– Странное совпадение! – продолжал удивляться Саша Николаич.
– Но в чем же вы находите странность?
– То, что человека, который воспитал меня в Париже и на попечении которого я рос, звали тоже Иван Михайлович Люсли!
Орест прищурился и покачал головой:
– Нет, мой джентльмен по годам как будто не годится вам в воспитатели!
– Да он им не может быть уже потому, что мой воспитатель умер!
– Царство небесное! – вздохнул Орест.
– Вы знаете, где живет этот господин?
– Вот этого я не знаю! – пожал плечами Орест. – Признаюсь больше: он меня спрашивал, где я имею местопребывание, а я же осмелиться спросить у него о том совершенно не догадался.
– Очевидно, это совершенно случайное совпадение! – рассудил Саша Николаич, – но все-таки мне бы очень хотелось повидать этого господина!
– Он, верно, объявится! – успокоил его Орест.
– Почему вы так думаете?
– Да потому, что его интересует этот молитвенник и, очевидно, он еще наведается, чтобы справиться о нем.
– Я никак не ожидал, – сказал Саша Николаич, рассматривая молитвенник, – что это такая редкая и ценная книга!
– Вообще я не понимаю, – даже обиделся Орест, – как можно за самую редкую книгу платить такие деньги!
В это время в комнату вошел старик – француз Тиссонье, очень почтенной наружности, одетый во все черное.
– Я слышал, – заговорил он, – что вы принесли назад молитвенник?
– Да, да! – подтвердил Саша Николаич. – Вот он! Возьмите его!
Тиссонье быстро схватил книгу и тщательно осмотрел ее со всех сторон, как бы желая вполне убедиться, та ли это самая, потом сказал:
– Да, это – она!
– А вы знаете толк в книгах? – спросил у него Саша Николаич.
– Я несколько попривык обращаться с ними в библиотеке монсеньора кардинала.
– Так что вы должны знать: этот молитвенник – библиографическая редкость?
– Помилуйте! – улыбнулся Тиссонье, – таких экземпляров довольно много и они никакой библиографической цены не имеют!
– Вот и верьте после этого ученым! – пожимая плечами, вставил Орест, – один хочет заплатить за книгу тысячу восемьсот рублей, а другой говорит, что она ничего не стоит! И выходит, что только и справедливо, что правда – на дне стакана…
– Однако, – обратился Николаев к Тиссонье, – за этот молитвенник только что давали тысячу восемьсот рублей.
– Вот оно что! – протянул Тиссонье. – Теперь я понимаю: монсеньор перед смертью велел мне хранить этот молитвенник и не отдавать его никому, ни за какие деньги, кроме одного лица, точные приметы которого он мне определил.
– Какие же это приметы?..
– Я их не имею права говорить никому, даже вам. Я признаюсь, думал, что слова монсеньора относительно денег за молитвенник были, так сказать, лишь способом выражения, но теперь я смог убедиться в их полной справедливости, если за эту книгу давали такие деньги!
– Что же в ней такое? С живейшим любопытством спросил Саша Николаич.
– Этого монсеньор мне не открыл! – с почтительным поклоном ответил Тиссонье.
Разговор заключил Орест, который встал со своего места и резюмировал все сказанное так:
– Чем больше я живу на свете, тем больше хочется пить водки!..
15. Заседание
В четверг, в назначенный Иваном Михайловичем Люсли час, сошлись в указанном им месте семь человек под председательством старца, седовласого и в черной шапочке.
Комната, в которой они собрались, была невысокой, со сводами. Ее окна выходили в сад, стены были выкрашены белой клеевой краской. Посередине ее стоял стол и семь стульев, кресло. Другой мебели в комнате не было.
Приглашенные входили каждый с кокардой своего цвета, вдетой в петлицу, почтительно раскланиваясь с сидевшим в кресле стариком, у которого была белая кокарда, и занимали свои места вокруг стола.
Последним в комнату вошел высокий, плечистый черноголовый Борянский, развязностью своей походки и свободой манер сразу же нарушивший чинность этого собрания. Его желтой кокарды не было у него в петлице. Он вошел боком, не то поклонился, не то оглядел всех присутствовавших и рассевшихся вокруг стола и проговорил, ни к кому не обращаясь: "Привет честной компании!" – сел за стол и положил на него локти.
Все переглянулись между собой, пораженные таким поведением нового сочлена, и оглянулись на старика, который не спускал взора с Борянского и пристально смотрел на него, чуть улыбаясь одними губами.
– Ты забыл, – сказал он, – надеть отличительный знак твоего цвета!
– Однако, Белый отлично говорит по-русски! – шепнул Соломбин, у которого была красная кокарда, своему соседу Люсли.
– Да будет вам бирюльками заниматься, – просто и громко проговорил Борянский. – Я пришел к вам сюда для дела, так и будем рассуждать о деле!
– Ты пришел сюда, чтобы повиноваться мне! – тихо произнес Белый.
Борянский удивленно вскинул на него свой взор и вдруг рассмеялся.
– Ну, уж это, знаете ли, не того!.. Этого у вас со мной не выйдет!
Все присутствующие, видимо, были поражены тем, как держал себя Борянский. И только один Белый сохранял свое полное спокойствие.
– И ты будешь повиноваться мне! – все с той же улыбкой сказал он опять.
Это было сказано так, что даже Борянский в первый миг опешил и с удивлением взглянул на старика.
– Седьмого мая 1801 года, – чуть внятно выговорил тот, едва шевеля одними только губами.
Никто не понял, что означало это число, но Борянский вдруг весь вспыхнул, потом кровь быстро отлила от его лица, и он побледнел как мел.
– Вот тебе желтая кокарда, надень ее! – приказал старик Борянскому, бросив ему через стол кокарду, и тот, покорно взяв, нацепил ее в петлицу.
Все переглянулись, на этот раз как бы сказав друг другу, что ими распоряжается настоящий "Белый"!
– Для первого заседания, – начал Белый, – я сообщу вам о двух делах, или, вернее, о двух задачах, которые нам предстоит решить.
Первая относится к Александру Николаевичу Николаеву, получившему наследство кардинала Аджиери. Дело в том, что этот Николаев не знал своего отца, который вынужден был держать его вдали от себя из-за своего сана. Затем было учреждено тщательное наблюдение нашим обществом, мы вступили в переговоры о наследстве, о котором Николаев даже не подозревал. Мы взяли с него расписку, что в случае получения им наследства половину его он отдает нам. Конечно, были приняты меры к тому, чтобы Николаев думал, что он получает наследство благодаря помощи лиц, взявших с него расписку. Все было обставлено безукоризненно.
Наше общество и в этом случае действовало также наверняка, как всегда, и в первый раз в течение времени своего существования дало промах. Вы спросите, как это случилось? Как все могло получиться? Разве расписка не была действительна и Николаев уклонился от платежа? Нет, наоборот, Николаев не уклонялся от платежа и внес нашему агенту всю причитавшуюся с него сумму. Но дело в том, что эту сумму составляли сравнительные гроши, о которых не стоило и заботиться, потому что официально Николаев получил в наследство небольшую мызу в Голландии, стоившую очень недорого. Все состояние же, на которое мы рассчитывали, было спрятано в тайнике на мызе и не подлежало никакому учету, став для нас недосягаемым.
Но наше общество слишком много затратило на это дело, чтобы помириться с таким положением, в которое оно благодаря этому попало, к тому же в первый раз. Если мы не получили половины состояния, перешедшего к Николаеву, то в вознаграждение за это мы должны были получить его полностью. И теперь нам с вами предстоит конкретно обсудить это.
Старик замолчал. И не нашлось никого, кто смог бы ответить ему сразу.
– Если Николаев, – произнес после долгой паузы Борянский, – играет в карты или же хотя бы чувствует склонность к ним, то я берусь легко и скоро обделать это дело.
Старик покосился на него и, отвернувшись, недовольно проворчал:
– Нет, он в карты не играет.
– Я не могу предложить никакого плана, – сказал Люсли, – но заявляю лишь, что, по совершенно особым причинам, известным нашему "Белому", что бы общество ни решило сделать с Николаевым, я готов исполнить все.
– А нельзя ли привлечь его просто членом в наше общество? – предложил Соломбин.
– Чем же вы привлечете его? – спросил Люсли.
– Как это чем?.. Огромными доходами, которые он может получить, вложив свой капитал в наше общество.
– У него и без того достаточные доходы.
– Но он, как человек случайно разбогатевший, должен непременно желать большего.
Однако все почувствовали, что это предложение было более чем слабо, и, казалось, Соломбин и сделал-то его только для того, чтобы не молчать, а сказать хоть что-нибудь.
После этого все замолчали окончательно.
– Теперь второе дело! – снова заговорил старик, – оно заключается в наследстве маркиза де Турневиль и не вполне еще выяснено мною во всех подробностях, которые, впрочем, я считаю сообщить вам преждевременным. Скажу лишь по этому делу, что нам прежде всего нужно достать латинский молитвенник, переданный в Голландии маркизой Елизаветой де Турневиль кардиналу Аджиери, когда она, бежав из Франции во время террора, вынуждена была искать убежища за границей. Она боялась потерять этот молитвенник и потому дала его на сохранение кардиналу Аджиери. В этом молитвеннике находится указание того места, куда де Турневиль скрыл в Париже свои богатства, не имея возможности увезти их. Этот молитвенник находится теперь у бывшего камердинера кардинала, Тиссонье, который живет у того же Николаева.
– Однако! – заметил Соломбин, – всюду Николаев!.. Неужели же с ним одним не в состоянии будет бороться наше целое общество?..
– Справимся! – уверенно заявил Люсли.
– Тем не менее мы даже не пришли еще ни к какому плану действий и не знаем, что будем делать.
– Я скажу вам сейчас, что делать, – проговорил "Белый", и, когда все поглядели на него, внушительно произнес: – слушаться меня!..
На этом совещание закончилось, и все стали расходиться.
Соломбин вышел вместе с Люсли и сказал ему, уходя:
– С этим "Белым" у нас, кажется, дела пойдут!
16. Новые приятели
Когда расходились после заседания, старик задержал Борянского, и тот как будто бы даже с некоторой робостью теперь остановился перед ним.
Странно было видеть, как этот огромный и мускулистый, обладающий атлетической силой человек скромно, даже робко стоял перед слабым, даже хилым, седым старичком.
Но этого никто не видел, потому что в комнате они остались одни. Борянский, сразу же приведенный стариком в повиновение упоминанием таинственного числа седьмого мая 1801 года, видимо, боялся, оставшись наедине со стариком, что тот может продолжить разговор об этой дате. И он вздохнул свободнее, когда старик спросил его:
– Ты много можешь пить?
Борянский улыбнулся и ответил только одним словом:
– Много.
– Вина или водки?
– И того, и другого.
– Хорошо. Тогда ступай в трактир на Моховой "Веселый Ярослав".
– Да это заведение из мелкоразрядных, – несколько брезгливо сказал Борянский.
– Это мне все равно. Ты пойдешь туда и завяжешь там знакомство с Беспаловым, который там почти каждый день или пьет или играет на бильярде. Затем, когда это будет сделано, получишь от меня другие, особые инструкции. Самое лучшее будет, если в "Веселый Ярослав" ты отправишься сейчас же.
Орест Беспалов, разумеется, ничего не подозревая, катал в своем излюбленном трактире шары на бильярде, не находя себе партнера, с кем стоило бы играть, когда вдруг увидел перед собой огромного, плечистого, прилично одетого господина с бриллиантовыми кольцами на руках.
Это был Борянский, поспешивший с точностью исполнить приказание "Белого".
Орест нацелил на него прищуренным взглядом и решил, что это, должно быть, приезжий из провинции богатый помещик. Он чмокнул губами и явно для того, чтобы произвести эффект на "помещика", раскатисто крикнул:
– Половой!.. Рюмку хлебного вина Оресту Беспалову!
Провозгласив это, он ударил кием по шару и так всадил его в лузу, что тот щелкнул наподобие пистолетного выстрела.
– Не угодно ли сыграть? – дрыгнув ножкой, предложил Беспалов.
Тот, зная уже, что имеет дело с Орестом Беспаловым, то есть именно с тем, с которым он должен был свести знакомство по приказанию "Белого", ответил: "С удовольствием!" – взял кий, и игра у них началась…
Борянский несмотря на то, что бильярд был совершенно незнаком ему, стал показывать такие чудеса игры, что Орест в первую минуту даже вытаращил на него глаза, но потом вдруг положил кий по борту и протяжно свистнул:
– Нет-с, маэстро! Со мной это не пройдет… Вижу, что вы обладаете самыми сокровенными познаниями бильярдной игры, и до некоторой степени, маэстро, в ней, но только мы тоже кое-что понимаем!
– То есть, позвольте, что именно? – с достоинством спросил Борянский.
– А вот что! – сказал Орест. – вот этот маневр "подпихом" называется, а этот делается при помощи рукава… – И он на бильярде продемонстрировал несколько весьма ловких приемов, с помощью которых можно было играть наверняка.
Борянский пустил с Орестом те приемы просто из любви к искусству, как виртуоз, великолепно изучивший свое дело.
Собственно, по профессии он, главным образом, орудовал картами, но не чужд был и бильярду и, давно уже не играв на нем, попробовал что называется руку. Но опытный глаз Ореста сейчас же различил в чем тут дело, и Борянский должен был убедиться, что наскочил на такого же доку, каким был сам.
– А вот этот прием вы изволите знать? – увлекаясь своим искусством, спросил его Орест. – Вот если желтый стоит тут… – и он показал такой фортель, что Борянский не мог не ахнуть от удовольствия.
– Нет, это для меня ново, – невольно вырвалось у него. Он уже не отрицал своего "искусства."
– Знаете, что, – предложил он Оресту, – не хотите ли выпить вместе?
– Что за вопрос! – застенчиво ответил Орест и как будто еще застенчивее добавил: – В особенности, ежели за ваш счет.
Борянский велел подать водки, и они поместились за отдельным столиком.
– Что мне нравится в вас, – продолжал разглагольствовать Орест, разглядывая Борянского, – это приемы физической силы! Вот я про себя скажу: у меня больше, так сказать, игра ума и мощь фантазии, но телосложением слаб, то есть в смысле мускулатуры… А вы – положительный Буцефал…
– Буцефал – это лошадь была, – улыбнулся Борянский.
– Именно-с, я в этом смысле и изрек, ибо вы, так сказать, – олицетворение лошади в мужском роде…
– Берегитесь, чтобы я, несмотря на всю вашу игру ума, не сравнил вас с ослом! – заметил ему Борянский, впрочем, добродушно рассмеявшись.
– А что ж, это недурно сказано! – похвалил Орест. – Во всяком случае, видно, что вы и за ослом в карман не полезете!.. Ваше здоровье, маэстро!
И они чокнулись.
– Вы знаете, – стал говорить Борянский Оресту, – вы мне очень понравились!
– Не вам одному! – с апломбом заявил Орест. – У меня это врожденное, что я всем нравлюсь!
– Ну да, да, разумеется!.. Так знаете ли что: чем нам прохлаждаться тут, в трактире, хотите попросту пойдемте ко мне, и я вас дома угощу на славу!.. У меня такой коньяк есть!..
Орест приложил палец ко лбу в знак глубочайшего размышления.
Конечно, Борянскому удобнее было возиться с Орестом у себя дома, раз уж это так необходимо, чем сидеть в трактире.
– Однако это нужно обсудить и взвесить! – сказал Орест. – С одной стороны, конечно, коньяк, а с другой… где вы живете?
– На Гороховой.
– Ну вот, видите… Значит, до вас еще добираться нужно!.. А главное, из этого трактира я пьяный домой ощупью дорогу нахожу, а от вас куда я уйду?..
– У меня вы можете остаться и заночевать!.. А коньяк такой, что, право, ради него стоит отправиться на Гороховую.
– Я всегда говорю, – вздохнул Орест, – что лаской со мной можно что угодно сделать! Одним словом, уговорили!.. Платите за истребованные нами припасы и пойдемте.
От Моховой на Гороховую был порядочный конец, но Борянский не взял извозчика, а пошел с Орестом пешком, не желая, чтобы кто-нибудь из знакомых встретил его едущим вместе с таким субъектом, как Орест. Идя же с ним, он имел возможность при встрече с кем-нибудь отстать и сделать вид, что гуляет один.
С Моховой, от церкви Симеона и Анны, они повернули на Фонтанку.
Орест шел, насвистывая, мелкими шажками, но так быстро, что Борянский едва поспевал за ним, несмотря на размах своей геркулесовой походки.
– Куда вы торопитесь так? – спросил он Ореста.
Тот покрутил головой и, остановившись, сказал:
– Как куда?.. к коньяку?.. и даже к вашему коньяку!
Он остановился, но не потому, что Борянский окликнул его, а потому, что они как раз были у крыльца барского дома, к которому подъехала великолепная карета, запряженная четверкой цугом с форейтором.
Ливрейный лакей отворил дверцу, и из кареты вышла высокая, стройная женщина, такая красавица, что вместе с Орестом остановился и Борянский, невольно заглядевшись на нее.
Она прошла из кареты в подъезд близко мимо них и, когда скрылась за затворившейся за нею дверью, Орест обернулся к Борянскому и с некоторым волнением проговорил:
– Знаете, кто такая?.. Я с этой женщиной, могу сказать, рос вместе!.. Эта красавица – воспитанница титулярного советника Беспалова, у которого я имею счастье состоять в сыновьях.
Борянский подошел к карете и спросил у кучера фамилию его госпожи.
Кучер в пышной ливрее, по всей очевидности вольнонаемный иностранец, ответил, не без труда выговаривая по-русски:
– Княгиня Мария, жена дука Иосифа дель Асидо, князя Сан-Мартино.
– Знай наших! – выпалил Орест и прищелкнул языком.
17. Старые знакомые
Александр Николаевич Николаев, или просто Саша Николаич, как его звали в обществе, был красивый, видный, богатый молодой человек; немудрено было, что несколько барышень на выданье были не прочь ответить торжественным согласием в том случае, если бы он сделал им предложение руки и сердца.
Сам Саша Николаич теперь, после того как снова стал богатым, не любил показываться в обществе, которое отвернулось от него, когда считало его разорившимся. Он бывал по преимуществу в небольшом кругу близких друзей своего приятеля Леки Дабича, относившегося к нему по-дружески и в минуты несчастья.
Среди знакомых ему девушек была им особенно покровительствуемая, а также его матерью, Наденька Заозерская, судьба которой тоже не была завидной.
Жила и воспитывалась она у тетки, старой фрейлины Пильц фон Пфаль, никуда не показывавшейся и сидевшей безвыходно и безвыездно в трех комнатах на нижнем этаже Зимнего дворца, где ей была отведена квартира. Если куда и выезжала Наденька, то исключительно благодаря матери Саши Николаича, бравшей ее иногда с собой.
Трудно было сказать, какое чувство питал к Наденьке Саша Николаич. Это не было совсем любовью, потому что, разговаривая с Наденькой, Саша Николаич был холоден и, когда видел ее, его сердце не билось сильнее. Это не была и дружба, потому что они никогда не вели друг с другом задушевных разговоров.