Вскоре вернулся Осман. Следом через порог переступили двое: высокий осанистый мужик лет сорока, ладно и чисто одетый, и маленький, худой и оборванный, хлопчик, молчаливый и испуганный. Глинский посадил их рядом с собой, спросил, не чинясь, у справного мужика:
- Как звать-величать, православный?
Мужик, выявляя вежество, встал, огладив окладистую густую бороду, ответил без искательности, как равному:
- Зовут меня Аверьяном, а прозвище мне Рыло.
Глинский взглянул в благообразное, даже по-своему красивое лицо мужика и спросил простодушно:
- Это почему такое?
- Я, князь, двадцать лет в землеройных артелях атаманю, к рытью и прочей будовницкой работе привычен, и оттого прозвали меня - Рыло.
- Так ты из-под Клёцка, Аверьян?
- Места мне и так добре знакомы.
- Ну, тогда помоги нам разобраться, что к чему, - улыбнувшись, попросил Глинский и вместе с Османом снова начал допрос. На хлопчика пока и не взглядывал.
Однако оказалось, что и Аверьян не все хорошо здесь знает. Тогда Глинский повернул голову к пареньку:
- Это тебя отбили жолнеры у татар в Городище?
- Меня, - тихо ответил хлопчик.
- Ты что же, родом оттуда?
- Нет, ясновельможный пан воевода, прибег туда из татарского коша.
- Славно, совсем славно, - обрадовался Глинский. - Молодец, Осман, прихватил кого надо!
Турок, польщенный похвалой, сверкнул ровными белыми зубами.
- Ну, а звать тебя как? - спросил Глинский.
- Николкой. А прозвище мне, - подражая только что отвечавшему Аверьяну, сказал хлопчик, - Волчонок.
- Ну, сказывай, - не заинтересовавшись Николкиным прозвищем, проговорил Глинский, - долго ли у татар был, что видел, что знаешь, откуда бежал и давно ли?
Николка стал отвечать на вопросы и видел, что рассказ его воеводе нравится.
Через короткое время Глинский выяснил, что царевичи стоят лагерем неподалеку от Клёцка, на берегу озера Красный Став. С одной стороны прикрывает их приток Припяти - Лань, а с другой - совсем уж невеликая речушка Цепра.
Аверьян хорошо знал дороги к Клёцку. По его словам, до лагеря ордынцев было не более сорока верст.
Когда все это выяснили, татарина увели.
Встали, собираясь уходить, и Аверьян с Николкой.
- Погодите, - остановил их Глинский. - Хочу совета у тебя спросить, Аверьян, и подмоги, если присоветуешь.
Мужик с нескрываемым изумлением поглядел на князя.
- Я вот о чем, Аверьян. Если правда, что царевичи встали лагерем меж двумя реками и озером, то выбить их оттуда будет нам трудно. Если же сами встанем насупротив татар лагерем, то нам его еще поставить надо. Так ли, Аверьян, этак ли, а без посохи нам не обойтись. И ставить свой лагерь и брать чужой всегда помогала ратоборцам мужицкая рать - посоха.
- Это так, князь. Ямы рыть, валы насыпать, колья вбивать мужику куда сподручнее пана.
- Да и лестницы несть, телеги с нарядом катить или гуляй-город сладить, опять же без посохи не обойдешься, - поддакнул Глинский.
- Понял, князь Михаил Львович, - спокойно и просто заключил Аверьян, - дело мирское, миром тебе и помогать будем. А сколько посошных ратников тебе надо?
- Что ни больше, то и лучше, - ответил Глинский, протянув собеседнику на прощание широкую сильную ладонь.
Николка, пугаясь почти так же, как перед побегом из плена, принуждая себя, как тогда, к поступку, который казался отчаянно дерзким, наклонил упрямо голову и проговорил, запинаясь:
- Возьми меня в войско к себе, пан воевода.
Глинский шагнул к нему, положил на голову руку, но тут же отдернул - больно уж грязны были у мальчишки волосы. Сказал как мог ласковее:
- В войско мал ты еще. А к Аверьяну в артель - сгодишься. Даст он тебе работу по силам твоим.
И полез за пояс в кошель.
Вытянул две монетки. Одну - желтенькую, другую - беленькую. Первую дал Аверьяну, вторую - Николке.
- Спасибо, православные, - сказал. И покачал головой - идите-де.
4 августа 1506 года под вечер десятитысячная армия и четыре тысячи посошной рати из Новогрудка двинулись к Клёцку. Разгоняя мелкие конные шайки и рассеяв под деревней Ишкольд полутысячный татарский отряд, шедший на соединение с царевичами Гиреями, Глинский вывел войско к реке Уше и остановился в селе Налиной, подтягивая обозы и выстраиваясь в боевой походный порядок.
В среду, 6 августа, еще до петушиного крика, из Налиноя ушли вперед четыре конных сотни - головной отряд и боевое охранение главных сил. На рассвете литовские полки подошли с юга к сонной речке Лань. С высокого берега увидели татарские тумены, изготовившиеся к сражению.
Михаил Львович долго внимательно разглядывал вражеский лагерь. Ордынцы стояли в две линии, четкими квадратами по тысяче человек. Первая линия состояла из двенадцати квадратов, вторая - из десяти. Позади второй линии на невысоком взгорке виднелась большая белая юрта Калги-богатыря, окруженная двумя дюжинами шатров поменьше - обиталищем ханов и мурз, темников и тысячников. Еще дальше, совсем уже близко к горизонту, увидел Глинский несметное число войлочных палаток и телег и пестрое многоличье обоза - стада коров, отары овец, табуны коней, множество снующих человеческих фигурок. Чуть в стороне едва колыхалась темная толпа лежащих и сидящих на земле полоняников.
Глинский повернулся к стоящим у него за спиной военачальникам.
- Как думаете, Панове, следует ли нам переходить Лань?
Станислав Глебович, воин старый и осторожный, ответил первым:
- Татар в два раза больше, чем нас. А ну как повернут они наши полки, князь? Всяко ведь может статься.
- Если заставят они нас отступить, не худо бы иметь в тылу вагенбург, - поддержал Станислава Глебовича князь Жижемский.
Глинский задумался. Затем произнес решительно:
- Быть по-вашему, Панове. Будем ставить в долине вагенбург, но, чтобы татары об этом не догадались, тут же начнем и другое дело: станем гатить реку сразу в двух местах. Пусть попробуют догадаться, где ждать переправы? А чтоб посоха от них безопасна была, прикроем мужиков огнем мушкетным, пищальным и пушечным.
Военачальники поскакали к своим отрядам, и, будто по мановению колдуна-чародея, лагерь пришел в движение.
Две тысячи посохи отошли в долину, скрытую от неприятельских глаз высоким береговым гребнем, для того чтобы ставить вагенбург - гигантское двойное кольцо из телег, связанных меж собою цепями. Еще две тысячи трудников, разделившись на две артели, начали осторожно спускаться по крутому берегу на песчаные отмели. Вместе с ними ссыпались вниз лучники, арбалетчики, пищальники и пушкари, чтобы отгонять татар, если те попытаются перейти на южный берег.
Три часа палили из пушек и пищалей литовцы и забрасывали татар стрелами. Все это время мужики-белорусы - пахари и жнецы, - в кровь сбивая ладони, сыпали в Лань корзинами и мешками землю, кидали камни, покрывая гати бревнами и хворостом. В долине, перед уже стоявшим вагенбургом, двухтысячная артель Аверьяна Рыло копала ямы, ставила на их дно колья с заостренными с обеих сторон концами, закрывала ямы плетенками из прутьев, раскидав поверху дерн, чтобы падали в приготовленные ловушки татарские кони и всадники, если удастся ордынцам повернуть вспять королевскую силу. В ближнем лесу валили мужики березы, дубы и осины и стаскивали их к вагенбургу, окружая телеги еще одним кольцом - засекой из переплетенных ветвями деревьев. Другие ставили палисады - крестообразно сколоченные жерди с заостренными верхними концами, торчавшими остриями в сторону неприятеля.
Через три часа стук топоров начал стихать. Аверьян Рыло подошел к Михаилу Львовичу с другими артельными атаманами.
- Все сполнили, князь, как велел, - чуть поклонившись, сказал Рыло.
Глинский сошел с коня.
- Спасибо, мужики. Благодарствую. Вы войску послужили, и войско ныне послужит вам… Князь Андрей Александрович! - подозвал Глинский верного своего друга - лидского державца Дрозда. - Возьми тысячу конных, отведи мужиков подальше. А как станут от татар безопасны - поспешай обратно.
Аверьян в пояс поклонился Глинскому. Склонились и двое его товарищей.
- Мы тебе этого, князь Михаил Львович, вовек не забудем. Поди, понимаем, как тебе тысяча сабель ныне нужна, а ты о мире подумал, и мир о том всегда помнить будет.
- Чего там, одно дело делаем, - отмахнулся Глинский. - Идите с Богом. - И, резво вскочив в седло, поскакал к тропочке, что положе прочих бежала к берегу. Однако, не доехав до спуска, придержал коня и крикнул громко: - Князь, Андрей Александрович!
Дрозд пришпорил скакуна, подлетел проворно, склонил голову.
- Князь Андрей, ты посполитых далее Городища не провожай. Дойдут с Божьей милостью. Скажи им, что далее дороги безопасны. А сам рассейся по ближним шляхам и не пропусти татар, что будут пробираться к кошу царевичей. Услышишь пушечную пальбу - тут же поворачивай обратно, и притом обязательно голубя пусти.
- Могут и за Городищем быть татары, - вздохнул князь Андрей.
- Там могут быть, а могут и не быть, - недовольно пробурчал Глинский, а тут точно - двадцать две тысячи.
- Пропадут мужики, - снова вздохнул Дрозд.
- Четыре-то тыщи? Заступами да топорами отобьются. - И, досадливо махнув рукой, процедил сквозь зубы: - Давай, Андрей, поезжай, да смотри про голубя не забудь. - И стал спускаться к берегу, осторожно, неторопливо, чтоб конь не споткнулся, а он сам - гетман - не вылетел бы из седла.
К этому времени небольшие кучки литовских сорвиголов появились на гатях и попробовали пробиться на противоположный берег.
Впереди всех, красуясь алым плащом и золоченым шлемом, гарцевал известный всему войску забияка пан Коптя - писарь Яна Заберезинского.
Глинский видел, как татары, будто бы испугавшись храброго писаря, раздались в стороны, и Коптя, неистово размахивая саблей, ворвался в приготовленную ему западню.
Ордынцы сомкнулись, началась свалка, и через считанные минуты в середине побоища взметнулась высоко вверх пика с отрубленной головой храброго пана.
Литовцы - все враз - схватились за мечи и сабли и с криком пошли вперед сразу по обеим гатям.
Однако движение их не было равномерным, и оттого сначала на вражеском берегу оказалось войско правой руки и уже начало рубиться, а по левой гати только начали перебегать мелкие группки жолнеров.
Князь Михаил оглянулся и, заметив неподалеку долговязого белобрысого саксонца, призывно махнул рукой. Шляйниц в мгновение ока оказался рядом.
- Бумагу, карандаш, - сказал Глинский отрывисто.
Шляйниц, всегда имевший при себе писарское снаряжение, выхватил и то и другое из сумки, висевшей через плечо.
- Нагнись, - приказал Глинский, и Шляйниц покорно согнулся, подставив костлявую широкую спину.
Гетман что-то написал - быстро, размашисто.
- Эту депешу, Христофор, ты тотчас же повезешь в Вильну. Скачи одвуконь, пока хватит сил. Отдай ее только самому королю и расскажи всю правду о том, что видел здесь.
Саксонец, ни слова не говоря, крутанул коней и стал подниматься по крутогору. Оглянувшись, гонец увидел, как татары, яростно крича и дружно размахивая ятаганами и саблями, ворвались на правую гать и, повернув литовцев вспять, погнали их к берегу.
Уже на самом крутояре Шляйниц оглянулся в последний раз. Князь Глинский, припав к шее коня, мчался к левой гати, а за ним нестройной толпой еле поспевала свита. Бросив коней внамет, саксонец услышал частый и сильный грохот пушек и перекрывающий его неистовый крик: "Алла!"
На четвертые сутки, загнав коней, Христофор Шляйниц едва не замертво свалился у ворот Нижнего замка в Вильне.
Знакомыми переходами его провели к постели Александра Казимировича.
Стоявший в изголовье секретарь взял у саксонца депешу Глинского.
- Что там, дворянин? - спросил король.
- Не знаю, государь, - выдохнул Шляйниц.
- Читай, - велел Александр Казимирович.
- "Veni, vidi, vici", - по буквам прочел незамысловатую латинскую фразу Шляйниц и умолк, так как латыни не знал, а читал лишь по-немецки, да и то не враз.
- Что это значит? - спросил король, давно забывший детские уроки латыни.
Худой тонкогубый монах-секретарь осторожно заглянул в депешу через плечо немца.
- "Пришел, увидел, победил. Князь Михаил", - перевел секретарь.
Александр Казимирович удивленно поглядел на Шляйница:
- Так значит - победа?
- Не знаю, государь. Я уехал, когда татары повернули наше правое крыло и князь Михаэль ехал спасать от разгрома правое.
- Что все это значит? - со свистом выдохнул больной. - Или ты неточно перевел, Сильвестр?
- Я перевел точно, государь. Эту фразу знает каждый, даже самый плохой школяр. Так написал Цезарь римскому сенату, когда у города Зелы победил царя Понта Фарнака. С тех пор эти слова всегда означают только одно - победу быструю и полную.
- Сколько там было татар, дворянин?
- Двадцать две тысячи, государь.
- И все они пошли через реку?
- Почти все, государь.
- И ты уехал, и ничего больше не знаешь?
- И я уехал, и ничего больше не знаю, - эхом откликнулся Шляйниц, как это нередко случается с людьми, говорящими на чужом для них языке.
- Так зачем же князь Михаил послал тебя, если ты ничего не знаешь? Зачем?!
- Здесь все написано, государь, - твердо произнес Шляйниц, показывая на листок.
- Что написано? Что?! - тонким, слабым голосом закричал больной.
- Написано: "Пришел, увидел, победил", - с неколебимой уверенностью в совершеннейшей очевидности и абсолютной истинности этих слов повторил Шляйниц. И, преданно глядя в глаза Александра Казимировича, добавил с непреклонной решимостью: - Так, значит, и есть государь. Я много лет есть слуга князя Михаэль и знаю - мой господин ни разу не врать тебе. Если он написал - "победил", значит, так оно и есть.
На следующее утро, когда только-только занялась заря, стража на южной стене города увидела мчавшихся к городу всадников. Не низкорослые косматые бахмуты шли под ними, а длинноногие, поджарые скакуны, и не лисьи малахаи были у них на головах - мчались к Вильне русоволосые хлопцы, вертя над головой поднятые на сабли шапки.
Самые нетерпеливые из горожан, не снарядив коней, вынеслись им навстречу, без седел и стремян - охлюпкой, обхватив лошадиную шею руками.
И видели стоявшие на стене, как, встретившись, бросили они вверх шапки и, не поднимая их с земли, помчались к городским воротам, то воздевая руки к небу, то разбрасывая их в стороны, будто пытаясь в великой радости обнять весь мир.
Через считанные минуты город знал о великой победе над татарами. Гонцов по сто раз расспрашивали об одном и том же. Воины - радостные, гордые, охрипшие - говорили одно и то же: как бились они сами, что видели рядом, кто из товарищей пал, а кто остался жив.
И только на один вопрос не могли они ответить: как же князь Глинский, имея в два раза меньшее войско, сумел побить татарскую силу?
…Когда Глинский помчался от одной гати к другой, а Шляйниц только взобрался на крутой берег Лани, войско левой руки ринулось по левой гати через реку и ударило поперек во фланг татарам.
На правой гати ордынцы продолжали теснить литовцев к берегу. Но Глинский, видя, как гибнут они в неравном бою, ни одного жолнера не пустил им на подмогу, пока не увидел, как последние из живых бросаются в воду и плывут к своему берегу.
Когда никого из литовцев не осталось на правой гати, а Шляйниц наметом уходил к вагенбургу и услышал тысячеустый крик "Алла!", Глинский взмахнул платком, и с берега по рвавшимся через Лань татарам ударили двадцать литовских пушек.
Князь бросил через левую гать новые силы, и литовское войско, врезавшись в боевые порядки ордынцев, рассекло их надвое. Затем гетман резво взобрался на береговую кручу. Вместе с ним был только Осман - лучший лучник и соколятник.
- Смотри, Осман, вон туда. - Глинский ткнул пальцем в ту сторону, куда ушел князь Дрозд со своей тысячей всадников. - Смотри, не летит ли голубь?
Осман впился глазами в синее небо.
- Летит, князь, - проговорил он через короткое время.
Тогда Глинский, довольно хмыкнув, тронул коня с места и сказал Осману:
- Veni, vidi, vici, - мудреную фразу, которой турок совсем не понял и оттого спросил с виноватой озабоченностью:
- Чего, князь?
- Увидишь, Осман. Потом скажу.
Оказавшись у левой гати, сверкнул мечом:
- За мной, ребята! Руби Орду!
Дрогнула гать под ударами сотен копыт, и князь Глинский врубился в смешавшиеся уже, но все еще сопротивляющиеся ряды крымцев. Сеча закипела по всему пространству, и еще не ясно было, чья возьмет, как вдруг из ближнего леса вынеслась новая конная лавина. Русоволосые хлопцы князя Андрея Дрозда, размахивая острыми саблями, криками горячили длинноногих поджарых скакунов, уносящих их в битву.
Сломленные татары дрогнули и побежали.
- "Их гнали до реки Цепры. И так много было их самих и их коней в реке и прилегающем болоте, что литовцы переезжали на конях и переходили пешком по телам вражеским и их коням, - писал летописец. - А которые немногие из них с царевичами убежали, тех перехватывали по дорогам от Слуцка, от Петрикова, от Овруча, от Житомира, с Волыни. И очень мало из них возвратилось в Орду".
На следующее утро в шатер к Михаилу Львовичу явился Станислав Петрович Кишка. Помялся немного, смущаясь. Проговорил тихо, глядя в сторону:
- Ратное дело свершено, пан гетман. Теперь у всех нас иные государственные дела. И потому мы решили, чтоб ты остался при войске, а нас отпустил к больному государю, в помощь ему.
Глинский, вспыхнув, хотел крикнуть: "Кто это - "мы", кого это - "нас"?!" Но сдержался, обуздал себя и, опустив глаза, чтобы не выдали его блеском ярости и гнева, спросил таким же тихим голосом, каким говорил с ним пан Кишка.
- Мужи совета, Станислав Петрович, ныне крайне полезны недужному нашему государю. А я дня через два-три, поустроив воинские дела, и сам за вами двинусь. Надеюсь, что не все мужи совета отсюда с тобою поедут?
- Поеду я, Станислав Янович, Глебович и Заберезинский.
"Собрались, пауки, - подумал Глинский, - станут плести сети вокруг Александра Казимировича, выставлять себя героями, а меня чернить и хаять. Ну, да не тот человек великий князь. Он им всем хорошо цену знает". Ответил радушно, почти приветливо:
- Поезжайте, Панове. Счастливой вам дороги! Порадуйте государя.
Кишка поклонился и вышел.
"Мои герольды попадут в Вильну на трое суток раньше вас, Панове. Пока вы со своими обозами да скарбом потащитесь, они уже всей Литве и Белой Руси расскажут правду о битве на Лани, - с мстительной радостью подумал Глинский. - А мое место на самом деле при войске. С ним я победу добыл, с ним и в Вильну войду".