Одна Варенька была печальна и задумчива - впрочем, общественное мнение постановило, что задумчивость ей очень идет, и если бы она, напротив, хохотала и посылала безешки, то это было бы не так приятно. Игнат знал, отчего Варенька бледна - все пыталась разыскать брата и даже справлялась у самого градоначальника, но тот только пробормотал, что солдат Николай Триярский в городе отсутствует… "Где он? Я должна его увидеть". "Увидите, непременно увидите…" - пятился Саторнил Самсоныч, роняя с вилки маринованный грибок. Ночью - плакала, держа Игната за ледяную от волнения руку: "Помоги мне найти его… Он где-то здесь, я чувствую! Поможешь? Посмотри мне в глаза! Ты никогда не смотришь мне в глаза… Ты знаешь, что самое страшное? То страшное, что я сегодня узнала? Здесь мой прежний муж. Да. Чудовище, растоптавшее мою жизнь. Для чего тебе знать его имя? Ты ревнуешь? Посмотри мне в глаза… Нет, не так. Хорошо, его зовут Маринелли, он здесь по каким-то делам, но на вечере не был. Почему его не было на вечере? Не смотри на меня так! Ну что ты сразу опускаешь глаза! смотри, только по-другому. У тебя собачий взгляд, мне от него плохо. Ну что ты…" Он молчал. Она выпустила его руку и растворилась, пожелав спокойной ночи. (Ему - спокойной! Весь остаток ночи будет думать о ней, перебирая в памяти все их редкие и бестолковые разговоры. Такого, как сегодня - чтобы за руку, - еще не было. "Смею ли я надеяться…" - мысленно обращался к ней. Надеяться - на что? На мезальянс она не пойдет, горда, вспыльчива - польская кровь. Еще и Маринелли: муж - не муж, боится его; когда произносила имя - пальчики похолодели. На что же он надеется? Ни на что. Быть рядом; чтобы иногда - вот так - за руку…)
Наутро он уже бегал по театральным хлопотам, попутно пытаясь выведать насчет Варенькиного братца. Никто толком ничего не говорил. Настал вечер; зажглись окна в зале градоначальникова дома, где должны были забурлить шекспировы страсти. Актеры облачались. Ричард натянул горб и строил в пыльное зеркало рожи; Кларенс, от которого пахло так, словно он уже побывал в бочке с мальвазией, ходил, шатаясь и икая, и спрашивал, как далеко отсюда до Лондона… А Игнат поднимал с пола злосчастные свечи, пересчитывал отрубленные головы, заглядывал в зал, где уже набиралась публика. Ударил себя ладонью по лбу: Варенька! Уже дают первый звонок, а ее все не видно!
Она сидела в отведенной ей под переодевание комнатке: кабинетик, заваленный бумагами. Сюда, за неимением лучшего помещения, препроводила ее жена градоначальника, сложила губы в поцелуй и исчезла. В глубине светилось зеркало. Варенька в зеркале была бледна; в тонких пальцах белел платок, кисть другой руки слегка оперлась на лакированную поверхность.
Она должна была играть леди Грей. Хрупкую дурочку; появляется, сопровождая гроб свекра - короля Генриха Шестого. Варенька медленно расстегивает платье - старенькое, вот и два пятнышка на корсете - откуда? Интересно, мучилась бы Анна Грей из-за двух пятнышек на платье? Нет, в ту кровавую эпоху женщины не расстраивались из-за таких мелочей. Платья у этих несчастных должны были быть постоянно мокрыми от слез. А теперь женщины почти разучились плакать; даже в обморок падают как-то неумело.
Варенька освободилась от платья; зеркало тут же - о, зеркала это любят! - выхватило тонкое обнаженное тело. Надела новое - леди Грей. Наштриховав синеву под глазами, прошлась по комнате - проверяла на себе платье. Великовато. Просила ведь, чтоб ушили! До нее в нем играла… как же ее? Забыла. Играла - и умерла; женщины шептали - отравилась, мужчины молчали… Варенька прошлась еще, стуча каблуками.
Случайно задела стол.
Стол качнулся, несколько бумаг прошелестело на пол.
Наклонилась, чтобы поднять.
- О Боже…
Приблизила к свече, перечитала еще раз: "…предписываем названную девицу Никольскую задержать до дальнейших распоряжений". Никольской - была она, после побега. Ее должны арестовать. Выследили!
"Только не разреветься. Только не разреветься, а то потечет грим!"
Зашевелилась дверная ручка.
- Да-да! - Варенька бросила бумагу на стол, метнулась к зеркалу, в кресло, сделала вид, что доводит грим.
Впилась в зеркало - кто?
На пороге стоял Саторнил Самсонович, играя тонкою бисквитною улыбкой.
- Любезная Варвара Петровна… Не помешал-с?
Варенька кивнула, продолжая что-то доштриховывать.
- Нет, что вы, Саторнил…
- Самсонович! Самсонович… Однако можно и без отчеств. К чему отчества? Мы, так сказать, пред лицом искусства - равны…
- Саторнил Самсонович, я бы хотела… Мне перед спектаклем…
- Да-да, душенька, понимаю-с! Отвлек от аксессуаров. Позвольте только одну… один разговорчик, в котором вы лично имеете интересик, раз уж выдалась минутка…
Вернулся к двери, быстро запер ее на ключ.
- Для чего же закрывать дверь?
- Так уши, ушки везде, любезная Варвара Петровна! - Вынув ключ, снова направился на Вареньку, уже увереннее. - Комиссии, одна, вторая, проверки. Все выискивают; а что выискивать? Я человек простой, тайн не прячу, вырос без отца да и почти без матери, до всего своим умом, и чины, и вот - интерьер, как видите, а что комиссии? Приедут, посмотрят, напылят… Вот и все комиссии! А мне одна радость - порядок и такая гармония чтобы везде, и сердце иметь для целебного разговора, которое бы понимало и отзывалось на твои тайные лиры…
- Изъяснитесь яснее, Саторнил Самсонович! - перебила Варенька, которой эти "тайные лиры" совсем не нравились.
- Слушаюсь, богиня! - Пукирев свел ладони. - Я, собственно, о братце вашем… Я ведь сразу, как на вас глянул, понял, кто вам Николай Петрович. Похожи-с очень!
- Да, мы похожи… Но что с ним?
- Цел и невредим, уверяю вас! Благоденствует… - Пукирев осекся, почувствовав, что насчет благоденствия перебрал. - Варвара Петровна! Если вы только пожелаете, будет он перед вами стоять… как огурчик!
- Да, я этого желаю. Что же дальше?
Его дыхание еще сильней защекотало ее щеку - она даже провела по ней рукой, пытаясь снять…
- Богиня! Дальше… Он же от меня зависит… от меня все тут зависит. А от вас зависит… Хотите, на коленях стоять буду?
Она видела - в проклятом зеркале - как его рука тянется к ней, касается плеча. ("Господи, что же это такое?.. Еще и это дурацкое платье!")
Встала.
- Как вы могли мне это предложить? Я замужняя женщина и мой муж, кстати, вам известен. И потом - сейчас спектакль, скоро мой выход.
Направилась к двери. Оглянулась: два Пукирева (один - зеркальный) глядели на нее.
- Сейчас вы изволите отпереть дверь, а когда кончится спектакль и я повидаюсь с моим братом, мы… я буду готова вас выслушать.
"Плохо… И как искусственно! А в последней фразе еще и голос дрогнул!"
Пукирев послушно достал ключ и двинулся к двери - к Вареньке. Подошел - с выставленным ключом, открывать не торопился. Снова обдал дыханием.
- Богиня…
"Господи, опять эти руки…"
- Я сейчас буду кричать на помощь!
- Кричите, божественная… Я ведь одно предписание имею, так что… А, я смотрю, вы уже догадались, побледнели, драгоценная! Оно же тут, на столе… Ну, конечно. Прочитали! Что ж, тем лучше.
- Я не понимаю, о чем вы говорите.
"Господи, ну где же Игнат, где все?"
- Понимаете, прекрасно понимаете! - Его руки были снова на ней, на шее, на плечах, везде… - Вы и ваш братец, вы оба, оба у меня!
Стиснул ее до хруста, полез - колючим мокрым ртом.
- Богиня… Ну Господи, зачем я говорил вам эти вещи, я же не то, совсем не то, я другое имел сказать, я о родстве душ, о понятии друг друга… Не было же понятия меня никем, родители меня бросили, народ - варвары, степь дикая… Ну не хмурьте губки! Уже я и руки на себя наложить думал, а тут вы - звездочка, как вчера на меня глянули, так как будто целиком и поняли, со всеми струнами! Ну не воротитесь, ну губки, ну… вот…
Она изогнулась и схватила ключ, но Пукирев еще крепко его держал и потянул к себе Вареньку…
Резкий удар свалил градоначальника.
Задрав глаза, Пукирев увидел стоящего над собой Маринелли.
- Вы?!
Алексис молчал.
Игнат несся по коридору, останавливаясь, дергая за ручки.
Возле одной застыл - в щели мелькнул свет, голоса: "Как вы посмели, она моя жена!" - "А я вас спрашиваю, как вы оказались здесь, в моем кабинете? Вы, стало быть, забрались сюда и шпионили!" - "Какая вам разница! Как вы смели прикасаться к моей жене?" - "Где же она ваша жена! Жены по домам сидят, а не с театрами, стало быть, она не ваша! Я уже не говорю… я уже молчу о том, что вы написали на днях моей жене!" - "Вашей жене?.." - "Да замолчите вы… Воды…"
- Варвара Петровна! - Игнат заколотил в дверь. - Варвара Петровна!
Комната замолкла; в замочной скважине щелкнуло. Из двери, едва не сбив Игната, вылетел Пукирев.
- Вы за это ответите, Маринелли! - И загрохотал сапогами прочь.
Игнат вбежал, на полу белела Варенька. Путь преградил какой-то мужчина, глаза навыкате.
- Вы - кто?!
Игнат замер, сглотнул:
- Игнат!
- Какой еще Игнат? Отвечайте!
- Там… там Варвару Петровну уже ждут все. Уже начинать надо. Публика ждет-с! - Игнат пытался прорваться к Вареньке.
- Подождет! Поди, скажи там, что она больна и не будет им играть! Что встал, болван?! Пошел вон отсюда!
- Игнаша… - Варенька пыталась подняться. - Не обращай на него внимания, это мой муж. Я буду играть. Дай руку!
Игнат бросился к ней. Помог встать, она полуобняла его - слабая, как сон.
- А… - Маринелли наблюдал, скверно улыбаясь. - Еще один! Ты и с ним… успела? И с ним тоже?!
- Идем, Игнаша… Идем, друг мой. Не кричите, Алексис! Вы все время были здесь, в комнате? За портьерой? Видели, как я переодеваюсь, как вошел этот мерзавец? Вы все это видели и даже не пошевелились, чтобы прийти на помощь! И после этого всего вы… Идем, Игнаша, уже поздно. Идем, спаситель мой!
В коридоре тотчас же отлепилась от Игната - пошла сама, пошатываясь. Попытался ее поддержать - мягко отвергла: "Довольно…"
- Я хотел увидеть твое падение! - кричал вслед Маринелли. - Твое полное падение… Ты всегда растаптывала меня, презирала меня, но на мою улицу тоже пришел праздник! Ты сломала мою жизнь!
В глазах колотилась кровь, комната плыла. Вспомнил солдатское мясо под розгами. Почему он не вышел из-за портьеры раньше? Он не мог. Не хватило чего-то, всегда чего-то не хватало. Силы, власти… Почему он не вышел раньше?
Еще раз нащупал револьвер в кармане.
Железо пьяняще холодило пальцы.
В проем двери заглянуло овечье лицо в чепце.
- Кто здесь есть?
Увидев Маринелли, градоначальница озарилась.
- Алексис?! Что вы тут делаете? Ожидали меня? Признайтесь, вы что-то задумали!
В последнем письме она звала его в Андалусию.
Сцена являла собою Лондон; этот Лондон состоял из одной башни, изображенной без особого уважения к законам перспективы. Заиграла музыка, выбежал Ричард Глостер - встал так, чтобы был лучше виден его горб - горб и вправду был хорош.
Нас ныне разбудило солнце Йорка
От зимней спячки на пиры Весны!
Затем Ричард сообщал о своих мрачных замыслах, временами справляясь взглядом у суфлерской будки, - будка звучно подсказывала:
Напраслиною я о вещих снах,
О мнимых предсказаниях и ложью
Меж Королем и Кларенсом посеял
Смертельную вражду!
Публика млела, Казадупов жмурился и пил амброзию. Ричард договорил монолог; гуськом потянулись придворные, вышел арестованный Кларенс, икавший между репликами; наконец заиграла чувствительная музыка, явился гроб, а следом и Анна Грей.
Варенька вышла, оправила неловкое платье.
Зал расплылся - словно вдруг между нею и залом поместили стекло. Публика - дышит в него с той стороны, стекло запотело, зрительские глаза - сквозь пар. Для чего она теперь вышла? Оплакивать. Оплакивать - ремесло женщины; мужчины не умеют пристойно плакать, не учат их этому с детства. Вспомнила дебют, в "Синичкине". Выпустили на сцену чудом, роль овладела ей, как огонь хворостом, она не помнила, что говорила, что пела, расплавленное стекло качалось между нею и залом. Потом ее пришибло аплодисментами, чуть не сбило с ног; это было лето, она мерзла, в груди еще гуляло молоко.
Ионушка, Ионушка, где ты?
Браво! Истинно прекрасно!
Вы актриса - бриллиант
Признаем единогласно
Превосходный ваш талант.
Этот гадкий куплетик прыгал потом блохою в голове всю ночь. Она была счастлива. Погоня исчезла, небо послало ей Игната - верного Личарду; после кислого монастырского житья она наслаждалась музыкой и дыханьем зрительного зала. От бокала вина застучало в висках; Варенька свернулась калачиком на засаленной канапешке и почувствовала себя дурным ребенком, объевшимся марципана. "Не подходи. Я - вакханка". Игнат понимающе вздохнул. Потом опьянение сошло, надавила тоска, сквозь сон показалось, что заплакал Ионушка…
Николенька сбежал с пригорка и замер, прислушиваясь. Погони вроде не было; до Гарема недалеко; Николенька понесся туда. Город уже скатывался в сон, прятался, улицы пусты, только две-три собаки обстреляли его лаем.
Лишь у поворота на Оренбургскую Николенька замер и слился со стеной - мимо пронеслось три всадника киргизского вида, за ними бежали несколько солдат.
- Стой! Крикни по-ихнему, не понимают ведь… Тухтб, тухтб!
Защелкали выстрелы, лошадь под одним упала, всадник слетел, остальные скакали в сторону дома градоначальника, желтевшего окнами вдали.
Николенька слышал, как догонявшие кричали друг на друга, выясняя, кто пропустил, как такое случилось и нужно ли поднимать гарнизон. У самого дома тоже заслышались выстрелы; Николенька бросился туда, едва не споткнувшись о лежавшего в луже киргизца: киргизец улыбался - он был уже мертв…
Дело шло к развязке. Лорд Дерби тряс перед Ричардом отрубленной головой лорда Гастингса; дамы в зале прятались в веера. Ричард злился, путал слова, пару раз рассеяно назвал лорда Бэкингема "Степашей"; выхватил отрубленную голову и запустил ею в суфлерскую будку - откуда, к восторгу публики, она через секунду вылетела обратно.
Шум снаружи, крики.
Публика поднялась, Ричард застыл с отрубленною головой. Дверь распахнулась, толпа внеслась в зал - два азиата; один отбивался, крича, и при этом проталкивал вперед второго, с обмотанным лицом. "Это от бека Темира, говорят, от бека Темира срочно!"
Толпа отхлынула - один из тех двоих, темный, усмехнулся, подошел ко второму, разрубил веревку за спиной - руки его до того были связаны; сдернул платок с лица.
Это был остаток человеческого лица - с обрубленным носом, с отсеченными губами.
- Теперь покажи им свое второе лицо, которое тебе сделал бек Темир! - неожиданно по-русски произнес первый.
Безносый поднял левую руку и с трудом раскрыл ладонь.
На эту ладонь были пришиты отрезанный нос и губы, так что казалось - на ней и вправду выросло лицо. Еще показалось, что с ладони глянули на окаменевшую публику два глаза (хотя глаз на ладони не было…)
Новоюртинск, 23 марта 1851 года
Темир шел на Новоюртинск - неизвестно откуда, из пустоты. Следовало слать за подкреплением в Оренбург, но Пукирев заперся и всю ночь повышал свою боеготовность каким-то бальзамом - и выполз под утро уже совершенно набальзамированным. Освежившись благодатным рассолом, добрался до своего кабинета, где его ожидала еще одна кара: в позе самоубийцы валялся Алексей Маринелли. Несчастный был жив - стрелял в сердце, попал отчего-то в ногу, потерял сознание и загадил ковер кровью. В гошпитале его оглядел Казадупов. "Кость цела, до свадьбы - заживет", - сообщил он супруге градоначальника, которая из видов милосердия сопровождала Маринелли. Маринелли повторял в бреду имя Вареньки, чем огорчал градоначальницу, желавшую, видимо, чтобы он бредил чем-нибудь более для нее приятным.
О Николеньке забыли. Доложили, что бежал с гауптвахты, но Пукирев, болтая каплею рассола на губе, только махнул рукой. Николенька успел повидаться в поднявшейся суматохе с Варенькой. Свидание было быстрым, нечленораздельным - просто обрушились друг в друга; разлепились - мокрыми насквозь; оба начинали говорить одновременно и разом переставали. "Как ты возмужал, братец", - всхлипывала Варенька. Они стояли за занавесом; над ними чернела лондонская башня - зал уже опустел, "Ричарда" не доиграли, Добро так и не успело восторжествовать.
Вареньку уже несколько раз звали, приходил Игнат (познакомились), выглянул сам Алексей Яковлевич (тоже познакомились). "Хорошо, иду!" Обещала вернуться. Он остался ждать; ждать становилось опасно - могли схватить: бежал из-под ареста все-таки; выпорхнула Варенька: "Завтра… завтра…" "Да когда же?" - "Утром… как-нибудь!" (То, что предписано ее арестовать, не сказала: в слова не легло.) Николенька выбежал коридорами на улицу; в небе горел месяц, сердце билось в горле. Бросился в гошпиталь, к Павлушке, - не допустили: "Тяжел, тяжел он! - шептал Казадупов, прикрывая свечу от сквозняка. - Завтра!" Внезапно подобрел: "Да куда в ночь идете, в такое время?.. Оставайтесь уж тут!" Явилась баба, внесла зеленоватую картошку. "Эх, молодость", - говорил Казадупов, глядя на жующего Николеньку. Николенька дожевал, запил водой и отвалился на лежанку.
Утром - Варенька!
В дорожном наряде, склонилась, слеза на реснице горит.
- Все утро тебя проискала, братец. Уезжаем мы.
- Что? Зачем?
- Смешной какой. Надо так. Ты же видел вчера. До войны успеть надо, потом не вырвемся. У нас еще в Форте Перовском два водевиля.
- Водевиля…
- Не обижайся, братец!
Посмотрела на Николеньку. Сказать, что сама бежит от Пукирева, от Маринелли, от всего? Бежать - так сейчас, пока вокруг суматоха и не до нее.
Потребовала:
- Улыбнись.
Он сидел, замкнув лицо ладонями.
- Улыбнись же!
Он попробовал.
- Так я и не увидел тебя на сцене.
Обняла, слеза смазалась о его щеку.
- Варвара Петровна! - крикнули с улицы.
- Другой раз, Николенька. Другой раз приеду, увидишь меня и на сцене. Может, на обратном пути. Нарочно для тебя на сцену выйду. А может… А может, помилование тебе выйдет. И тогда - в Петербурге, все вместе, ты, я, Маменька, все. Левушку разыщу, Иону заберу. Все вместе будем!
С улицы снова кликнули, в оконце глянул лошадиный глаз. Повозка ждала. Варенька поднялась, взмахнув платком.
- Я провожу! - Он натягивал на себя шинельку.
- Не надо, не надо, - шептала Варенька и ждала его, бестолково кружившего по избе.
"Скворец, - глядела сквозь новые слезы. - Скворец…"
Николенька поздоровался с рябым парнем - глянул на Вареньку: кто? "Игнат!" - шепнула; ну да, вчера познакомились…
- Берегите Варвару Петровну, - сказал ему Николенька, ревниво блеснув из-под ресниц.
- Не извольте беспокоиться. Сбережем-с!
Актеры уже сидели по повозкам; зевали, кто-то дремал. Место для Николеньки нашлось только рядом с Игнатом, на реквизите. Варенька упорхнула в передний возок, откуда ей махало несколько рук.