* * *
Вечером он сжигал тетради и рукописи. Потом, не раздеваясь, лег на диван и долго лежал с открытыми глазами, ни о чем не думая, ничего не вспоминая, ни на что не надеясь, ничего не ожидая.
Громкий, грубый стук потряс парадную дверь. Рылеев взглянул на часы - было около одиннадцати.
- Отоприте! - раздался хриплый бас. - Я действую по приказу государя императора!
Рылеев продолжал лежать. Кто-то открыл дверь.
Полицмейстер в сопровождении двух солдат вошел в кабинет. Чеканя слова, проговорил с порога:
- Государь император приказал доставить к нему живым или мертвым отставного подпоручика Рылеева!
Рылеев медленно поднялся с дивана, обвязал шарфом больное горло, благословил Настеньку, обнял и поцеловал жену.
- Я к вашим услугам! - коротко бросил он жандармам.
Его окружили, связали за спиной руки и повели к карете.
От Синего моста до Зимнего дворца путь недалек, но Рылееву казалось, что едут они бесконечно долго. Он смотрел в окно. На Сенатской и Дворцовой площадях горели костры. Дворец был окружен пушками, на улицах - пикеты. Конные отряды разъезжали по городу. Снег мятый, рыхлый, затоптанный копытами и сапогами. В красном свете костров было видно, что на снегу чернеют кровавые пятна.
Карета резко остановилась у подъезда Зимнего дворца. Рылеев не двигался. Оцепенение не проходило, в душе не было ни страха, ни раскаяния. Солдаты грубо вытолкнули его из кареты и, не развязывая рук, повели вверх по лестнице. Он послушно шел, машинально считая бесконечные ступени: одна, две, десять… Они вошли в одну из дворцовых зал. Прямо перед Рылеевым возникла жалкая фигурка. Он долго с удивлением всматривался и вдруг впервые за весь вечер ужаснулся: это зеркало, а жалкая фигурка - он сам. Побежденный…
Два генерала за гостиными столами что-то сосредоточенно писали. Они даже не подняли глаз на Рылеева. Кто-то вышел из смежной комнаты, сделал знак рукой. Рылеева снова толкнули, и он переступил порог комнаты.
Николай Павлович в парадном мундире, расстегнув шитый золотом воротник, сидел на софе. Горел камин. Французские часы под стеклянным колпаком показывали начало двенадцатого. В зеркале, со множеством тяжелых безделушек на подзеркальнике отражался яркий свет люстры. Сверкающие хрустальные гроздья нестерпимо резали глаза.
Придвинув к софе тонконогий столик, украшенный перламутровыми инкрустациями, Николай Павлович писал пространное письмо своему брату Константину:
"У нас имеется доказательство, что делом руководил некто Рылеев, статский, у которого происходили тайные собрания…"
В этот момент царю доложили о том, что привезли Рылеева, и он приписал:
"В 11 /2 вечера. В это мгновенье ко мне привели Рылеева. Это поимка из наиболее важных".
Рылеев стоял в дверях, опустив голову. Болели связанные руки.
Николай Павлович, полуобернувшись к нему, медленно спросил:
- Это у тебя на квартире было гнездо заговорщиков?
Рылеев ответил не сразу. А когда услышал свой голос, он показался ему чужим - хриплый и отрывистый.
Царь поднялся во весь рост, глядя на Рылеева бледно-серыми глазами. "Глаза медузы", - подумал Рылеев и вспомнил, что люди не выдерживали взгляда Николая, даже в обморок падали. Но он не отвел глаз и лишь тяжело вздохнул.
- Скажи, кто же это взбунтовался? - меняя тон и стараясь говорить как можно мягче, спросил император, снова опускаясь на софу и покачивая ногой в блестящем тупоносом сапоге. - Столоначальники, поручики, повытчики. Ивановы, Семеновы? - презрение звучало в его голосе.
Этот презрительный тон словно горячей волной окатил Рылеева, растопив ледяное оцепенение.
- Нет! - гордо воскликнул он. - Лучшие, умнейшие, передовые люди России! Все сословия были недовольны: дворяне, купечество, крестьянство…
Николай прервал его:
- Но для чего было заявлять публичный протест на площади?! Я уже слыхал, кто виноват: твои друзья Бестужевы, Сутгоф, Каховский, ты!.. Революцию хотели сделать? А ты всех поджигал! Кровь на тебе! - зловеще прохрипел Николай. - Видел кровь на площади?
"Кровь на снегу, невинная кровь…" - пронеслось в разгоряченном мозгу Рылеева.
И он ответил задыхаясь:
- Князь Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади, но он не явился! По моему мнению, это главная причина всех беспорядков и убийств, которые сегодня, в этот несчастный день, случились. Я виноват, что поверил предателю! Виноват! - выкрикнул Рылеев, и слезы потекли по его щекам.
- Какой Трубецкой? - не веря своим ушам, переспросил Николай Павлович. - Князь Сергей Трубецкой? Он тоже член общества? Или никакого общества нет?
- Общество существует! Цель его - добиться конституции.
Николай Павлович побледнел и, откинувшись на софе, долго молчал. Потом заговорил. В голосе его звучало недоумение, обида, забота - император был незаурядным актером.
Рылеев слушал его речь с изумлением и боялся поверить в искренность его слов, и не мог не верить - такой она была взволнованной, исполненной сочувствия. А тут еще в бледно-серых царских глазах блеснула предательская слеза.
- Зачем бунт? - говорил император. - Надо было представить мне требования. Я вступаю на престол, имея целью дать России конституцию! Я желаю ряда преобразований. Освобождение крестьян? Конечно! Еще покойный брат Александр Павлович желал этого… Убавить солдатам срок службы? О, да это целая программа?! Я должен знать ее. Ведь речь идет о благе России…
Он говорил и говорил о том, что желает одного - благоденствия родине. А для этого ему, царю, надо знать, чего хочет молодежь. Он не виновных ищет, он желает помочь им оправдаться. Рылеев должен все чистосердечно открыть ему. И прежде всего - не ожидается ли еще бунт? Или мало Рылееву сегодняшней крови?
Рылеев слушал его, потрясенный до глубины души.
Все напряжение, все отчаяние минувшего дня готово было выплеснуться из души его. Так хотелось верить, что существует на свете добро, справедливость, честность. А вдруг новый царь добр, справедлив, честен? Вдруг довершит он то, что не удалось им?
- Возможно что на Юге… - пробормотал Рылеев. - Около Киева в полках существует общество… Трубецкой может пояснить.
В застланных фальшивой слезой глазах Николая мелькнули жестокость, страх. Царь резко встал и подошел к арестованному.
- Не отчаивайся, Рылеев, - проговорил он с дрожью в голосе. - Ведь главный заговорщик ты?
- Я, я! Я один во всем виноват! Прошу пощадить молодых людей, вовлеченных мною в общество… Дух времени - такая сила, перед которой они не могли устоять. Казните меня одного, а их отпустите!
- У тебя чувствительное сердце! - воскликнул Николай и театральным жестом прижал к груди голову Рылеева. Он достал из кармана носовой платок и отер ему слезы. - Не тревожься за своих друзей. Никто не будет обижен, а невинные вернутся домой…
Он задал арестованному еще несколько вопросов и милостиво распорядился:
- Поди поговори подробнее с генералом Толем, он мне доложит…
Рылеев повторил просительно:
- Простите моих друзей, я один виноват, один…
- Забудь их, - размягченным голосом сказал Николай Павлович. - Считай, что теперь твой единственный друг - это я!
Рылеев с недоверчивой надеждой смотрел на царя. По честности своей натуры он не мог представить, что весь этот разговор - хорошо разыгранный спектакль.
- Никто не будет обижен! - твердо сказал император и сделал знак рукой, давая понять, что разговор окончен.
В соседней комнате Рылееву развязали руки. Расправляя затекшие пальцы, он опустил голову на ладони. Ему дали перо и бумагу.
Он написал первое свое показание.
Допрос был краток. После полуночи Рылеева доставили в Петропавловскую крепость. В записке коменданту крепости Николай Павлович собственноручно написал:
"Присланного Рылеева посадить в Алексеевский равелин, не связывая рук, без всякого сообщения с другими; дать ему и бумагу для письма, а то, что будет писать ко мне собственноручно, мне присылать ежедневно. Николай".
Рылеева втолкнули в камеру № 17. Пахло плесенью и сыростью. Света не было. Только высоко под потолком в окне ярко светила луна, и черные прутья чугунной решетки четко выделялись на белом от падающего снега петербургском небе.
Тяжело зазвенел ключ в замке. Рылеева заперли. Он ощупью нашел жесткую койку и без сил повалился на нее.
Глава десятая
В Черниговском полку
25 декабря 1825 года в доме полковника Густава Ивановича Гебеля был веселый бал.
Утром полк присягал новому императору Николаю Павловичу. Правда, солдаты произносили слова присяги нехотя, а некоторые даже стояли в полном молчании с неподвижными и мрачными лицами. Офицеры открыто высказывали свое негодование, глухой ропот сопровождал каждое слово священника, читавшего текст присяги. И погода была не праздничная - сумрачная, ветреная, с колючим снегом…
- Сколько будет их, этих присяг?! - с неудовольствием спрашивали офицеры друг друга.
- Бог его знает! Ни на что это непохоже… Сегодня присягай одному, завтра другому, а там, может быть, и третьему…
Гебель все это слышал, и сердце его от страха проваливалось в пятки.
Стараясь отогнать мрачные предчувствия, он благостно молился, истово повторял слова присяги, надеясь своим усердием возбудить верноподданнические чувства в солдатах и офицерах.
Но как бы там ни было, присяга прошла благополучно. Полк распустили по квартирам. Офицеры, городские жители и окрестные помещики были приглашены на бал к Гебелю.
Гремит музыка, разносят шампанское. Густав Иванович не ходит, летает по зале. Дамы и кавалеры кружатся в танцах. В зале жарко от множества горящих свечей, все блестит, мерцает, переливается… Даже старики расшевелились, вспоминая молодость. Весело, очень весело!..
Вдруг дверь в залу широко распахнулась. На пороге стояли два жандармских офицера. Они внимательно оглядывали зал, искали кого-то глазами.
Мгновенно погасло веселье. Смолкла музыка, все остановилось, застыло. Прошло несколько безмолвных мгновений, но казалось, что тишина эта длится часы. Один из жандармов решительно направился к Гебелю.
- Вы командир Черниговского полка?
Гебель молча кивнул головой. Его перепуганное лицо стало багровым.
- Имею к вам важные бумаги!
- Прошу в кабинет… - пролепетал Гебель.
Они торжественно прошествовали через залу и по темной дубовой лестнице поднялись на второй этаж, в кабинет Густава Ивановича. Гебель шел, еле передвигая от страха ноги. Споткнувшись о белую медвежью шкуру, устилавшую пол кабинета, он тяжело опустился в кресло.
Жандарм протянул ему пакет. Трясущимися пальцами Гебель взломал сургучные печати, разорвал пакет и прочел:
"По воле государя императора покорнейше прошу, ваше сиятельство, приказать немедленно взять под арест служащего в Черниговском полку подполковника Муравьева-Апостола с принадлежащими ему бумагами так, чтобы он не имел времени к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого под строжайшим присмотром в С.-Петербург прямо к его императорскому величеству…"
Не говоря ни слова, Гебель спустился вниз. Жандармские офицеры неотступно сопровождали его. Снова молча прошествовали они через залу.
В прихожей денщик торопливо накинул на Гебеля шинель.
Выйдя на крыльцо, Гебель громко объяснял кучеру, как проехать к дому Сергея Муравьева-Апостола, потом сел в сани, на которых приехали жандармские офицеры, и лошади, фыркнув, взяли с места. Завизжал под полозьями снег, полетела ледяная колючая пыль…
* * *
Михаил Павлович Бестужев-Рюмин не мог уснуть в этот вечер. 13 декабря в Тульчине был арестован Пестель. Пока никого из членов Южного общества больше не трогали, но все понимали, что аресты могли начаться каждую минуту. Из Петербурга известий не было…
На днях Бестужев-Рюмин получил письмо из Москвы от отца: скончалась матушка. Мама, мама, как пусто и трудно без тебя на земле…
С Катрин тоже все тревожно. Они давно не виделись, и сейчас, когда он думал о ней, ему начинало казаться, что она стала холоднее к нему, что слабела ее решимость соединить с ним свою судьбу. Верно, правду говорят: с глаз долой, из сердца вон!
Последнее время начальство косо смотрело на его разъезды, и ему не удавалось выбраться в Каменку. Даже в Москву не пустили с отцом повидаться, утешить старика.
Впрочем, в Москву, может быть, еще удастся съездить. Третий день как уехал Сергей Иванович Муравьев-Апостол в Житомир хлопотать об отпуске для Бестужева-Рюмина. Вместе с Сергеем Ивановичем поехал и брат его Матвей Иванович. Михаил Павлович с нетерпением дожидался их возвращения. Какие-то вести привезут они?
Конечно, Бестужев-Рюмин стремился в Москву не только затем, чтобы свидеться с отцом. Дела общества требовали встречи с московскими товарищами по обществу. Пестель арестован. Дальше медлить нельзя, и Муравьев-Апостол предложил немедленно начинать действия, а это значило, во что бы то ни стало надо связаться и с москвичами и с северянами.
Бестужев-Рюмин приглашен сегодня на бал к полковнику Гебелю, но ему странно было представить, что кто-то может веселиться, когда все вокруг так мрачно и тревожно. И, сославшись на то, что недавняя кончина матушки не позволяет ему принимать участия в светских развлечениях, он остался дома.
Михаил Павлович велел постелить себе в кабинете Сергея Ивановича. Лег рано, но сон бежал прочь. Он несколько раз вставал с дивана, ходил по кабинету, останавливался у окна, раздвигал шторы. Мутный свет луны проникал в комнату. Он глядел на небо. Оно тоже было тревожным - бежали облака, то закрывая луну, то вновь открывая. Метались под зимним ветром голые ветки деревьев. Тоска…
Он снова ложился. Его то познабливало, то становилось жарко, и он переворачивал подушку, сбрасывал, а потом натягивал до глаз одеяло.
В дверь постучали. Сначала негромко. Решив, что это ветер треплет ставню, Михаил Павлович не вышел на стук. Но стук повторился настойчивее, послышались громкие голоса. И наконец грубый окрик:
- Немедленно откройте!
Бестужев-Рюмин понял: жандармы. Он вскочил и остановился посреди кабинета, не зная, что предпринять.
"Бумаги, - мелькнула мысль. - Уничтожить бумаги!"
Но он не успел ничего сделать, в комнату вошел Гебель. Его сопровождали два жандарма.
- Огня! - коротко приказал Гебель.
Вспыхнула свеча. Жандармы молча выдвигали ящики письменного стола, открывали книжные шкафы, доставали бумаги, аккуратно складывая их в одну пачку. Несколько раз тщательно обшарив комнату, они все так же молча ушли. Было слышно, как отъехали сани и понеслись куда-то. Куда?..
Еще не смолк конский топот и визг полозьев, как в комнату вбежали "славяне" - члены тайного общества. Они были на балу у Гебеля и видели, как жандармы передали приказ. Выйдя вслед за Гебелем на крыльцо, они слышали, как он велел гнать лошадей к дому Сергея Муравьева-Апостола, поняли, что случилась беда, и кинулись предупредить Бестужева-Рюмина. Но не успели, Гебель опередил их.
- Жандармы привезли приказ об аресте Муравьева-Апостола, - наперебой говорили они. - Надо немедленно скакать в Житомир, предупредить!
- Действия, немедленно начинать действия! Нам грозит гибель!
Бестужев-Рюмин быстро собирался.
- Лошади? - деловито осведомился он.
- Готовы!
Он набросил шинель и выбежал на улицу.
* * *
Подъезжая к Житомиру, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы встретили на побледней станции офицера, который развозил листы для присяги Николаю. От него узнали они, что в Петербурге был бунт.
- Бунт подавили, зачинщиков свезли в крепость, - коротко сообщал офицер и больше ничего говорить не стал. Да и что он мог сказать больше?
- Общество раскрыто… - побелевшими губами прошептал Матвей Иванович и взглянул на брата.
Сергей ничего не ответил. На его обычно спокойном и мечтательном лице появилось выражение отчаянной решимости.
- И все-таки надо действовать! - четко выговорил он, словно подытоживая ход своих мыслей.
В Житомире их пригласил к себе корпусной командир генерал Рот. За обедом только и разговоров было, что о бунте 14 декабря.
- Жертвы, жертвы… - говорил Рот. - Убит генерал Милорадович. Бунтовщиков свезли в крепость. Среди них князь Трубецкой, поэт Рылеев…
Сергей Иванович слушал спокойно, но выражение решимости не сходило с его лица. Рот и подумать не мог, что разговаривает с одним из вождей тайного общества.
Дождавшись, наконец, окончания обеда, Муравьевы-Апостолы распрощались с Ротом и отправились к своему двоюродному брату Артамону Муравьеву, командиру Ахтырского полка. Артамон Муравьев был одним из старых членов тайного общества.
Естественно, разговор зашел о событиях 14 декабря. Артамон взволнованно ходил по кабинету.
- Что же делать? - громко спросил он, и, словно в ответ на его вопрос, распахнулась дверь, и на пороге кабинета появился Бестужев-Рюмин. В шинели, без шапки он ерошил рукой вихрастые рыжие волосы и, глядя на Сергея Муравьева-Апостола, говорил задыхаясь:
- Сережа, Сережа… Твои бумаги взяты Гебелем. Он мчится по твоим следам. Тебя приказано арестовать… Сережа!
- Все кончено! - воскликнул Матвей Иванович. - Мы погибли! Нас ожидает страшная участь. Не лучше ли умереть сейчас? Прикажите подать ужин и шампанское, - обратился он к Артамону. - Выпьем и застрелимся…
- Нет! - с необычной для него твердостью сказал Сергей Иванович. - Не для такой смерти мы жили. Я решился! Артамон Захарович, ты поможешь нам? Надо немедленно собрать Ахтырский полк, явиться в Житомир и арестовать всю корпусную квартиру.
Артамон молчал. Но дожидаясь его ответа, Сергей Иванович стал писать записки к "славянам". Дописав, он протянул их Артамону.
- Тотчас отправь с нарочными…
- Я недавно принял полк, - испуганно заговорил Артамон. - Я не знаю ни офицеров, ни солдат. На кого из них можно положиться? Мой полк не готов, решительно не готов! Знаешь, что нужно сделать? - вдруг воодушевившись, воскликнул он. - Я сейчас еду в Петербург и расскажу об обществе государю. Уверен, узнав наши добрые намерения, государь поймет нас…
Он взял из рук Сергея Ивановича записки, поднес их к свече. Бумага ярко вспыхнула, и черный пепел, покрутившись в воздухе, медленно опустился на пол.
- Я жестоко обманулся в тебе, - с горечью сказал Сергей Иванович. - Вот моя последняя просьба: доставь эту записку в восьмую бригаду! - он протянул ему еще один листок. - А теперь в путь! Я еду в свой полк, ты, Мишель, скачи к артиллеристам. Надо лично уведомить "славян" о начале восстания. Прощай, Артамон!
Дверь закрылась. Артамон сжег на свече и эту записку.