, и по-старинному же на его ногах были чулки, башмаки с пряжками и короткое исподнее платье.
По виду старика можно было принять за ученого восемнадцатого столетия, как бы случайно забытого на земле в девятнадцатом веке. Он сидел в большом кресле спиной к окну, так что мог сразу же разглядеть вошедшего Люсли.
Последний, войдя, поклонился так, точно хозяином здесь был не он, а ожидавший его старик.
– Ну что? – спросил тот, не отвечая на поклон Люсли и лишь пристально уставившись на него своими горячими, как уголья, глазами. – Молитвенник куплен?
Люсли, видимо, не ожидал ни такого сурового тона, ни такого определенного вопроса. Он остановился и почувствовал, что бледнеет и как невольная дрожь охватывает его. Подобного пронизывающего взгляда он еще никогда не видел.
– Нет, – нерешительно произнес он.
– Нет? – переспросил старик. – Молитвенник не куплен, несмотря на мое приказание купить его во что бы то ни стало?
– Но у меня не было денег! – слабо возразил Люсли.
– Вы пошли торговаться на аукцион, не захватив с собой денег?
– Со мной было всего тысяча восемьсот рублей, а мой конкурент дал тысячу восемьсот двадцать пять…
– Надо было дать больше.
– Но у меня с собой было всего тысяча восемьсот восемь рублей. Я никак не ожидал, что кто-нибудь будет так набавлять и этих денег мне не хватит.
– Значит, вы не имеете понятия об условиях аукциона. Имея даже меньшую сумму в кармане, вы бы могли набавлять сколько угодно.
– Как это так? – удивился Люсли.
– Очень просто, – пояснил старик, – ни на одном аукционе не требуют немедленного взноса платы. Вам достаточно было сегодня внести небольшой задаток, а плату полностью вы могли бы внести завтра или даже позже.
Люсли опустил голову и руки.
– Я этого не знал! – прошептал он.
– А между тем это настолько просто, что я даже не счел нужным предупредить вас об этом, – проговорил старик. – К сожалению, я не знал, что имею дело со столь малоосведомленным человеком. Как же вы не справились раньше обо всем? Ведь вы знали, насколько важно для общества иметь этот молитвенник в руках!
– Знал!
– Вы знали, что то, что скрыто в этом молитвеннике, стоит неизмеримо больше несчастных тысячи восьмисот рублей?..
– Знал!
– И все-таки упустили эту вещь, упустили по-детски, по-младенчески легкомысленно!.. А это было ваше первое дело, порученное мною вам, обществом нашим. Я знал, что вы еще новичок и потому дал вам легкое поручение, но вы и его не сумели исполнить. Это значит, что вы доказали свою полную неспособность. Общество не может в дальнейшем доверять вам. Я приказываю вам немедленно вернуть вашу фиолетовую кокарду, вы лишаетесь вашего цвета. Я заменю вас другим членом общества…
При этих словах старика Люсли отступил на шаг назад и, прижав одну руку к груди, другою провел по воздуху, как будто хотел отстранить что-то надвигающееся на него.
– Я не отдам своей кокарды! – решительно произнес он.
Старик усмехнулся и сказал:
– Вот как? Вы хотите насильно остаться одним из семи?
Люсли всплеснул руками и заговорил взволнованно и быстро:
– Нет, я ничего не хочу делать насильно, но я буду просить вас, молить, потому что имею право больше, чем кто-нибудь, носить эту кокарду. Тем, что я не купил сегодня на аукционе молитвенника, еще не все потеряно, решительно ничего, потому что я знаю, в чьих он руках. Он опять вернулся к французу Тиссонье, от которого попал к букинисту, продавшему его Орлецкому. Но этот Тиссонье, этот наперсник кардинала Аджиери, он находится при его сыне Николаеве. И вот этот Николаев – заклятый враг мой, понимаете ли. Я не отступлю ни перед чем в отношении его, если это будет нужно. Я должен во что бы то ни стало свести с ним свои счеты. Вы – новый "Белый" для нас, только что приехавший в Россию, – хотя и владеете отлично русским языком, но не знаете всего того, что происходит здесь и происходило до вас. Вы не знаете ни кто я, ни что я. Ну, так вам я расскажу… Я расскажу вам, потому что вы, как Белый, соединяющий все семь цветов, властвуете над нами и значит властвуете надо мной… Слушайте же! Эти рыжие волосы – не мои, они поддельные. Эти огромные синие очки, которые я ношу, служат мне для того, чтобы изменить мое лицо так, чтобы меня не узнавали. Я называюсь Иваном Михайловичем Люсли, а на самом деле я родился графом Константином Савищевым. Я был богат еще недавно, жил в богатом доме, у меня была мать, обожавшая меня… И я был дружен с этим Николаевым. Я принужден был разойтись с ним, потому что он перестал вдруг получать деньги, составлявшие его ренту, словом, он обеднел и не мог поддерживать прежние знакомства. Когда я сказал ему это, то выяснил, что он обозвал меня "подлецом". И этого "подлеца" я не прощу ему никогда. С тех пор меня стали преследовать несчастья. Я позарился на большое дело, у меня выманили метрическое свидетельство моей матери и устроили как-то так, что оно вдруг оказалось подложным. Как это вышло, я не могу разобраться до сих пор, но в конце концов на основании этого подложного метрического свидетельства брак моей матери с моим отцом, графом Савищевым, был расторгнут, а я был объявлен незаконным сыном!.. Наше состояние перешло к моей двоюродной сестре, и я вдруг оказался нищим, со старухой-матерью на руках, лишенным рода и племени, лишенным имени… И вдруг снова появляется этот Николаев, Саша Николаич, как мы все его звали. Он стал богатым, он владеет огромным состоянием, полученным им от отца, и мог пренебрегать мною, которому он бросил в лицо "подлеца…" Этого я не мог вынести. Чаша моего терпения переполнилась, и я, правда плохо сознавая окружающее, вышел на улицу, шел, не зная куда, очутился на мосту и бросился в реку. Жить мне стало невмоготу. Но оказалось, за мной следили! Меня спасли, и спасен я был по приказанию вашего предшественника, который, вернув мне жизнь, не захотел вернуть меня снова к нищете, но дал мне руководителя. Последний мало-помалу посвятил меня в тайны общества восстановления прав обездоленных и взамен этого потребовал от меня отречения от всех прежних связей, потребовал, чтобы я даже оставил мать, словом, все и предался исключительно обществу. Я согласился на все, лишь бы мне была дана возможность отомстить моему обидчику. И мне обещали это. Сегодня, правда, я исполнял первое данное мне поручение от общества и вот при исполнении этого первого своего поручения опять же наткнулся на того же Николаева. Молитвенник был куплен его посланным. Мне кажется, что это сама судьба посылает мне его. И я сделаю все, чтобы достать для общества этот молитвенник, хотя бы для этого мне пришлось даже убить Сашу Николаича. О, будьте покойны, я не моргну, делая это, – до того он мне ненавистен. Вот почему я не хочу отдать кокарду и молю не лишать меня моего цвета. Если вы сделаете это, уверяю вас, вы лишитесь самого преданного, самого отчаянного слуги вашего общества.
(В начале XIX столетия народилось так много таких секретных обществ, которые, наряду с масонами, розенкрейцерами, перфектибилистами и другими всевозможными братствами преследовали более или менее возвышенные цели, прикрывая их таинственными, мистически ми оболочками различных обрядов и условностей. "Общество восстановления прав обездоленных" было организовано по образцу тех же мистических союзов, то есть с известной иерархией, посвящениями, разделениями на степени, совершением обрядов и т. д., и в первые годы своего существования оно искренне помогало только обездоленным, отыскивая действительных наследников с тем, чтобы помочь им в получении следуемых им по закону или по завещанию состояний от умерших родственников. Вначале члены общества отчисляли в свою пользу лишь самый незначительный процент с суммы наследства, чтобы иметь возможность поддерживать существование общества, но впоследствии этот процент все увеличивался и увеличивался, и общество стало, главным образом, заботиться только о себе, стремясь к своему личному обогащению, и таким образом превратило благородные идеи в средство самой грубой наживы.
Не довольствуясь уже и крупными процентами с разыскиваемых ими наследств, члены общества перестали отыскивать лишенных состояния по несправедливости наследников с тем, чтобы восстановить их права, а старались, прежде всего, найти богатые спорные наследства и затем сделать так, чтобы львиная часть пришлась на их долю, а якобы облагодетельствованные ими наследники, получали крохи. Но в это время они стояли на почве самого строгого закона и обделывали свои дела так, чтобы к ним никак нельзя было придраться. При этом они пользовались огромными связями и капиталами.
Главари, направлявшие "рабочие силы", находились в Париже. Отделения же и агенты их находились повсюду.
Обрядовая мистическая сторона общества совершенно утратилась в погоне за материальными благами, и единственным их пережитком были кокарды и разделение вожаков и агентов общества по цветам).
Люсли говорил долго, а старик молча, терпеливо слушал его. Бесстрастное, спокойное лицо старика все время было неподвижно, и по нему нельзя было заметить, что он думал и как относился к горячей речи бывшего графа Савищева. Наконец, когда тот кончил, старик медленно поднял взор на него и сказал:
– Все это так. Но неужели вы думали, что все это мне неизвестно?
Люсли растерянно кивнул. Он никак не ожидал этого.
– Вам все это было известно?
– Ну, разумеется, иначе бы я не годился в ваши "белые" здесь, в Петербурге, если бы не знал о составе своих цветов. Разумеется, мне это было известно!.. Но я не перебивал вас, пока вы говорили, потому что мне нравилась та горячность, с которой вы делали это… И эта горячность спасает вас в моих глазах… Хорошо!.. На этот раз сохраните свой цвет и постарайтесь дальнейшей деятельностью заслужить мое одобрение и одобрение общества.
– О! – воскликнул Люсли. – Поверьте, что я достану этот молитвенник!..
Старик встал со своего места, подошел и, положив ему руку на плечо, сказал:
– Помните одно! Ничего не делайте по собственному почину, без моего приказания, иначе я отниму у вас кокарду…
После этого он вышел, махнув рукой Люсли, чтобы тот не провожал его.
7. Месье Орест опять нездоров
Орест Беспалов выпил на собственный счет еще целый графинчик и так "разукрасился", что домой возвращался совсем нетвердыми шагами. Он шел, пошатываясь, на растопыренных ногах, как ходят по палубе моряки, и громко рассуждал сам с собой.
Рассуждения Ореста были очень глубокомысленны, и он изредка находил, что дважды попал не туда, потому что положительно плохо то, что он был в незнакомом трактире, так как из знакомого ноги сами идут домой по привычке, а тут удивительно трудно сообразить, где он и куда надо идти.
Конечно, можно было бы спросить, но все дело в том, что бывает удивительно трудно выговорить такие слова, как "Невский пррроспект!" Но вот, однако, Орест отыскал эту улицу, а на ней и дом Саши Николаича.
Стараясь держаться теневой стороны, он обогнул этот дом, причем на углу, на повороте, удержался за водосточную трубу и проник к отворенному окну в кабинет Саши Николаича. Тут Орест после невероятных сделанных им усилий уселся на подоконник и прислонился к косяку.
Его появление было замечено Сашей Николаичем, сидевшим у себя в кабинете и читавшим книгу. Увидев Ореста на подоконнике своего окна, он сейчас же понял, что тот опять напился.
– Что вы тут делаете?.. Зачем безобразничаете?
– Гидальго! – беспомощно произнес Орест, помотав головой, – я должен немедленно иметь у вас аудиенцию по весьма серьезному делу, я между тем, помню завет…
– Какой еще завет?
– Не переступать порога вашей священной обители в нетрезвом состоянии. А так как я нахожусь в таковом, то и вышел из затруднения со свойственной мне гениальностью, сев, как вы видите, на подоконник с внешней стороны вашего кабинета!
Николаев махнул рукой и спросил только:
– Где же это вы напились опять?
– Невозможно было иначе! – энергично заговорил Орест. – Законы светских приличий того требовали… понимаете, гидальго, – новое аристократическое знакомство, великолепный джентльмен в собственной карете… трактир… и все прочее… И все по поводу такого священного предмета, как молитвенник… Отсюда вы видите, что я руководствовался возвышенными чувствами!
– Да! – вспомнил Саша Николаич, – вы же должны были откупить на аукционе этот молитвенник… Ну, это-то вы сделали, по крайней мере?
Орест пожал плечами.
– Разве вы могли сомневаться в слове Ореста Беспалова?.. Разумеется, купил.
– И где же он, этот молитвенник?
– Остался в руках аукционного мастера, которому я мог внести выданную мне сумму вами в виде задатка с тем, что остальное доплачу потом.
– Но ведь я вам дал сто рублей!
– Совершенно верно.
– И вы внесли их в виде задатка?!
– Да.
– И за сколько же вы купили молитвенник на аукционе?
– За тысячу восемьсот двадцать пять рублей!