Праздник - он считался праздником единения всего народа Аттики и был установлен, по преданию, самим Тезеем - начинался представлением в Одеоне, где блистали лучшие артисты в пении, декламации и игре на лире и на флейте. Слушатели наслаждались спокойной красотой дорийских напевов, нежностью лидийских, гордой энергией эолийских, патетикой фригийских. В соседнем театре Диониса шла какая-то пьеса и слышны были ее хоры. Любимым актерам - актрис в древнем театре не было - рукоплескали без конца, а авторы на сцене получали из рук судей перед глазами всего народа венок победителя. И были пышные состязания гимнастов и атлетов, и бег с факелами в темную ночь, в котором победители получали глиняную разрисованную амфору с маслом, добытом из священных оливковых рощ. И были потрясающие ристалища на гипподроме недалеко от Пирея, где бежали лучшие скакуны и колесницы. И было на море состязание разукрашенных триер.
И была по окончанию игр огромная процессия, собиравшаяся с восходом солнца в Керамейкосе и торжественно, многоцветной рекой, под пение пэанов поднимавшаяся на Акрополь. И река эта несла на себе изукрашенный корабль, который вместо паруса имел пышный ковер. Девушки афинские, под наблюдением жрецов, вышили на ковре все деяния богини, разные исторические картины и даже портреты граждан, оказавших отечеству особые заслуги. В процессии участвовали все победители этого года в венках, в колесницах, верхом, пешком, в праздничных одеждах. И ковер приносился в дар Афине и все избранные граждане представлялись ей.
А потом, все под пение громовых пэанов, было зарезано в жертву богине тут же, на Акрополе, гекатомба в 100 голов отборного скота и - начался пир на весь мир. Смешавшись с афинянами гости пили и ели, и кричали, и пели пэаны, и хохотали, и всюду слышались веселые крики их: "Халали!.. Эвоэ, эвоэ, эвоэ…" И молодежь плясала и священную пляску в честь Паллады, которая была придумана самой богиней и впервые была исполнена ею в древности после победы над Гигантами, и всеми любимое "ожерелье", в котором мужественная красота эфебов так красиво переплеталась с женственной прелестью молоденьких афинянок…
Блистая, как всегда, Алкивиад, Феник с Антиклом, племянником, слонялся в толпах богомольцев и - принюхивался к городу. Его все томили те мысли, которые он принес из Дельф. Ему все казалось, что под всеми этими пышностями скрыто какое-то жульство. Взять хотя бы этих озабоченных и торжествующих жрецов или даже Сократа: ходит босиком, без шляпы, одежда штопаная, а Аполлон сказал про него, что он - мудрейший. И подвыпив, он разговорился с Клеоном, кожевником, который усиленно рвался к общественной деятельности, ибо обладал он воистину луженым горлом и бесстыдством чрезвычайным. Гот, выпив изрядное количество чаш в честь великой богини, с недоумением посмотрел на простака и уронил:
- Экий дуралей, клянусь Афиной!.. Да что же ты не видишь, какие дела делают жрецы и торговцы?..
Феник опешил: ага, так вот тут в чем дело! А тогда нечего колебаться и надо скорее перебираться в город. Что, разве он лыком шит?.. А Клеон, уже забыв его, своим зычным голосом орал на какого-то захудалого софиста: всех их надо, клянусь Зевсом, вымести из города вон, а то так и поотрубать их головы с их богохульным языком…
- Халали!.. Эвоэ…
Фидиас, томившийся в своей темнице, слышал и эти веселые клики, и торжественные пэаны, и ему было больно. Еще больнее было бы ему, если бы болезнь не подтачивала его силы. Иногда он впадал в какое-то сонное состояние, когда вся земля и все дела ее становились ему совершенно безразличны…
Сократ же с близкими все ходил среди богомольцев и пользовался всяким случаем, чтобы сеять разумное, доброе, вечное. Он утверждал перед подгулявшими селяками, что добродетель тождественна с знанием - в противном случае нам пришлось бы признать добродетель за теми людьми, где о ней не может быть и речи: если, например, человек в припадке помешательства совершает геройские поступки, то какая же тут добродетель? Мы не можем считать хорошим математиком того, кто случайно угадал, что пятью пять это двадцать пять.
Селяки одобрительно кивали головами. Добродетель их мало занимала на празднике Великих Панафиней, но им приятно было тонкое обхождение курносого афинянина: сразу видно, что столичная штучка!
И оглушали со всех сторон торговцы:
- А вот сандалии, граждане, из самой лучшей кожи: сносу нет!.. Вот оливки замечательные!.. Покупайте, граждане, рыбку солененькую с Понта, а то всю сейчас распродам и вам ничего не останется…
XVI. СТИХ ПИНДАРА
Фидиас умирал. Отцы отечества готовы были бы выпустить его, но не хотелось расписаться в своей нечистоплотности и дряблости: ни один из них не верил в его виновность. Но что же скажет тогда народ афинский? И его держали за решеткой. Тюремщикам же был дан тайно приказ не препятствовать его друзьям бывать у него сколько им только заблагорассудится. Первым воспользовался этим Гиппократ, который, осмотрев больного, сейчас же пошел к архонту-базилевсу и твердо сказал: тюрьма убивает Фидиаса - его надо немедленно выпустить на солнце и отправить в Эпидавр на поправку: "Ответственность огромная, архонт-базилевс: Фидиас это Фидиас!.." Те смутились, забегали и не знали, что делать. Своя рубашка к телу все же ближе. За Гиппократом пришли и все, но Фидиас смотрел на них так, как будто они были стеклянные, насквозь, и не видел их точно и только с большим усилием поддерживал беседу с ними. Дорион чаще других бывал у Фидиаса и Фидиасу было с ним лучше, чем с другими: Дорион и молчал как-то особенно хорошо. И тихо было его худощавое, задумчивое лицо с глазами, в которых ходили отсветы его больших дум…
И вот раз, в сиреневых сумерках, когда Дорион сидел так у больного, на каменной скамье, вырубленной в стене, а Фидиас лежал и смотрел в низкий, закоптелый, невыносимо тяжелый потолок и что-то перебирал в душе, за решетчатой дверью послышались потушенные голоса, шелест женского платья, и стражник - он был из скифов, короткий, кривоногий, с плоским и грубым лицом и прямыми волосами - отворил железную дверь и на пороге остановилась стройная женская фигура, закутанная в пеплос. Фидиас с усилием перевел на нее свои лучистые теперь глаза: кто это?.. Сердце трепетно уже подсказывало ответ, но это было невероятно. Он приподнялся на локте… А Дорион, вглядевшись в сумраке в это прекрасное, бледное лицо, быстро встал: вся его душа вдруг запылала пожаром, так, что, человек совсем не пугливый, он перепугался: точно в яркой вспышке молнии ему открылось сокровенное, что он давно прятал в сердце даже от самого себя, о чем он старался никогда не думать, а когда невольно думал, то страдальчески хмурил брови и все же думы обрывал.
То была Дрозис.
Своими огромными глазами она что-то читала на белом лице Фидиаса. Вдруг какая-то волна прошла по ее прекрасному лицу, точеный подбородок задрожал, неслышными шагами она быстро подошла к каменному ложу артиста, быстро опустилась на колени и положила прекрасную головку ему на руку. Рука сразу вся намокла. Улыбка раздвинула запекшиеся уста и, сделав усилие, он нежно погладил трясущуюся от рыданий голову. Теперь он знал наверное, что это явь, что она вернулась к нему и вдруг он, уже приучивший себя к мысли о скорой смерти, весь от ужаса затрепетал: нет, нет, все, только не смерть теперь!.. А Дрозис мокрыми, жаркими губами неотрывно целовала его сухие, горячие руки, то прижималась к ним щекой, то нежно-нежно гладила их и смотрела в его огромные, новые глаза, каких она еще не знала.
Она ничего не знала о том, что происходит тут, в Афинах. Затосковав в Милете, она вернулась к себе в Милос - поближе к Афинам - и там впервые увидала присланную им, им изуродованную Афродиту. И с первым же судном, отходившим на Пирей, она направилась в Афины. Она думала, что мучительное состояние, в котором она столько времени жила, кончится, как только она ступит на белую мостовую Афин, увидит его дом, ни слова не говоря, бросится ему на шею. Но уже в Пирее она с ужасом узнала, что он в темнице и что ему грозит смерть. Во всем этом виновата только она. Пока она качалась на муле до Афин, конец копья его Афины Промахос светил ей издали, с высокой скалы Акрополя, лучезарной звездой, в которой светилась великая надежда, что боги простят и помилуют ее. Нет, нет, смерти не будет - великая богиня прикроет его!.. И в душе ее ярко-пестрым кошмаром крутились эти долгие месяцы без него и его любви. Там, в Милете, богатейшие и знатнейшие люди добивались ее улыбки как высшего дара богов, персидский вельможа Фарнабаз почти не отходил от ее дома, грозил, плакал, умолял, бросал к ее ногам и свои огромные богатства, и свою знатность, и свою блистательную карьеру при дворе Великого Царя, грозил, что он зарежет и ее, и себя, но она точно не видела всех этих смешных людей, она в думах была только с ним, который нашел в себе силы не последовать за ней, который показал ей, что есть иногда что-то у человека, что стоит выше его личного счастья. Что, вот это? - бросила она свои черные, огневые молнии на Акрополь. - Да, что-то, что стоит за этим, огромное и непонятное, которое, однако, у нее разбило все. Она хотела, глупая девчонка, "испытать" его любовь, как будто она нуждалась в каких-то доказательствах! Да разве изуродованная им его статуя, необыкновенная, страшная во всемогуществе красоты своей, не говорит об этом?.. И вот она около него, она целует его руки и боится смотреть в эти его новые глаза, и не может от них оторваться и вместо своей яркой и жаркой души чувствует в себе только одно: черную, страшную, невыносимую боль…
Дорион видел все. Дорион осторожно, на цыпочках вышел вон. Он ужасался себе: как, он все-таки, значит, любит эту женщину? Да, он любит ее до страдания, до муки, до полного изнеможения. Но как же, когда это на него упало, эта скала, которая вдруг раздавила теперь его? Вот тебе и "человек это мера вещей"!.. Слова, слова, слова… Не помня себя, он снова вернулся в тесную, каменную темницу: может быть, он им понадобится. А его для них обоих теперь просто нет… И крепко сжав руками ржавые прутья железной решетки в окне, он приник к ним горячей головой и слушая те чудеса, которые вдруг открылись ему в его душе…
- Я уже не думал, что когда-нибудь увижу тебя… - запекшимися губами с усилием говорил Фидиас, ненасытимо любуясь ее белым в слабом свете глиняного светильника лицом. - Я думал о тебе всегда, и днем, и ночью, и все просил у тебя прощения, и рвался к тебе, и мучился…
Она тихонько застонала и снова затряслась в рыданиях: он просит еще у нее прощения!..
- Ив особенности ты должна простить мне посылку тебе этой несчастной изуродованной статуи… - продолжал он. - Я, вероятно, сделал тебе этим очень больно… Да?
- Ах, что ты!.. - тихонько воскликнула она. - Если бы я получила ее раньше, я давно была бы около тебя, мой… Она и открыла мне всю любовь твою ко мне… Это так хорошо, что ты изуродовал ее - за неимением под рукой меня… - улыбнулась она и снова слезы побежали из ее глаз. - Вот ты встанешь, мы поедем с тобой на Милое, но я не дам тебе поправлять ее - нет, нет, это будет мне постоянным напоминанием о моем легкомыслии, о моей жестокости…
И казалось Дориону, что в взбаламученную до дна душу его кто-то бросает один за другим радостно пылающие факелы…
За дверью послышались опять осторожные голоса и в темницу вошел Сократ. Его выпуклые глаза на одно мгновение остановились, на лице Фидиаса, но он сделал усилие, чтобы скрыть свой испуг и ласково и весело приветствовал Дрозис.
- Вот это очень хорошо, что ты к нам вернулась, Дрозис!.. - сказал он. - Я думаю, что теперь ты сама убедилась, что лучше Афин ничего на свете не найдешь. Не так ли?.. Да, а тебе, - обратился он к больному, - шлет привет Эвтидем. Он завтра утром зайдет навестить тебя. Мы долго беседовали с ним сегодня - заедают его мысли и сомнения. Никаких богов нет, говорит он, а если они есть такие, какими их изображают старые предания и поэты, то в сто раз было бы лучше, если бы их не было совсем. И я сказал ему, - голос Сократа стал теплее и глаза просияли внутренним светом, - что все эти сказки о богах это как бы та пестрая завеса, которая скрывает от людей и твою Афину Партенос, и твоего Юпитера в Олимпии: ее не видно, но она - тут. От наших взоров, сказал я Евтидему, скрыт Тот, Кто создал эту вселенную, Кто совершенствует ее красоту и целесообразность. Если, любезный Евтидем, сказал я ему, в человеке есть что-либо божественное, то это его душа, которая управляет и руководит им, но которую никто не видел. Научись отсюда не пренебрегать тем, чего ты не можешь видеть, - суди о могуществе силы по ее действиям и почитай Божество.
Лицо Фидиаса вдруг просияло: он вдруг увидал Сократа, какого он еще не видал никогда. В своих исканиях чудак рос… Как все это хорошо!.. И он с улыбкой посмотрел на курносого Силена, который босиком стоял перед ним, и незаметно пожал горячей рукой руку Дрозис, ненасытимо смотревшей в его просветленное лицо и борющейся со слезами: она видела смерть и - не хотела верить этому никак.
Сократ, боясь Ксантиппы, которая объявила ему беспощадную войну за его ночные шатания, скоро ушел домой, а Дорион все стоял у решетки и смотрел в звездный мир, в красе несказанной раскинувшийся над засыпающим городом. Лаяли собаки, кричали жалобно совы и слышались временами голоса поздних гуляк. Потом началась поблизости драка между ними, и их озлобленные крики были под кроткими звездами особенно безобразны…
Фидиас, очень утомленный, заметно потухал, Дрозис, не выпуская его руки, встала.
- Я сумасшедшая… - сказала она. - Ты так устал от всех этих волнений. Теперь ты должен спать, а я приду к тебе завтра с солнышком и мы обсудим, что нам делать. Этот их суд над тобой - отвратительная комедия, и если им это нужно, я брошу им в лицо все, что у меня есть, а мы с тобой уйдем в изгнание…
- Я все давно отдал им… - проговорил слабо Фидиас. - Я продал свою землю под Элевзисом Фенику, вольноотпущеннику Фарсогора, и все пополнил с избытком. Я думал, что он покупает землю для Алкивиада, у которого он служил тогда управляющим под Колоном, но потом оказалось, что для себя. Такой толстый и медовый - ты, вероятно, помнишь его…
- Как же. Я рада, что все у тебя так хорошо устроилось милый… А теперь спи, спи и спи, а завтра мы устроим все…
Обеими руками она взяла его высохшую голову и нежно прижалась губами к его горячему лбу. И - дрожал подбородок…
- Доброй ночи, Дорион… - ласково сказала она. - Ты тоже пойдешь?..
Дорион бросил осторожный взгляд на потухавшего, как светильник, в котором нет масла, Фидиаса.
- Нет, я останусь с ним… - сказал он. - Ему будет веселее… Ты не беспокойся, я не потревожу его: мы с ним всегда больше молчим.
Она благодарно осияла его своими горячими, черными звездами, еще раз нежно поцеловала Фидиаса и, сопровождаемая низкими поклонами скифа - она отсыпала ему столько, что он своим глазам не верил - вышла под звезды и, опустив на лицо край плаща, торопливо направилась к своему дому.
В тюрьме было глубокое молчание. Слышалось только тяжелое дыхание больного. И Фидиас, не сознавая того, уходил от жизни, которая таяла перед ним, и в самой сердцевине ее горел прекрасный образ Дрозис - Афродиты, снова для него воскресшей. А он тогда думал, что история Пигмалиона сказка!..
- Ты не спишь, Дорион? - тихо проговорил он.
- Нет, нет… - сразу привстал тот с убогого ложа, приготовленного для него тюремщиком. - Не подать ли тебе попить?
- Попить? - не понял Фидиас. - Нет, я это стихи одни вспомнил Пиндара, - прошелестел он. - Я не очень люблю, когда он, оседлав Пегаса, уносится под влиянием орфиков в какие-то иные миры, потому что я не люблю лжи даже пышной, но у него есть прекрасные страницы… Ты помнишь это: "Все наше существование ненадежно, непрочно. Мы проходим, как тени, сменяем один другого, как сны. Лишь лучами божественной благости освещается неверный путь нашей жизни, лишь в них одних свет и радость жизни нашей…" Да… - передохнул он. - И Сократ стал совсем другой. Он понял уже это. Пиндар - и подумать: сто лет прошло уже с тех пор!.. - все разъезжал по свету, как и мы все, то в Афины, то в Дельфы, то в Сиракузы, к Гиерону, то в Аргос. Ведь в Аргосе он и умер, не так ли?.. Да, "мы проходим, как тени, как сны…"
И после долгого молчания опять с усилием проговорил.
- А то еще Эсхил хорошо сказал в "Дщерях Солнца":
Зевс это небо, Зевс это земля, Зевс это воздух,
Зевс это Все и то, что существует сверх Всего…
И мы - частички Его…
Он замолчал. А когда на зорьке - копье его Афины Промахос горело, как звезда, возвещая людям новый, радостный, солнечный день, - к нему торопливо с замирающим сердцем вошла Дрозис, он лежал холодный и неподвижный, а на лице его сиял великий покой, как на лике его Юпитера в Олимпии… И Дрозис без звука упала на пыльный каменный пол… Дорион смотрел сквозь слезы на торжественно встающее из-за Евбеи солнце…
XVII. СОФИСТЫ МАЛЕНЬКИЕ
А кровавая сказка, взаимоистребление всех этих городков-государств, - с акрополя одного города можно было часто видеть акрополь другого, вражеского - неутомимо продолжалась. Немного позднее знаменитый Аристотель в свои труды, которыми до сих пор не устают восхищаться ученые люди, многодумно вписал: "Государству, население которого слишком многочисленно, трудно хорошо управляться, если это только не представляет полной невозможности. По крайней мере, мы не видели, чтобы какое-нибудь государство, система правления которого считается хорошей, позволяло своему населению увеличиваться безгранично". Мы, наоборот, только это и видим, и самый смысл всех этих бесконечных войн это желание присоединить к себе чужие земли с их населением, увеличить тем свою силу, а что касается до того, что государства-уезды управляются лучше государств-гигантов, то история Греции только одно и говорит: управляются они так же отвратительно, как и гиганты, а иногда и хуже. Один английский историк замечательно сказал, что "история Афин это только драма самоуничтожения". Но, видимо, великие мудрецы - я говорю тут об Аристотеле - только тем от мудрецов невеликих и отличаются, что они говорят глупости, особенно великие, или их мудрость делает всякую сказанную ими глупость событием исключительной важности, для изучения которого нужны особые кафедры в университетах.