Робеспьер обладал драгоценным для государственного человека качеством - быть быстрым в своих решениях. Он вынул из лежавшей перед ним кипы бумаг белый лист, в заголовке которого были следующие слова: Французская республика единая и неделимая. Комитет общественного спасения. Симурдэн продолжал:
- Да, я принимаю. Против неумолимого - неумолимый. Лантенак свиреп - и я буду свиреп. Борьба не на жизнь, а на смерть с этим человеком. С божьей помощью я избавлю от него республику. - Здесь он остановился и затем прибавил: - Все равно: ведь я священник, я верую в Бога.
- Теперь все это устарело, - заметил Дантон.
- Я верую в Бога, - повторил Симурдэн невозмутимым голосом.
Мрачный Робеспьер одобрительно кивнул ему головою. Симурдэн спросил:
- При ком я буду состоять делегатом?
- При начальнике экспедиционной колонны, высланной против Лантенака, - ответил Робеспьер. - Только я предупреждаю вас, что это дворянин.
- Вот тоже вещь, которой я не придаю ни малейшего значения. Что же такое, что дворянин? Велика важность! - воскликнул Дантон. - О дворянине можно сказать то же, что и о священнике: если он за нас, то он хорош. Знатность рода, это, конечно, предубеждение; но именно потому-то ей и не следует придавать одностороннего значения. Скажите, Робеспьер, разве Сен-Жюст - не дворянин? Флорель де Сен-Жюст, черт побери! Разве Анахарсис Клоц - не барон? Разве наш друг Карл Гессен, не пропускающий ни одного заседания клуба башмачников, не принц и не брат царствующего ландграфа Гессен-Ротенбургского? Разве друг Марата Монто - не маркиз де Монто? В Революционном трибунале заседает один священник - Вилат и один дворянин - маркиз Леруа де Монфлабер. А между тем оба они - люди вполне благонадежные.
- Вы еще забыли, - вставил свое слово Робеспьер, - председателя Революционного трибунала Антонеля, настоящее имя которого - маркиз Антонель.
- А разве не дворянин Дампьер, - продолжал Дантон, - недавно погибший под стенами Конде в рядах республиканских войск? Разве не дворянин Борепэр, который предпочел пустить себе пулю в лоб, не желая впустить в Верден пруссаков?
- Однако все это не мешает тому, - проворчал сквозь зубы Марат, - что, когда Кондорсе сказал: "Гракхи были знатного рода", Дантон крикнул Кондорсе: "Все дворяне - изменники, начиная с Мирабо и кончая тобой".
- Гражданин Дантон, гражданин Робеспьер, - раздался серьезный голос Симурдэна, - вы, может быть, имеете основание полагаться на дворянство, но народ на него не полагается, и он имеет на то право. А когда на священника возлагается обязанность наблюдать за дворянином, то на него возлагается двойная ответственность, и священник должен быть непреклонен…
- Совершенно верно, - вставил Робеспьер.
- И неумолим, - добавил Симурдэн.
- Хорошо сказано, гражданин Симурдэн, - заговорил Робеспьер. - Вам придется иметь дело с молодым человеком, и вы, конечно, будете импонировать ему, будучи вдвое старше его. Нужно руководить им, но в то же время и щадить его. Он, по-видимому, не лишен военных дарований: относительно этого предмета сходятся все донесения. Он только что прибыл с нашей восточной границы, где показал чудеса храбрости. Он прекрасно умеет командовать. В течение двух недель он отлично действует против этого старого маркиза Лантенака. Он не перестает теснить и гнать его перед собою: вероятно, вскоре он прижмет его к морю и сбросит его туда. Лантенак хитер, как старый полководец, а наш военачальник по-юношески смел. Немудрено, что у него уже появились враги и завистники. Так, например, генерал Лешелль, несомненно, ему завидует.
- Этот Лешелль, - перебил Дантон, - непременно желает быть главнокомандующим, а между тем Шаррет бьет его на каждом шагу.
- А между тем, - продолжал Робеспьер, - он ни за что не желает, чтобы кто-нибудь другой, кроме него, разбил Лантенака. Истинное бедствие в этой Вандейской войне - это соперничество отдельных начальников; солдаты же наши - это герои, которых ведут в бой неумелые начальники. Простой гусарский ротмистр Шамбон вступает в Сомюр в сопровождении одного только трубача, наигрывающего на своей трубе "Ça ira"; он мог бы продолжать таким же образом и взять также Шалэ, но он не имеет инструкций и останавливается. Нужно произвести радикальные перемены в составе лиц, начальствующих в Вандее. Теперь там дробятся, разбрасываются силы республиканцев, а разбросанная армия - это уже не армия: это - камень, превращенный в щебень. В Парамейском лагере остались только одни палатки. Между Третье и Динаном без всякой пользы расставлено до ста небольших отрядов, которые, будучи соединены, могли бы составить целую дивизию и прикрыть все побережье. Лешелль, которого поддерживает Паррен, отозвал войска со всего северного побережья, под тем предлогом, что следует защищать южный берег, и таким образом открывает доступ во Францию англичанам. Поднять и вооружить полмиллиона крестьян и подготовить высадку англичан во Франции - вот план Лантенака. Молодой начальник экспедиционной колонны преследует, теснит и бьет этого Лантенака без позволения Лешелля, своего начальника; и вот Лешелль на него доносит. Мнения относительно этого молодого человека очень разноречивы: Лешелль желает его расстрелять, а марнский депутат советует произвести его в генералы и назначить на место Лешелля.
- Этот молодой человек, - сказал Симурдэн, - мне кажется, обладает большими способностями.
- Да, но у него один недостаток, - заметил Марат.
- Какой же? - спросил Симурдэн.
- Он слишком мягок, - ответил Марат. - Он тверд в бою, но затем чересчур мягок. Он прощает, милует, защищает монахинь, спасает жен и дочерей аристократов, отпускает на свободу пленных и священников.
- Это большая ошибка, - пробормотал Симурдэн.
- Не ошибка, а преступление! - воскликнул Марат.
- Иногда! - согласился Дантон.
- Часто! - заметил Робеспьер.
- Почти всегда! - настаивал Марат.
- Да, если имеешь дело с врагами отечества - всегда, - сказал Симурдэн.
Марат обратился к Симурдэну с вопросом:
- А что бы ты сделал с республиканским полководцем, который освободил бы роялистского генерала?
- В этом отношении я согласен с Лешеллем: я бы велел его расстрелять.
- Или отправить на гильотину, - поправил его Марат.
- Это дело вкуса, - заметил Симурдэн.
- А по мне, так и то и другое одинаково хорошо! - воскликнул Дантон, громко расхохотавшись.
- И ты, наверное, получишь либо то, либо другое, - пробормотал сквозь зубы Марат; и, переводя взор с Дантона на Симурдэна, он продолжал:
- Итак, гражданин Симурдэн, если бы республиканский вождь оказался слишком мягким, ты бы велел отрубить ему голову?
- В двадцать четыре часа.
- В таком случай, - объявил Марат, - я согласен с мнением Робеспьера, что следует послать гражданина Симурдэна в качестве комиссара Комитета общественной безопасности при начальнике экспедиционной колонны прибрежной армии. А как фамилия этого начальника?
- Это один бывший дворянин, - ответил Робеспьер и принялся рыться в бумагах.
- Ну, так пускай же поп следит за дворянином, - засмеялся Дантон. - Я не доверился бы одному попу и не доверился бы одному дворянину; но когда они вместе, они взаимно будут наблюдать друг за другом, и дело пойдет как по маслу.
Брови Симурдэна еще более нахмурились; но, находя, по всей вероятности, замечание это в сущности более или менее основательным, он не возражал Дантону и проговорил строгим голосом:
- Если республиканский военачальник, за которым я должен наблюдать, сделает хоть один сомнительный шаг - смертный приговор ему обеспечен!
- А вот и его имя, - проговорил Робеспьер, все это время рывшийся в бумагах. - Гражданин Симурдэн, военачальник, за которым вам поручается наблюдать, - бывший виконт. Фамилия его - Говэн.
- Говэн! - воскликнул Симурдэн, бледнея. Эта бледность не укрылась от взоров Марата.
- Виконт Говэн! - повторил он задумчиво.
- Да, да! - подтвердил Робеспьер.
- Ну, так что же? - спросил Марат, не спуская глаз с Симурдэна.
Наступило молчание. Наконец Марат обратился к нему со словами:
- Гражданин Симурдэн, принимаете ли вы, на обозначенных вами самими условиях, поручение состоять комиссаром при командующем войсками Говэне? Решено или нет?
- Решено, - ответил Симурдэн, все более и более бледнея.
Робеспьер взял лежавшее возле него перо и написал своим медленным и четким почерком четыре строчки на листе бумаги, в заголовке которого стояли слова: "Комитет общественного спасения", подписал свою фамилию и передал бумагу и перо Дантону; Дантон также подписал бумагу, и, наконец, ее подписал Марат, все время не спускавший взора со смертельно бледного лица Симурдэна.
Когда бумага возвратилась к Робеспьеру, тот проставил на ней число и передал ее Симурдэну, который прочел в ней следующее:
Год II Республики.
"Гражданин Симурдэн, чрезвычайный комиссар Комитета общественного спасения, облекается неограниченными полномочиями по отношению к гражданину Говэну, начальнику экспедиционной колонны, действующей вдоль морского побережья.
Робеспьер. Дантон. Марат. 28 июня 1793 года".
Революционный или так называемый гражданский календарь в те времена еще не существовал легальным образом и был принят Конвентом, по предложению депутата Ромма, лишь 5 октября 1793 года.
Пока Симурдэн читал, Марат все смотрел на него и, наконец, произнес вполголоса, как бы говоря сам с собою:
- Необходимо подтвердить все это декретом Конвента или особым постановлением Комитета общественного спасения. Тут еще остается кое-что сделать.
- Гражданин Симурдэн, - спросил Робеспьер, - где вы живете?
- На Коммерческой улице.
- А-а, там же, где и я, - заметил Дантон. - Вы, значит, мой сосед.
- Времени нельзя терять, - продолжал Робеспьер. - Завтра вы получите формальные инструкции, подписанные всеми членами Комитета общественного спасения. Это будет подтверждением поручения, возложенного на вас специально при состоящих в армии делегатах, - Филиппо, Приэре, депутате от Марны, Лекуантре, Алькье и других. У вас неограниченные полномочия. Вы можете повесить Говэна или отправить его на эшафот. Инструкции вы получите завтра в три часа. Когда вы думаете выехать?
- Завтра в четыре часа.
Затем они расстались.
Вернувшись домой, Марат предупредил Симону Эврар, что на следующий день он отправится в Конвент.
Книга третья
КОНВЕНТ
I. Зал Конвента
Мы приближаемся к вершине.
Вот Конвент. Такая тишина невольно приковывает взор. Никогда на человеческом горизонте не появлялось ничего более высокого. Конвент - это тот же Гималайский хребет. Конвент - это, быть может, кульминационный пункт истории.
Пока был жив Конвент, - ведь и собрание людей может жить, - никто не отдавал себе ясного отчета в том, что такое был Конвент. От современников ускользало из виду именно его величие; все были слишком испуганы для того, чтобы быть ослепленными. Все великое имеет свойство внушать священный ужас. Любоваться холмами и пригорками не трудно; но все слишком высокое, все равно - гений ли или гора, собрание или образцовое произведение искусства, если на них смотреть с близкого расстояния, пугают. Любая вершина кажется неестественно огромной; подниматься вверх - утомительно. Человек задыхается при подъеме, скользит при спуске, ушибается о неровности, как бы ни были они красивы; пенящиеся потоки указывают на пропасти, облака скрывают вершины; подъем пугает не менее, чем опасность падения. Вследствие всего этого чувство страха пересиливает чувство восторга. Человек испытывает странное ощущение - отвращение к великому. Он видит пропасти, но не видит красот; он видит чудовище, но не видит чуда. Именно так и смотрели сначала на Конвент. Он создан был для того, чтобы на него взирали орлы, а его разглядывала близорукая публика.
Теперь он представляется нам в перспективе и обрисовывает на глубоком небе, в ясной, но трагической дали, громадный профиль Великой французской революции.
II
14 июля освободило. - 10 августа поразило. - 21 сентября произвело слияние.
21 сентября - день осеннего равноденствия, под зодиакальным знаком Весов. Как справедливо заметил Ромм, республика была провозглашена под этим знаком равенства и справедливости. Счастливое астрологическое предзнаменование.
Конвент, это было первое воплощение Вишну для народов. Конвент открыл собой новую страницу истории, с него началась летопись будущего.
Всякая идея требует себе соответствующей оболочки, всякий принцип требует себе соответствующего помещения, всякий догмат требует себе храма. Церковь - это Бог в четырех стенах. Когда создавался Конвент, пришлось решить первую задачу, где его разместить?
Сначала для этого выбрали Манеж, затем - Тюильрийский дворец. Поставили раму, декорацию, расписанную Давидом светлыми и темными красками, несколько рядов скамеек, четырехугольную трибуну, идущие параллельно четырехугольные колонны, цоколи, напоминавшие собою плахи, длинные, прямолинейные балюстрады, прямоугольные клетушки, в которых теснилась публика и которые носили громкое название общественных трибун, римский театральный шатер, греческой драпировки, и среди этих прямых линий и прямых углов поместили Конвент. В геометрические чертежи втиснули бурю. Фригийский колпак, изображенный над трибуной, был выкрашен в серую краску. Началось с того, что роялисты принялись смеяться над этой серой "красной шапкой", над этим неуклюжим залом, над этим карточным сооружением, над этим святилищем из папье-маше, над этим грязным и уродливым пантеоном. Да и мог ли он долго продержаться? Колонны сделаны были из прогнивших досок, своды - из дранок, барельефы - из мастики, карнизы - из елового дерева, статуи - из глины, выбеленной под мрамор, стены - из холста. И в этом-то олицетворении временного и преходящего Франция создала вечное.
Стены Манежа, когда Конвент открыл в нем свои заседания, были покрыты афишами, которыми кишел Париж в эпоху насильственного возвращения короля из Варенна. На одной из них можно было прочесть: "Король возвращается! Палки тому, кто будет ему рукоплескать, виселица, кто его оскорбит". На другой: "Смирно! Не снимать шляп! Он сейчас предстанет пред судьями". На третьей: "Король целился в народ, но промахнулся. Теперь очередь стрелять за народом". На четвертой: "Закон! Закон!"
В этих самых стенах Конвент судил Людовика XVI.
В Тюильрийском дворце, куда Конвент перенес свои заседания 10 мая 1793 года и который был назван "Народным дворцом", зал заседаний занимал все пространство между павильоном Часов, названным павильоном Единства, и павильоном Марсан, названным павильоном Равенства. В зал заседаний поднимались по большой лестнице Жана Бюллана. Собрание занимало весь второй этаж этой части дворца, а нижний этаж был превращен в большую кордегардию, заставленную кроватями и составленными в козла ружьями солдат, принадлежавших ко всем родам оружия и составлявших охрану Конвента. У Собрания была своя почетная стража, называвшаяся "гренадерами Конвента".
Трехцветная лента отделяла дворец, в котором заседал Конвент, от сада, по которому прогуливался народ.
III
Теперь представим описание самого зала заседаний.
В этом грозном месте все полно интереса.
Прежде всего при входе в зал бросалась в глаза громадная статуя Свободы, стоявшая между окнами. Сам зал, бывший прежде королевским театром и ставший впоследствии театром революции, имел сорок два метра в длину, десять метров в ширину и одиннадцать метров в высоту. Изящный и великолепный зал, выстроенный Вигарани для придворных развлечений, исчезал под грубой плотницкой работой, выполненной в 93 году для того, чтобы зал мог вынести тяжесть народа. Вся эта работа, имевшая целью создание публичных трибун, имела - довольно любопытная подробность - единственной точкой опоры громадный столб, десяти метров в окружности и составлявший одно целое. Немногим кариатидам приходилось нести на себе такую тяжесть, как этому столбу; на нем держалась, можно сказать, в течение нескольких лет вся тяжесть революции; он с честью выдерживал и восторги, и брань, и шум, и весь хаос гнева, и даже бунты, - и все же он не прогнулся и не сломался. После Конвента он держал Совет старейшин и только после 18 брюмера был удален. Персье заменил деревянный столб мраморной колонной, которая, однако, просуществовала не так долго.
Идеалы, к которым стремятся архитекторы, часто бывают весьма странного свойства. Архитектор, прокладывавший улицу Риволи, поставил себе идеалом траекторию пушечного ядра; архитектор, составлявший план города Карлсруэ, имел идеалом раскрытый веер. Громадный комодный ящик - вот, по-видимому, каков был идеал архитектора при устройства зала, в котором Конвент открыл свои заседания 10 мая 1793 года: длинный, широкий и плоский - вот каков был этот зал. Позади одной из длинных сторон этого параллелограмма был устроен полукруг; здесь стояли амфитеатром скамьи депутатов, без столиков или пюпитров. Гаран-Кулону, имевшему привычку много записывать, приходилось писать на своем колене. Напротив скамеек стояла ораторская трибуна; перед трибуной - бюст Лепеллетье де Сен-Фаржо; позади трибуны - президентское кресло. Голова бюста несколько возвышалась над краем трибуны, из-за чего его впоследствии отсюда убрали.
Амфитеатр состоял из девятнадцати полукруглых скамеек, слегка возвышавшихся одна над другой; скамьи стояли также и в обоих углах, вправо и влево от амфитеатра. Внизу, у подножия трибуны, сидели и стояли приставы собрания.
По другую сторону трибуны, в раме из черного дерева, висел на стене громадный картон, девяти футов высотой, на котором в два столбца, разделенных подобием скипетра, начертаны были так называемые "права человека"; по другую сторону было пустое пространство, которое впоследствии было занято такою же картонною доскою, с начертанною на ней, также двумя столбцами, разделенных мечом, конституцией II года. Над трибуной, то есть над самой головой ораторов, развевались на больших шестах, прикрепленных к переполненным народом трибунам, три громадных трехцветных флага, свешивавшихся концами над чем-то вроде алтаря, на котором было начертано слово: "закон". Позади этого алтаря возвышался, в виде стража свободного слова, громадный пук ликторских прутьев, высотой с добрую колонну. Вдоль стен стояли громадные статуи, обращенные лицом к народным представителям. Направо от президента стояла статуя Ликурга, налево - статуя Солона. Над местами, занимаемыми "горой", виднелась статуя Платона. Пьедесталами для этих статуй служили простые кубы, положенные на длинный выступ стены, тянувшийся вдоль всего зала и отделявший публику от собрания. Зрители облокачивались на этот выступ.