- Здесь, ваше сиятельство! - тем же осторожным шепотом ответил государев камердинер, Мельников.
- Не звал государь?
- Никак нет.
- Никого не было?
- Никого.
Все так же крадучись, на цыпочках, прошли обе пустынные залы. Когда половица скрипнула под ногой Мельникова, Аракчеев замахал на него руками. Во всех движениях его была бесшумно-шуршащая мягкость летучей мыши-ночанки.
Остановившись у двери кабинета, затаив дыхание, как будто умирающий был там за дверью, прислушались. Сперва Мельников, потом Аракчеев наклонился привычно ловким движением к замочной скважине и приложил к ней глаз: государь сидел один, читая книгу. Переглянулись молча.
Опять вернулись в Секретарскую.
- Проводи отца Фотия, чтоб никто не видал.
- Слушаю-с, ваше сиятельство!
- Князевой кареты с набережной не было?
- Не было.
- А с Эрмитажа?
- И оттуда не было. Везде люди поставлены: не пропустят.
- Смотри же: если что, сейчас доложи.
- Будьте покойны, ваше сиятельство!
- Да кучеру Илье скажи, не забудь: ежели государь на Фонтанку поедет, - курьера ко мне на Литейную тотчас же.
На Фонтанку - значило: к министру духовных дел, князю Александру Николаевичу Голицыну.
Аракчеев вынул из кармана золотую табакерку и сунул в руку Мельникова. Тот не понял, открыл ее, понюхал с таким благоговением, как будто к мощам приложился, и хотел отдать.
- Возьми, Ефимыч, на память.
- Ваше сиятельство! И так милостями осыпан… не знаю, как за вас Бога молить! - проговорил, целуя ему руку, Мельников.
- Смотри же, братец, чтоб все в аккурате было.
- Будьте покойны, ваше сиятельство! Когда камердинер ушел, Аракчеев сел в кресло у камина и вынул из портфеля письмо.
"Любезный мой отец и благодетель, батюшка, ваше сиятельство! Нет вас - нет для меня веселья и утешенья, окроме слез: все плачу, да плачу; воображаю, мой отец, что выходите из спальни и целуете меня за сюрприз. А подумаю, что вас нет, - так слезами и зальюсь. Если вы останетесь еще долго там один, то лучше уж прямо к вам, на Литейную, в тележке приеду, чем представлять вас каждую минуту с растерзанным сердцем. А у нас, батюшка, на мызе благополучно. Люди здоровы, а также скот и птицы. Только в молошнике разбил крышку фарфоровую Матюшка, и я его за то высекла; и Нефеда, и Финогена повара, по вашему, отец, приказу, также высекла хорошенечко. А Француженка и Осенняя Фаворитка отелились на прошлой неделе. В оранжерейных рамах стекла вставили. А соленой телятины две кадушки попортились; я людям на кухню сдала. Поберегите себя, душа моя, ради Христа! В сырую погоду не выходите. На молоденьких не заглядывайся, дружок. Часто в вас сомневаюсь, зная ваш карахтер непостоянный, но все вам прощаю, по любви моей: ежели мне вас не любить, то недостойна я и по земле ходить. Вашего сиятельства по гроб жизни своей слуга вечная, Настя. И за галстучек тоже целую".
Закрыв глаза, представил себе, как она целует его за галстук и в подбородок, в самую ямочку. Задремал; послышалась музыка ветра в эоловой арфе на одной из грузинских башен, и в этой музыке - баюкающий голос Настеньки: "Почивайте, батюшка, покойно - вашему слабому здоровью нужен покой…"
Вздрогнул, очнулся. Не ровен час - пропустит Голицына.
Чтобы отогнать дремоту, принялся считать в уме: сколько нужно метелок для грузинской мызы: в кухню господскую по 2 в неделю - 104 штуки в год; в службы людские по 5 - 260 в год; в оранжереи, конюшни, флигеля - всего 1890 в год; на 5 лет - 9450, на 25–47.250.
Задача была слишком простая; придумал посложнее: сколько надо щебенки для шоссейной дороги от Грузина до Чудова.
В каждой куче: в вышину - 3 аршина 7 вершков; в окружности - 6 аршин 13 вершков; по откосу - 4 аршина 9 вершков. Трудно было сосчитать в уме; взял клочок бумаги, карандашик обгрызенный и начал делать выкладки, ставя цифры как можно теснее, так чтобы все уместилось на одном клочке: был скуп на бумагу.
Хорошо стало, тихо, спокойно, безгорестно-безрадостно, как в вечности.
Вдруг, в самой середине выкладок, когда расчет подходил уже к миллионам кубических вершков, приотворилась дверь из флигель-адъютантской.
- Ваше сиятельство, от его высочества, великого князя, - доложил Клейнмихель.
- Я тебе, чертов сын, говорил: в шею гони! - произнес Аракчеев, бросился на него, выругался нехорошим словом и поднял руку.
Клейнмихель не шелохнулся, подставляя бесчувственно-кукольное лицо свое: казалось, удар прозвучит по лицу, как по дереву.
Аракчеев опустил руку и только прибавил неистовым шепотом:
- Вон!
Вернулся в кресло у камина; но уже не мог продолжать счет: помешали - запутался; огорчился, почувствовал сердцебиение и расстройство нервов.
- О, Бог мой, Бог мой! - тяжело вздыхал. - Минутки не дадут покоя…
Принял миндально-анисовых капель; отдохнул, успокоился и опять погрузился в выкладки.
Опять хорошо стало, тихо-тихо, безрадостно-безгорестно, как будто никогда ничего не было, нет и не будет, кроме совершенно тождественных, правильных, единообразных каменных куч, уходящих по обеим сторонам шоссейной дороги в бесконечную даль.
После свидания с Аракчеевым князь Валерьян поехал к своему приятелю, князю Сергею Петровичу Трубецкому, директору Северной Управы Тайного Общества, объявил ему о своем решении поступить в члены Общества и через несколько дней был принят.
ГЛАВА ПЯТАЯ
"Прекрасная Юлия, вздыхая о возлюбленном своем Лиодоре, бродит кротчайшими шагами, бледная, унылая, с поникшей головой, в мрачной пустоте березовой рощи, где осенний Борей осыпает землю пожелтевшими листьями; картина осени вливает в состав растерзанного существа ее нечто мрачнейшее, нежели самая мрачная меланхолия"…
"Лиодор и Юлия, или Награжденная постоянность - сельская повесть". Бывало, во дни императора Павла, сидя под арестом на Гатчинской гауптвахте, в долгие осенние вечера, от скуки читывал Александр Павлович такие же точно романы и повести. Потом уже было не до книг; иногда целые годы ничего, кроме газетных вырезок да военных реляций, в руки не брал. Но, во время последней болезни, опять пристрастился к чтению.
Чем романы скучнее, глупее, стариннее, тем успокоительней, как старые детские песенки. Пожелтевшие страницы шуршат, как пожелтевшие листья осени, и осенью пахнет от них - сладостно-унылым запахом прошлого - того, что было юностью и стало стариной почти незапамятной. Двадцать пять лет, а как будто два с половиной столетия, - так все изменилось, так постарело все - постарел он сам.
"Прошла зима, и возлюбленный Лиодор вернулся к прекрасной Юлии. Отдыхая, при корне черемух благоухающих, обоняли они весенние амбры. Кроткая луна плавала в эмальной гемисфере.
- Коль восхитителен феатр младых прелестей натуры! - восклицала Юлия, в объятиях своего Лиодора предаваясь живейшей томности.
- О священная природа, - ответствовал Лиодор, - токмо во храме твоем человек добродетельный может существенно блаженствовать. Хотел бы я с чувствительностью прижать весь мир к моему меланхолическому сердцу, так же как прижимаю тебя, о Юлия!.."
Читал, сидя в покойном кресле и протянув больную ногу на подставку с мягким сафьянным валиком - устройство, придуманное государыней.
Рожистое воспаление на левой ноге была первая, за всю его жизнь, опасная болезнь. Язва доходила до берцовой кости, и врачи одно время опасались антонова огня. Теперь зажило все; но надо было беречься; нога все еще болела иногда, опухала после долгого стояния, как сегодня в церкви, во время заупокойной обедни. Сегодня - двадцать третья годовщина смерти императора Павла I: 11-е марта 1801 - 11-е марта 1824 года.
"Одной ногой в могиле", - усмехнулся он, глядя на свою протянутую ногу, той грустной усмешкой над самим собою, которая являлась у него в последнее время все чаще.
От слишком долгой неподвижности нога затекала, немела. Надо было переменить положение. Но встать, пошевельнуться - лень.
В пять назначил себе приняться за работу; пробило пять, половина шестого, шесть, а он все откладывал.
Теперь, после болезни, часто находила на него эта лень, желание сидеть так, целыми часами, не двигаясь, уставив глаза в одну точку, ничего не делая, ни о чем не думая, только чувствуя, что душа затекает, немеет, как отсиженная нога, и бегают в уме, как мурашки в теле, маленькие мысли, случайные слова. Бог весть когда и где слышанные, прилипшие к памяти, назойливые. Все одна и та же, бесконечно, однозвучно тикает да тикает в ушах, как маятник, глупая песенка. Один стих забыл, старался вспомнить и не мог; выходила бессмыслица:
Но на счастье прочно…
К розе, как нарочно,
Привилась полынь.
Какая рифма на полынь? Простынь? Пустынь? Аминь? Нет, бессмыслица. Но чем бессмысленней, тем прилипчивей.
Или еще другое. Давеча, когда государыня советовала ему, вместо скучных русских романов, читать Вальтер Скотта, вспомнился ему анекдот Константина Павловича, большого любителя таких вздоров: как уездная барыня-старушка, слушая разговор о Вальтер Скотте, удивилась: "Конечно, господин Вóльтер большой вольнодумец, но право же, скотом нельзя его назвать". - "Вальтер Скотт, Вóльтер скот; Вальтер Скотт, Вольтер скот", - если повторять быстро, с ударением на первом слоге, выходит, в самом деле, похоже.
"А воспаление-то сделалось там, где нога уже болела раз", - подумал вдруг и вспомнил, как года три назад, на кавалерийских маневрах шальная лошадь зашибла ему ударом копыта это самое место - берцовую кость левой ноги. Так и в душе больное место, кажется, совсем зажило, а потом вдруг опять заболит: ушиб на ушиб, рана на рану - хуже всего: может антонов огонь сделаться. Нет, не надо, не надо об этом; уж лучше - "Вальтер Скотт, Вóльтер скот".
Но на счастье прочно
К розе, как нарочно,
Привилась полынь.
Встал, потянулся и медленно-медленно, судорожно, до боли в скулах, зевнул. "Иногда бывает тяжеле знать, может быть, в аду - не плач и скрежет зубов, а только зевота, скука - вечность скуки?"
Часы опять пробили. "Который час? - Вечность. - Кто это сказал? Да, сумасшедший поэт Батюшков, - намедни Жуковский рассказывал… Час на час, вечность на вечность, рана на рану - 11-е марта… Нет, не надо, не надо"…
Подошел к столу, сел, хотел начать работу; но заметил пыль на малахитовой чернильнице. Слугам не позволял сметать пыль со столов, чтоб не рылись в бумагах. Стер замшевой тряпочкой. Заметил также, что один из двух канделябров по обеим сторонам часов на камине снят. Нарушенный порядок в комнате мешал ему работать. Отыскивая недостающий канделябр, оглядывал комнату близорукими глазами в лорнет, старенький, простенький, черепаховый, всегда хранившийся за обшлагом рукава.
Кабинет был угловая зала окнами на Неву и Адмиралтейство. Ни резьбы, ни позолоты: серые голые стены; на потолке - темно-зеленой краской живопись в древнеримском вкусе: крылатые победы, трофеи, колесницы, всадники. Мебель красного лака, с бронзою, наполеоновской империи; при малейшем пятнышке или царапине заменялась новою; вся в чехлах, дешевеньких, бланжевых с розовыми полосками, три раза в год мытых. Паркет гладкий и скользкий, как лед. Большой письменный стол - в простенке, между окнами, а посредине - столики маленькие, вроде ломберных, крытые зеленым сукном, как в канцеляриях; на каждом - дела особого ведомства, одинаковые чернильницы и одинаковые пачки гусиных перьев, очиненных заново: перо, употребленное раз, хотя бы только для подписи, заменялось новым; за этим следил камердинер Мельников, получавший три тысячи в год за чинку перьев. И под каждым столом одинаковый коврик, красный с голубыми разводами. Всюду чистые платки и замшевые тряпочки для сметания пыли. Два камина, один против другого, тоже одинаковые: бюст Паллады - на одном, бюст Юноны - на другом; часы с бронзовым Ахиллесом и часы с бронзовым Гектором; канделябры здесь и канделябры там. Все одинаково, правильно, соответственно, единообразно. "Я люблю единообразие во всем", - говорил Аракчеев и повторял государь.
Отыскал, наконец, канделябр на круглом шахматном столике, в дальнем углу; отнес и поставил на место.
Вдруг вспомнил недостающий стих:
Но на счастье прочно
Всяк надежду кинь:
К розе, как нарочно,
Привилась полынь.
Это удовлетворило его так же, как поставленный на место канделябр; теперь все в порядке. Опять сел за стол.
Перед ним лежали две записки члена Государственного Совета, адмирала Мордвинова, о смертной казни и о кнуте.
"Прошло более семидесяти лет, как смертная казнь отменена в России, - писал Мордвинов. - Восстановление оной казни в новоиздаваемом уголовном уставе, при царствовании императора Александра I, приводит меня в смущение и содрогание. Я не дерзаю и помыслить, что казнь сия, при благополучном его величества правлении, сделалась нужнее, нежели в то время, когда была отменена…"
"Да, нужнее, - подумал, - если будет суд над ними…"
Сморщился, как от внезапной боли, поскорее отложил записку о казни и стал читать другую - о кнуте.
"С того знаменитого для человечества времени, когда все народы европейские отменили пытки, одна Россия сохранила у себя кнут, что дает повод народам иностранным заключать, что отечество наше находится еще в состоянии варварском. Кнут есть мучительное орудие, которое раздирает человеческое тело, отрывает мясо от костей, метает по воздуху брызги крови и потоками оной обливает тело; мучение лютейшее из всех известных, ибо все другие менее бывают продолжительны; тогда как для двадцати ударов кнута нужен целый час; при многочисленности же ударов мучение продолжается от восходящего до заходящего солнца".
Предлагалось "уничтожить навсегда кнут, орудие казни, не соответственной настоящей степени просвещения и благонравия русского народа".
Семь лет назад, по высочайшему повелению, предложено было Государственному Совету уничтожить кнут; в семь лет ничего не сделано, и если опять предложить, - пройдет еще семь лет, - и ничего не сделают.
Не проще ли взять перо, обмакнуть в чернила и написать тут же, на полях записки: "Быть по сему"? Уж если нельзя и этого, то на что самодержавие? А вот нельзя. Быть по сему, быть по сему - и ничему не быть.
Что Аракчеев скажет? То, что уже говорил: "Доложу вам, батюшка: Мордвинов - пустой человек. Поговорю с ним, но наперед знаю, что ничего доброго не услышу". А старички сенаторы, столпы отечества, во всех углах зашушукают: "Нельзя России быть без кнута!" Если их послушать, то конец кнута - начало революции.
Вспомнил указ о снятии шлагбаумов, никому не нужных, кроме пьяных инвалидов, чтобы клянчить на водку с проезжих да срывать верхи с колясок. Указ готов был к подписи, но государь подумал и не подписал. "Как не мудри, все будет по-старому", - говорит Аракчеев и прав. Стоит ли ворошить кучу?
"Покрасили бы комнату", - сказал кто-то баснописцу Крылову, увидев сальное от головы его пятно на стене.
"Эх, братец, выведешь одно, будет другое. Не накрасишься".
Так и он: ни сальных, ни кровавых пятен уже не мечтает вывести; мечтал об отмене самодержавия - и вот не отменил шлагбаумов, не отменит кнута. "Как ни мудри, все будет по-старому".
Но верил же когда-то, что все будет по-новому. "Что бы ни говорили обо мне, я в душе республиканец и никогда не привыкну царствовать деспотом". Если не отрекся от самодержавия тотчас же, как вступил на престол, то только потому, что раньше хотел, даруя свободу России, произвести лучшую из всех революций - властью законною. Помешало Наполеоново нашествие. Но, по освобождении от врага внешнего, не вернулся ли к мысли об освобождении внутреннем? Что же такое - Священный Союз, главное дело жизни его, как не последнее освобождение народов? Евангелие - вместо законов; власть Божия - вместо власти человеческой. Верил: когда все цари земные сложат венцы свои к ногам единого Царя Небесного, да будет Самодержцем народов христианских не кто иной, как Сам Христос, - тогда, наконец, совершится молитва Господня: да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя на земле, как на небе.
Да, верил и доныне верит. Но, как ни мудри, все будет по-старому.
"Болтовня безобидная, памятник пустой и звонкий", - говорил Меттерних о Священном Союзе.
Евангелие - Евангелием, а кнут - кнутом. Пусть же брызги крови по воздуху мечутся, мясо от костей отрывается, - в час двадцать ударов, в три минуты удар, - и так от восходящего до заходящего солнца. Может быть, и сейчас, пока он думает…
Но если не отменить, то хоть смягчить?.. Смягчить кнут? "Кнут на вате" - вспомнилось ему из доносов тайной полиции чье-то слово о нем. Любил подслушивать и собирать такие словечки - посыпать солью раны свои.
Вспомнил и то, как, приготовляясь к речи о конституции на Польском сейме, учился красивым движениям тела и выражениям лица, точно актер перед зеркалом, - и вдруг вошел адъютант. Теперь еще, вспоминая, краснел. Когда потом называли Польскую конституцию "зеркальной", он знал почему.
"Господин Александр, по природе своей, великий актер, любитель красивых телодвижений", - говорила о нем Бабушка.
Неужели - так? Неужели все в нем - ложь, обман, красивое телодвижение, любование собой перед зеркалом? И последняя правда - то, что сейчас подступает к сердцу его тошнотой смертной, - презрение к себе?
Хоть бы - ужас; но ужаса нет, а только скука - вечность скуки, та зевота, которая хуже, чем плач и скрежет зубов.
А может быть и лучше, покойнее так? Вернуться бы в кресло, усесться поудобнее, протянуть больную ногу на подушку и приняться опять за "Лиодора и Юлию"; или уставиться глазами в одну точку, ничего не делая, ни о чем не думая, пока душа опять не затечет, не онемеет, как отсиженная нога, и маленькие мысли в уме, как мурашки в теле, не забегают: "Вальтер Скотт, Вольтер скот"…
С неимоверным усилием встал, торопливо, как будто боясь, что не хватит решимости, подошел к столу в простенке между окнами, торопливо-торопливо отпер ящик и вынул бумаги.
То был донос генерала Бенкендорфа и его, государя, собственная записка о Тайном Обществе.
Донос подробнейший: вся история Общества; его зарождение, развитие, разделение на две Управы: Северную в Петербурге и Южную в Тульчине, Василькове, Каменке; имена директоров и главных членов; цели: у Северных - ограничение монархии, у Южных - республика; способы действия: у одних - тайная проповедь, у других - военный бунт и революция с цареубийством.
Легко было по этому доносу схватить всех заговорщиков и уничтожить заговор: протянуть руку и взять, как гнездо птенцов.
Четыре года назад был подан донос и четыре года пролежал в столе, нетронутый: прочел его, положил в ящик, запер на ключ и не вынимал с тех пор, как будто забыл. Ничего не сделал, никому не сказал. Бенкендорфа избегал, в глаза ему не смотрел, точно гневался, а тот не мог понять, за что немилость.