– Может быть, – пожал плечами Орест, – я в политику не вмешиваюсь… Но мне все-таки было бы занятно, что вот я, Орест Беспалов, и вдруг вхожу в сношение с историческими, можно сказать, личностями! Понимаете?! Вдруг слово Ореста принадлежит истории. Завидное великолепие, а?
19. Белый
То, что слышал Орест Беспалов и что он принял за свой бред, было полной действительностью.
Жанна де Ламотт приняла имя жены дука дель Асидо, княгини Сан-Мартино, и об этом говорилось у Борянского, когда Орест, не замеченный и забытый, лежал пьяным под столом, покрытым скатертью.
Вот как это случилось.
Приехав в Петербург, Жанна де Ламот остановилась в гостинице вместе со своей княгиней Гуджавели, с которой сделала весь переезд от Крыма до Петербурга почти безостановочно. Ехали они и день и ночь.
В Петербурге Жанна первым делом отправилась к одному из членов общества восстановления прав обездоленных, с которыми была в деловой переписке и адрес которого знала.
Он родом был, как и она, француз и в обществе носил синий цвет. Этот Синий очень удивился появлению Жанны де Ламотт, а она потребовала, чтобы общество немедленно озаботилось помещением для нее и достало ей вид на жительство, причем она соглашалась исполнять какую угодно роль – гувернантки или даже продавщицы в магазине.
Синий озабоченно покачал головой и ответил, что сам ничего не может поделать, но что он должен обо всем доложить Белому.
На счастье Жанны, доклад у Белого как раз был в день приезда ее, и Синий повез ее прямо к нему.
Белый, название которого, как заметила Жанна, вполне подходило к нему, потому что волосы его были белы как серебро, не выказал ничего по поводу неожиданного приезда Жанны. Она приготовилась к тому, чтобы защищаться от его упреков, зачем явилась незванной, приготовившись высказать в красноречивой речи все, чем, по ее мнению, было обязано ей общество, которое могло по ее указанию получить большие деньги, и не ее вина, если общество не дало ей самой действовать, а повело дело само и ничего не сделало толком.
Но все эти приготовления вышли совершенно напрасными. Белый встретил Жанну совершенно бесстрастно, расспросил, как она перенесла дорогу и, узнав, что она приехала с княгиней Гуджавели, поинтересовался спросить, сохранила ли княгиня связи в Петербурге.
Узнав об этих связях, Белый предложил Жанне остаться в Петербурге под видом жены дука дель Асидо, князя Сан-Мартино, брат-де которого, младший дук дель Асидо, князь Сан-Мартино, только что приехал в Петербург вместе с молодой женою. Эта молодая русская княгиня, но знает в Петербурге очень немногих, и дук, ее муж, будет очень рад, если Жанна под видом его невестки при помощи княгини Гуджавели представит его жену в высшем обществе.
Жанне очень понравился предложенный ей титул, она сомневалась только насчет самого дука – согласится ли он предоставить ей это звание?
Белый сказал, что ее это не касается и что в отношении дука он все берет на себя.
Жанна поняла, что дук Асидо, князь Сан-Мартино, вероятно, сам принадлежал к обществу восстановления прав обездоленных, но ей это было совершенно безразлично, если тот, кто носил этот титул, соответствовал ему по своим манерами и по обстановке своей жизни.
Жанне нетрудно было уговорить княгиню Гуджавели, делавшую все, что она только желала, переехать в дом, занимаемый дуком и его женой, и согласиться выдавать Жанну за невестку дука.
Ламотт объяснила, что дук по старой дружбе готов выручить ее из затруднения, так как знает, что ей под своей фамилией нигде нельзя появляться.
Объяснение было очень мало правдоподобно, но простоватая княгиня, до пожилых лет сохранившая наивность институтки, поверила ему, главным образом потому, что это объяснение дала ей Жанна, в которой она души не чаяла…
И вот Жанна, с княгиней, переехала на Фонтанку, в дом, занимаемый дуком. Им отвели в нижнем этаже помещения целую квартиру.
Сам дук не оставлял желать ничего лучшего в смысле своей внешности и манер. Высокий, стройный, с густочерными, как и должно быть у итальянца, лоснящимися волосами, он был одет и держал себя безукоризненно, со спокойствием, уверенностью и вежливостью аристократа… На вид он казался несомненно старше своей жены, однако трудно было определить это с точностью, даже трудно было определить приблизительно его годы.
Жена дука была красива, умна, говорила по-французски, умела одеваться с большим вкусом и никогда ни в чем не проявляла ни малейшей тени вульгарности. Это было все, что требовалось от женщины в ее положении.
Жанна сразу же поняла и оценила, что такую женщину нетрудно будет ввести в общество.
Относительно дома дука и его обстановки тоже ничего нельзя было сказать. Дом был убран с изысканной роскошью, солидный и полон слуг в ливреях с замысловатыми гербами.
Все было хорошо, и Жанна должна была быть довольна, хотя, конечно же, Петербург нельзя было сравнить с Парижем, о котором она всегда мечтала. Но все-таки и в Петербурге жили недурно, в особенности, в доме князя Сан-Мартино.
В первые дни после приезда Жанна занималась приведением в порядок своего туалета, что всегда приятно женщине, каких бы лет она ни была. Нужно было покупать материи, заказывать, примерять, и Жанна, хотя и говорила, как все женщины в подобных случаях, что страшно устает и терпеть не может этого, почти с ребяческой радостью покупала, выбирала и примеряла. Ни Белого, ни Синего она не видела и ничего не могла предпринять относительно дела.
Наконец платья были готовы.
Княгиня Гуджавели отправилась делать визиты и возобновлять знакомства. В особенности она рассчитывала на дружбу со своей институтской товаркой фрейлиной Пильц фон Пфаль.
Жанне пока некуда было ехать в ее новых нарядах, и, кажется, кроме всего прочего, это было главной причиной почему она отправилась к Николаеву. Она надеялась на свою ловкость и опытность в переговорах и думала, что эти переговоры с молодым человеком, каким был Николаев, могут увенчаться успехом. Во всяком случае, она хотела начать с этих переговоров и, если они не удадутся, дальше действовать по усмотрению.
И вот с первого же ее шага оказалась полная неудача, и все комбинации Жанны были разбиты. Саша Николаич был огражден, как щитом, письмом кардинала де Рогана к аббату Жоржелю и являлся неуязвимым не только со стороны официальной, так сказать, правды, поддержанный судом и законом, но и со стороны правды внутренней, то есть чести и справедливости.
Такой неудачи так сразу Жанна никак не ожидала, а, между тем все ее расчеты и надежды рушились как карточный домик, и исчезали, как исчезают воздушные замки мечтательного человека при первом же столкновении с действительностью.
Действительность же для Жанны была неумолима и беспощадна, и она убедилась, что напрасно приехала в Петербург, что все хлопоты и вынесенные тяготы пути были излишни, что ее песенка спета и что лучше было бы оставаться в Крыму и надеяться, чем перерезать всю Россию с юга на север, чтобы убедиться, что никакой надежды больше нет…
Конечно, понятно, в каком состоянии вышла Ламотт от Саши Николаича и в каком состоянии вернулась домой.
Там, в первой приемной комнате ее помещения, ее ждал старик, которого она знала под именем Белого. Когда Жанна вошла и остановилась, не поднимая вуали, он оглядел ее и спросил с никогда не покидавшей его улыбкой:
– Ну, как здоровье господина Николаева?
Жанна вдруг откинула вуаль и сделала шаг вперед. В этом вопросе старика ей послышалось вдруг нечто, говорившее ей, что еще не все потеряно.
– Откуда вы знаете, что я была у господина Николаева? – проговорила она..
– Сначала успокойтесь, сядьте! – тихо и внушительно проговорил старик. – Узнать, что вы ездили к Николаеву, было нетрудно, потому что вы справлялись, где его найти и где он живет. К тому же, поверьте, если бы обществу могло повредить ваше посещение Николаева, я сумел бы сделать так, чтобы вас не допустили к нему.
– Значит, вы хотите сказать, – с живостью воскликнула Жанна, – что я ничего не испортила или не могла испортить и что еще не все проиграно?
– Может быть, – остановил ее старик, – мы не могли испортить ничего потому, что именно все уже проиграно. Во всяком случае, теперь вы убедились, что агентами нашего общества было сделано все возможное и что вы напрасно упрекали их, воображая, что вы сами могли бы действовать гораздо лучше.
– Я никогда и никому не говорила этого!
– Но думали!..
Жанна приостановилась и замолчала. Она должна была согласиться, что действительно думала это.
– Ну, а теперь, – продолжал старик, – все-таки я вам скажу: надейтесь! Есть много вероятия за то, что состояние, находящееся теперь в руках Николаева, перейдет к нашему обществу.
– Да неужели? – снова воскликнула Жанна, как бы вновь оживая. – Как же это так?
– Ну, уж пусть об этом знаю я один, а с вас довольно и того, что я сказал вам.
– Но, видите ли, – стала сейчас же возражать Жанна, – я потому прошу вас сообщить мне ваш план, что в таком случае я смогу лучше действовать, зная, в чем дело. Моя опытность и знание людей могут быть полезны вам.
– Не сомневаюсь! – согласился старик с нею. – Я и воспользуюсь, когда будет нужно, вашей опытностью и знанием людей, но делать вы будете только то, что вам будет указано, в противном случае…
– Вы угрожаете мне?
– Да, угрожаю!.. И моя угроза для вас не пустяшная; вы можете быть высланы отсюда в двадцать четыре часа, стоит только открыть одну маленькую подробность…
– Какую подробность?..
– Клеймо палача, выжженное на вашем плече…
Жанна вспыхнула, и вся кровь бросилась ей к голове; в первый миг она была готова задушить старика. Но его спокойные, даже как будто добродушно-насмешливые глаза остановили ее, и она почувствовала свое полное бессилие, потому что угроза была поистине страшна ей. Она возненавидела старика за только что сказанное им, но ничего не могла сделать ему, потому что чувствовала, что он владеет ею.
"Безжалостный, отвратительный, бессердечный человек!.." думала она про старика, вся трепеща от злобы к нему, и вместе с тем должна была потупить свой взор и покорно чуть ли не склониться перед ним.
Старик выдержал длительную паузу, как бы говоря госпоже де Ламотт своим молчанием: "Ну-ка, попробуй, ответь мне, скажи что-нибудь!" и только убедившись, что она ничего не пробует возразить, проговорил ей тоном, близким к тому, когда под видом просьбы отдают приказание:
– Ну, расскажите мне подробно о вашем разговоре с Николаевым!
Жанна глубоко вздохнула, справилась с собой и покорно начала рассказывать.
Старик несколько раз переспрашивал ее, видимо, очень интересуясь рассказом.
– Так он не отрицал, – сказал он, между прочим, – что в тайнике им были найдены деньги?.. Это очень важно! А документы, с которыми он хранит письмо кардинала, где лежат у него?
– В правом верхнем ящике бюро, направо, – отчеканила Жанна, так же отчетливо, как это сделал бы офицер, посланный на разведку.
– Вы знаете это наверное?..
– О, да, наверное…
– Ну, а скажите, пожалуйста, когда он перебирал документы, чтобы взять из них письмо, не видали ли вы среди этих документов у него небольшого продолговатого куска синей золотообрезной бумаги с тремя строчками текста и подписью и печатью в углу?..
– Вроде обыкновенной расписки? – проговорила Жанна.
– Вот именно! – подтвердил старик.
– Да, я видела такую, – сказала Жанна.
Старик, казалось, был очень доволен ее ответами.
– Ваш визит к Николаеву, – проговорил он, – не пропал даром; вы, сами того не ведая, сделали несколько ценных наблюдений и дали весьма интересные и нужные сведения! Можете удовольствоваться тем, надеяться на меня и терпеливо ждать, беззаботно предаваясь жизни, которая может устроиться для вас в Петербурге!
Он встал, простился с Жанной поклоном головы и ушел.
Де Ламотт, посмотрев ему вслед, почувствовала, что при всей злобе и ненависти, зародившихся у нее к этому человеку, он был первым и единственным, кто мог заставить ее склониться перед собой.
20. Глава, из которой ясно, что Борянский незнаком с химией
Белый, оставив Жанну де Ламотт и выйдя из дома, пешком направился по делам, уверенно поворачивая из улицы в улицу, очевидно, великолепно знакомый с расположением Петербурга. Последнее, в сущности, совершенно противоречило уверенности подчиненных сочленов общества восстановления прав обездоленных в том, что он только недавно приехал сюда из-за границы.
Он, по-видимому, знал не только улицы Петербурга, но даже закоулки и проходные дворы, пустыри и при помощи их живо перебрался с Фонтанки к Пескам, почти на окраину города, на Слоновую улицу, которая была проложена всего шестьдесят семь лет тому назад и названа так потому, что здесь были устроены загоны для слонов, присланных в подарок правительнице Анне Леопольдовне шахом персидским, который желал жениться на великой княжне Елизавете Петровне, впоследствии императрице.
Ни слонов, ни их загонов уже давно не существовало, и как раз на том месте, где когда-то был такой загон, теперь стоял одноэтажный деревянный домик с мезонином, к которому и направился Белый.
Он миновал просторные сени, устроенные наподобие довольно длинной стеклянной галереи, и подошел к одностворчатой двери, возле которой на стене был приколочен медный круг и висел молоток, еще по старинному обычаю восемнадцатого века. Белый взял молоток и ударил им по кругу три раза.
На его стук отворилось маленькое окошко в двери, откуда выглянул глаз и послышался тихий голос:
– Это – вы, хозяин?.. Простите, я не узнал вашего стука.
И моментально послышался лязг отодвинувшегося запора, и дверь распахнулась.
Слуга, такой же старый, как и тот, которого он называл хозяином, с поклоном пропустил его и сейчас же запер за ним дверь опять на засов.
Белый прошел мимо, не обратив на него внимания и не спросив ничего, направился в комнату, где ему почтительно поднялся навстречу, видимо, давно ожидавший его Борянский.
– Пройдем сюда! – сказал Белый, не здороваясь с ним, так, точно только что, выйдя из этой комнаты, он оставил тут Борянского.
Он провел его в следующую, смежную с первой, комнату, убранную так же просто, как и первая.
Однако в этой второй комнате было больше вещей. Тут стоял стол с чернильницей и бумагой и двумя толстыми книгами в кожаных переплетах, старинное кресло с высокой спинкой, два стула, и целая стена была занята книгами, баночками, флаконами и пузырьками с надписями и без надписей, наполненных различными жидкостями и порошками.
Войдя в эту комнату, старик сел, сложил руки и поглядел на Борянского. Он не предложил ему сесть, и тот стоял перед ним, как будто чувствуя себя не совсем ловко, но тем не менее волей-неволей мирясь с этим.
– Ну, что ж, ты свел знакомство с Орестом Беспаловым, как я приказал тебе? – спросил старик, строго взглянув на Борянского.
– Я возился с ним три дня! – недовольным голосом проворчал тот.
– Даже целых три дня! – усмехнулся Белый.
– Не расставаясь!.. – подтвердил Борянский. – Я зазвал его к себе и поил коньяком!.. Лучшее знакомство с этим субъектом нельзя было сделать…
– Ух, жарко! – вздохнул Белый. – Я шел сейчас пешком и наглотался пыли!.. Дай мне стакан лимонада, который должен стоять в графине, вон там на окне.
Белый сказал это Борянскому точно отдал приказ лакею, и тот, хотя и поморщился, но все-таки пошел за лимонадом, принес полный стакан и подал старику.
Тот отпил глоток, остановился, потом отпил еще почти до половины стакана и, поставив его на стол перед собой, сказал:
– Странно! У этого лимонада какой-то странный привкус, горький!
– Вероятно, вас рассердили чем-нибудь! – сейчас же заметил Борянский. – И это желчь сказывается!
Старик пристально посмотрел на него.
– Да, очевидно, это желчь сказывается! – повторил он и, показав Борянскому на стул у стола перед собой, добавил: садись! Я хочу поговорить с тобой! Ты давно знаком с химией?
Борянский, отрицательно покачав головой, ответил:
– Нет, понятия не имею.
– И ничего не слыхал о ней?
– Нет.
– Так что ты не знаешь, что означает формула C26H36O2?
Спрашивая это, старик так внимательно вглядывался в Борянского, как будто не только хотел проникнуть, но и проникал в самые его мысли.
– Это для меня полная тарабарщина! – ответил, видимо совершенно искренне, Борянский, который вдруг стал гораздо развязнее, чем прежде.
Он не только сел, но и закинул ногу на ногу и, свободно положив руку на стол, барабанил по нему пальцами.
– Ну, а с историей?.. С нею ты, верно, знаком, хотя б немного? – продолжал допрос Белый.
– По истории я об Александре Филипповиче Македонском слышал! – не задумываясь, сообщил Борянский.
– Чудесно! – одобрил старик. – И главное – совершенно справедливо: отца Александра Македонского действительно звали Филиппом, а потому он по батюшке будет Филиппович. Ты, небось, и Плутарха читал?
– Нет, говоря откровенно, – сознался Борянский, – я таких книг не читаю!.. Некогда, знаете, да и голова не тем занята!
– Словом, выходит, что и по истории ты тоже не силен. Ну а хочешь, я сообщу тебе сведение, которое и не всякому ученому академику известно. Знаешь ли ты, то есть, знают ли официальные ученые, которые сидят в академии, что знаменитая в Италии фамилия Борджиа происходит из Африки, от арабского племени? А в Африке до сих пор недалеко от Туниса существует целое племя арабов, которые называются Борджиа, что по-арабски значит – укрепление. Это племя славится между прочим тем, что знакомо с тайнами многих растений и знает действие их соков, Ну, так вот один араб из этого племени Борджиа попал в Испанию и, приняв там католичество, стал основателем рода Борджиа, а его потомки впоследствии прославили себя тем, что достаточно гнусно вели себя в Италии. Один папа Александр Борджиа чего стоит! Официальная история говорит только, что Борджиа происходят из Испании, и умалчивает о том, что в Испании-то они родились от крещеного араба. Но, как наследие африканского племени, у Борджиа в семье сохранились удивительные яды, тайна которых переходила по преданию из поколения в поколение. Знание родоначальника-араба сказалось на потомстве. Вот откуда происхождение таинственных ядов, известных в семье Борджиа в Италии, и вот те краткие сведения, которые я хотел тебе сообщить по истории. Не правда ли, очень интересно?
– Да, я слушаю с большим удовольствием, – согласился Борянский с очень серьезным видом.