Блаженный покой рухнул от сильного шума во дворе замка. В распахнутое настежь окно доносились крики команд, скрип подъемных ворот, лязг железа. Сочетание этих звуков о многом сказало человеку, вдосталь повоевавшему на своем веку.
Александр Казимирович с трудом повернул голову к окну и увидел на стенах замка множество жолнеров. Каждый споро и жарко делал какую-нибудь работу. У бойниц уже лежали тяжелые пищали, возвышались горки камней и ядер, чернели прокопченные котлы, грудились бочки со смолой и водой.
Над черной ломаной полосой дальнего леса в безветренном покое тихих предутренних сумерек полыхал алый язычок сигнального костра. Черный столб дыма медленно поднимался к тускнеющему месяцу.
"Татары", - пронзила догадка, и, тихо охнув, больной подтянул непослушную руку к мгновенно занывшему сердцу. Закрыв глаза, он представил, как, минуя броды, плывут через Днепр тысячи лошадей и обок с ними, держась за седла и гривы, тысячи воинов. Отряхивая сверкающие на солнце капли воды, выходят они на берег, взрывая песок десятками тысяч сапог и подков.
Тысячи степняков идут на Литву, но некому остановить проклятое богом племя, вышедшее еще триста лет назад из никому не ведомой поганой земли Тартар…
Александр Казимирович размежил веки, когда раздался стук в дверь, и с трудом проговорил:
- Войдите…
На пороге показались двое: смоленский наместник Станислав Петрович Кишка и дворный маршалок Михаил Львович Глинский.
Кишка был заспан, нечесан, в кунтуше, надетом поверх нательной рубахи. Глинский стоял в легком нагруднике, с перевязью через плечо, с саблей на бедре.
- Проходите, Панове, - промолвил король и чуть пошевелил пальцами левой руки.
Глинский, звеня шпорами, твердо ступая, тяжело опустился на скамью, зажав саблю в коленях. Кишка опустился рядом, пройдя мимо кровати тихо, благолепно, неслышно.
- О чем поведаете, Панове? - спросил Александр Казимирович, хорошо зная, с чем они пришли, но в глубине души надеясь на чудо.
- Бити-Гирей-султан и Бурнаш-султан подошли к Слуцку, государь, - громко, отчеканивая каждое слово, ответил Глинский.
- Сколько у них людей? - тихо выдохнул больной.
- По тумену у каждого, государь, - так же тихо, в тон королю, ответил Станислав Петрович.
Александр закрыл глаза. После долгого молчания произнес устало:
- В полдень собирайте военную раду, панове.
Кишка и Глинский ошибались, сообщая королю, что два татарских тумена пришли в Литву. На самом деле их было три. По стародавним законам великого хана Темурчина в каждом тумене было десять тысяч всадников. Они шли в строгом порядке, разбившись на десятки, сотни и тысячи. Два тумена стремительно двигались к Лиде, а третий, рассеявшись, перебрался на Неман и, разделившись на мелкие ватажки, бросился грабить и жечь деревеньки, хутора и мызы.
Страх напал на посполитых: казалось, вся Литва уже захвачена погаными, потому что со всех сторон, с разных концов Великого княжества неслись вести о татарских бесчинствах и погромах.
Между тем двадцать тысяч всадников с бесконечными обозами и бесчисленным живым полоном подошли чуть ли не к самой Лиде, а головные разъезды, по словам бежавших под прикрытие замка людей, уже рыщут в трех милях от города.
* * *
Кишка и Глинский еще не успели покинуть башню, в которой находилась королевская опочивальня, как их окликнул постельничий Александра Казимировича:
- Панове, государь просит вас вернуться.
Молча переглянувшись, шляхтичи снова поднялись по винтовой лестнице.
Александра Казимировича успели приподнять на подушки. От этого вид великого князя стал еще более жалким - худые острые плечи, не прикрытые теперь одеялом, бессильно клонившаяся набок голова, прежде неподвижно покоившаяся на ложе.
- Станислав Петрович, Михаил Львович, - произнес он тихо, но твердо, - вернул вас для того, чтобы сказать: не нужен я раде, буду только помехой на военном совете, да и в прочих делах проку от меня не будет. Сейчас соберутся паны-потентаты и при них я вручу вам двоим все дела земские и государственные.
"Боится? - подумал Глинский. - Хочет с меня и с Петра спросить потом за все, что случится с государством? Или на самом деле не хочет мешать?"
"Почему я? - подумал Кишка. - Своего любимца Глинского король всегда выгородит, отвечать придется конечно же мне. Ан нет, батюшка, Кишка тоже не лыком шит - ничего не сделаю без совета со всеми панами. Как они приговорят - так и будет. Пойди потом найди виноватого. Все решали - всем и ответ держать. Со всех-то, поди, головы не снимешь".
Через малое время в покой вошли паны Заберезинский, Янович, Глебович, князья Дрозд, Жижемский, Озерецкий и после всех супруга больного - скорбная и безмолвная королева Елена Ивановна, дочь покойного великого князя Московского Ивана Васильевича.
- Королева Елена, вы все, панове, - произнес больной. - Собрал я вас, чтобы объявить мою волю. Из-за недуга не могу я более править государством и, пока не полегчает, все дела мои передаю в руки Станислава Петровича и Михаила Львовича. Пусть пан Кишка будет гетманом, а князь Михаил Львович - вторым воеводой. Оба они - мужи знаменитые, многоопытные - с делами земскими и государственными управятся и без меня.
Собравшиеся молчали.
Кишка заговорил негромко и благолепно:
- Волю твою, государь, будем исполнять соборно, всей радой. Ум, говорят, хорошо, два - лучше, а наилепше, когда множество самых светлых голов Великого княжества купно обдумают твое государское дело.
Паны-рада одобрительно загудели.
Александр Казимирович смежил очи, сжал губы. После недолгого молчания продолжил:
- Меня же, паны-рада, и королеву Елену Ивановну отправьте в Вильну. Немедля.
"Больной-больной, - подумал Глинский, - а все еще добре разумен". Не ответил Кишке, будто не слышал, о чем тот говорил, а сказал, что сам хотел.
- А быть ли в полдень раде, государь? - спросил Кишка.
- Теперь это не мне решать, - устало откликнулся Александр Казимирович.
Кишка вопрошающе взглянул на присутствующих.
- Ратные дела остаются, даже если уезжает великий князь, - сказал Глинский, глядя в лицо Александру Казимировичу, не спрашивая раду, а утверждая, напористо, надменно.
- Стало быть, соберемся в полдень, а до того проводим государя, - раздумчиво проговорил Кишка и снова оглядел панов-раду, словно вопрошая: "То ли я говорю, ясновельможные? Так ли?"
Больного государя собрали споро. Пока каретники и конюхи ладили королевский выезд, вперед на Виленскую дорогу ушли конные разъезды дворцовой стражи и малый обоз со скарбом, кухонными и дорожными припасами.
Выезжали не все враз, для того чтобы не было досужих перемолвок - отчего-де ныне король не с нами, не боится ли, что возьмут поганые Лиду? Кареты и телеги выезжали по одной, собираясь в условленном месте в полумиле за городом.
Три королевские кареты - с Александром Казимировичем, Еленой Ивановной и ближними слугами - ехали невеликой кавалькадой с двумя сотнями конных жолнеров впереди и позади королевского поезда.
За пределами замка шел дождь, мелкий, редкий, долгий, будто не лето стояло на дворе, а глубокая осень.
Дорога вела через болотистую низину. Жолнеры долго еще оглядывались, прощаясь с лидским замком - огромным, черным, стоящим на вершине высокого холма, единственного в округе.
Люди недоумевали: откуда взялся здесь этакий холмище, когда и малая кочка в этих болотах казалась горкой?
Некоторым и раньше доводилось слышать, что этот холм насыпали крестьяне еще при Гедиминасе, чуть ли не триста лет назад. Они же - рассказывали знающие люди, чаще всего книжные да письменные - втащили на вершину его тысячи огромных камней и бочек извести и раствору, отковали железные распорки и балки, подняли к небу неприступные стены и башни.
Однако ж когда кто-нибудь спрашивал: "Кто построил лидский замок?" - то знающие отвечали: "Великий князь Литовский Гедиминас".
Ехали молча. Грязь чавкала под копытами, хлюпала под колесами. Пересохшие накануне ручьи наполнялись темной жижей. Вода пузырилась повсюду: между кустами и кочками, на ветвях и листьях деревьев, на крышах убогих лачуг, стоявших вкривь и вкось вдоль дороги.
Дождь согнал с полей мужиков и баб. Сидели они под крышами по избам, по хатам, по клуням и сараям. Лишь немногие стояли в распахнутых настежь дверях, равнодушно провожая взглядами королевский конвой.
Только малые дети - белоголовые, неумытые, одетые в рваные рубашонки, а то и вовсе голышом, - бежали за войском, пока хватало духу.
Ехали медленно, минуя ухабы и рытвины, осторожно переезжая неглубокие выбоины, особенно стараясь не трясти саму большую карету, в которой дремал больной. Возле него сидела Елена Ивановна, скорбная, недвижная.
- Ужели всему конец, Олеся? - спросил Александр, открыв неожиданно глаза.
- Что ты, что ты! - тихо вскрикнула Елена Ивановна, в неподдельном ужасе всплеснув широкими рукавами темного платья.
"Что же еще могла сказать мне она? Сказать, что так оно и есть?" На ум пришла не то услышанная от кого-то, не то вычитанная где-то фраза: "Когда умирает человек, вместе с ним умирает Вселенная". И теперь что-то в этой сентенции показалось неприемлемым.
"Всякий ли человек? И я - король, и холоп, и баба-нищенка?" И, спросив себя так, ответил: "Всякий". От этого Александру Казимировичу почему-то стало невыразимо тяжело. Расхотелось думать, и сама смерть перестала казаться ужасной.
А в сопровождающем короля конвое почти у каждого жолнера и думы, и настроение были едва ли не хуже, чем у умирающего. Может быть, им было даже тяжелее, чем ему - бессильному. Потому что они - дворцовая гвардия, рубаки и ветераны - хоронились сегодня за спинами стариков и юнцов, оставшихся в Лиде, и подобно увечным богомольцам брели на север, подремывая в седлах, тогда как их товарищи, горяча коней, скакали в покинутый город, чтобы встать под знамена воевод. Неслись навстречу неминуемым смертям и ранам, но зато впереди их ждало то, ради чего и живут ратоборцы, - беспощадная святая битва за родную землю, за всех, кто на этой земле живет.
Гетман литовский Станислав Петрович Кишка разослал во все селенья Великого княжества, где еще не было татар, бирючей и гонцов, чтобы созвать в Лиду, всех способных держать копье и саблю.
Военный совет на этот раз был на редкость единодушным: те магнаты, земли которых уже попали под пяту татар, ничего от предстоящего воинского созыва не теряли - их шляхта или уже была здесь, или брела среди полоняников; другие, чьи владения располагались за Неманом и севернее Вильны, поддержали гетмана, опасаясь, что татары не сегодня завтра проберутся и в их края.
И все же войско собиралось в Лиду не зело поспешно: многие шляхтичи из Занеманья, надеясь на авось да на милость пана Иисуса, сидели по хуторам, выжидая.
Недели через три пришло в Лиду тысяч семь воинов. Многочисленные маленькие татарские шайки рыскали в округе, но под стенами города не показывались. И гетман, и второй воевода забыли про покой и сон. Круглыми сутками пребывали они в неустанных заботах, свершая хлопотное дело ратного устроения.
Поначалу лишь дворцовая гвардия Михаила Львовича походила на войско, все же прочие отряды, въезжавшие в Лиду, больше напоминали разбойничьи ватажки или компании бродячих комедиантов, чем идущих на войну ратников.
Даже немногочисленные партии ратоборцев въезжали в город как триумфаторы, будто уже только то, что пан Тыкоцинский или пан Радзиевский прибыли с дюжиной пьяных шляхтичей в Лиду, обеспечивало верную победу.
Паны-можновладцы, седые, багроволицые, с усами в пол-аршина, разодетые в шелка и бархат, въезжали на огненноглазых аргамаках, сверкающих серебряной сбруей. Впереди них дюжие холопы надрывно дули в трубы, легко и лихо били в бубны, поигрывая нагайками, расчищали путь. Следом нестройной толпой катила загонова шляхта - нахлебники и собутыльники можновладца - в лихо заломленных, траченных молью шапках, с гордо вздернутыми чубатыми головами, ловко прикрывая дыры на старых кунтушах.
В первый день воеводы не трогали лихих вояк, позволяя им вволю натешиться вином и баснями о немыслимых викториях, кои были только что одержаны над бесчисленными ордами поганых на пути в Лиду.
А наутро, как то было договорено меж Станиславом Петровичем и Михаилом Львовичем, мелкие шляхтичи отсылались в шатер к гетману, паны-можновладцы - ко второму воеводе.
Паны военачальники направлялись к воеводам с неохотой. Не враз выходили они к присланным за ними жолнерам из дома ли, где встали на постой, из шатра или из-под телеги, если не было шатра. Когда же брали наконец в толк, куда и зачем зовут, тут же выпивали жбан квасу или огуречного рассолу и, вычесав из остатков кудрей солому и выгнав из гудящих голов хмель, шли к пану гетману. Вельможные паны подолгу кобенились. Одевались и собирались не враз, меняли одежду и оружие, звали холопов, ехали с сугубой неохотой - чего, мол, я - ровня тебе, воевода, - первым еду к твоему шатру? Авось не переломился бы, если и сам ко мне пожаловал.
Станислав Петрович вынутых из-под телег предводителей встречал ласково - шел навстречу в одежде простого ратника, по-отечески заглядывал в глаза, справлялся о домашних, спрашивал: поздорову ли добрался? Изобразив на лице досаду, говорил печально:
- Света белого не вижу, Ярослав Стефанович. Не помню, когда и спал по-человечески. Потому не обессудь, что не пришел к тебе вчера, хотя и знал, что здесь ты со своими молодцами.
Польщенный приемом, шляхтич немало дивился тому, что гетман величает по имени-отчеству, не догадываясь что перед тем как войти ему в шатер, обо всем доложил расторопный есаул.
А крутых нравом и непомерно гонористых магнатов встречал Михаил Львович. Стоял он посреди шатра, заложив руки за спину и широко расставив ноги, в золотом шлеме с перьями, в золоченом нагруднике, под алым плащом рытого бархата. Гости замирали от восхищения невиданной в Литве диковиной - голубой лентой через грудь и золотым орденом, пожалованными ему императором Максимилианом Габсбургом.
Не здороваясь, спрашивал зло и отрывисто:
- Сам-то почему не пожаловал? Ждал, когда я к тебе приду шапку ломать?
Можновладец багровел лицом, тяжко сопел, но, бесстрашно сверкая очами, ответствовал дерзко:
- Или ты король, князь Михайла?
Михаил Львович глядел на него, как коршун на кудахтающую хохлатку, и будто малолетку-несмышленышу выговаривал с укоризной:
- Пока король недужен, я для тебя, пан Всеслав, король, ибо он поручил мне и тебя, и твоих людей. И велел его именем всеми вами распоряжаться. Потому и встанешь ныне под начало пана Адамовича, а уж он сам тебе укажет, что дале делать.
- Да ты в уме ли, князь?! - кричал магнат. - Когда это Бжезинские стояли у Адамовичей под началом?!
- Ступай, пан Всеслав, - высокомерно ронял Глинский. - Недосуг мне с тобой говорить. Дела у меня. - И звал громко: - Эй, Христофор! Зови следующего.
Высокий горбоносый саксонец, не поднимая глаз, выходил за порог, негромко звал:
- Проходи, твоя милость, до пана воеводы.
Всеслав Бжезинский, скрипнув зубами, поворачивался так, что плащ прапором взлетал за спиной.
В дверях столкнувшись с новым посетителем, становившимся свидетелем его унижения, кричал пронзительно:
- Кто может меня, вольного пана, заставить служить у худородного атаманишки?
Михаил Львович, сверкнув перстнями, складывал руки на груди. Стоял молча, глядел на крикуна языческим истуканом, этаким золоченым ромейским Марсием.
Ответствовал тихо:
- Я заставлю. Не пойдешь - велю в тюрьму метнуть. Только знай, Бжезинский, хитрость твоя - старая хитрость. Сколь уже раз видел я перед битвой таких! Трусу лучше в тюрьме сидеть, чем в поле на Орду выезжать.
Обиженный пан-потентат выскакивал за порог быстрее королевского скорохода. Трясущейся ногой ловил стремя и аллюром, разгоняя обывательских уток и кур, мчался к Станиславу Петровичу.
Гетман понимающе смотрел на можновладца, укоряя второго воеводу, сочувственно тряс седой головой, но приказа не отменял, уговорами добиваясь того же, чего Глинский достигал приказом.
Так, лаской и строгостью, посулами и угрозами, заботами и трудами толпы гультяев и бражников превращались в крепкое духом и порядком войско. Через три недели в посадах Лиды и в замке стоял не кочевой табор, а готовая к бою десятитысячная армия.
Утром 27 июля 1506 года на южную дорогу выехал из Лиды малый конный разъезд. В миле от города литовцы увидели татар. Ордынцы думали, что все будет, как и до сих пор: литовцы покрасуются, погарцуют немного, а потом по привычке покажут спины и пустятся наутек.
Но литовцы сшиблись со степняками яростно и жарко. Татары побежали. Литовцы поотрубали головы у убитых, положили их в чересседельные сумки и, повязав ремнями трех, сдавшихся на их милость, поскакали в Лиду.
Весь город и едва ли не все войско сбежалось на рыночную площадь смотреть на валявшиеся в пыли отрубленные головы и стоявших рядом кривоногих, низкорослых крымчаков, зло и испуганно постреливавших желтыми, как у волков, глазами.
Михаил Львович и Станислав Петрович тоже приехали на рынок. Но не для того, чтобы поглазеть на отрубленные головы - в минувших битвах видели их предостаточно. Пленные тоже не интересовали их - воеводы ведали, что главные татарские силы идут к Лиде и находятся сейчас в пяти днях пути. Заботило другое: как отнесутся ко всему случившемуся воины и горожане?