- Уверяю тебя, мы найдем в этих людях то, что так ищет Пестель! - нетерпеливо воскликнул Бестужев-Рюмин. - Они готовы на всякую жертву для блага отечества. Бедные армейские прапорщики, они постановили жертвовать десятую долю жалования на выкуп крепостных людей и на учреждение сельских школ. Борисовы сами с хлеба на квас перебиваются, а положенные деньги вносят в кассу общества… Вот посмотри, - он достал из кармана тоненькую синюю тетрадку и протянул ее Сергею Муравьеву-Апостолу. - Прочти! Это клятва, которую они дают при вступлении в общество.
Муравьев взял из его рук тетрадку и, раскрыв, стал читать:
"С мечом в руках достигну цели, нами назначенной. Пройдя тысячу смертей, тысячу препятствий, посвящу последний вздох свободе. Клянусь до последней капли крови вспомоществовать вам, друзья мои, от этой святой для меня минуты. Если же нарушу клятву, то острие меча сего, над коим клянусь, да обратится в сердце мое…"
- Они за каждую букву этой бедной тетрадки готовы пожертвовать жизнью! - возбужденно говорил Бестужев-Рюмин, наблюдая за выражением лица Сергея Ивановича.
- Ну что ж, - медлительно проговорил Муравьев-Апостол, но за этой медлительностью Михаил Павлович услышал скрытое волнение. - Ты прав, такие люди нам необходимы. Так когда и где мы сможем встретиться?
- На днях к нам зайдут руководители общества Соединенных славян. Потолкуем, обсудим главные вопросы. А потом в Лещинском лагере встретимся с остальными членами и решим вопрос о соединении обществ, нашего, Южного, и Соединенных славян.
* * *
Недаром говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. Родной брат полкового командира, под началом которого служил Шервуд, был отдан под суд. И пришлось Ивану Васильевичу ехать по этому делу в город Ахтырку, к графу Булгари.
В Ахтырку приехал он на рассвете. Отыскал квартиру, где жил Булгари. Состояла она из двух небольших комнат: первая что-то вроде прихожей, полутемная, заваленная чемоданами, корзинами и прочим хламом; вторая, что служила спальней хозяину, побольше и посветлее. Дверь в нее была приоткрыта. Шервуд заглянул туда, но тут появился слуга, сказал, что граф еще почивает и потому придется обождать.
Шервуд уселся в полутемной прихожей, закурил трубку и попросил слугу принести стакан горячего кофе. В открытую дверь было видно, что под окном на кровати кто-то спит, закрыв лицо простыней. Шервуд решил, что, верно, это и есть Булгари. Но вот лежавший заворочался, сдернул с лица простыню, потянулся и сел на постели. К удивлению своему, Шервуд увидел незнакомого человека с широким лицом и густой гривой светлых волос. Позевывая и потягиваясь, незнакомец громко спросил, обращаясь к кому-то:
- Спишь, граф?..
- Да нет, все думаю о нашем вчерашнем разговоре… Так что же, по твоему мнению, было бы самое лучшее для России?
- Конечно, конституция!
Шервуд затаил дыхание: "Вот оно! Неужели начинается?.."
Громкий хохот графа прервал его мысли.
- Конституция для медведей! - сквозь смех с трудом выговорил он.
- Нет, граф, нам нужна конституция, примененная к нашим потребностям, к нашим обычаям.
- Хотел бы я узнать конституцию для русского народа! - продолжая хохотать, сказал Булгари.
- Ты не понимаешь меня, - явно начиная сердиться, продолжал незнакомец, и Шервуду было видно, как побурело его лицо. - Послушай, я расскажу тебе, какая конституция была бы хороша для России…
Шервуд, конечно, не знал, что незнакомец почти дословно излагает главу за главой "Русскую правду" Пестеля. Но он был достаточно хитер, чтобы понимать: сочинить конституцию вот этак, сразу - дело невозможное. От волнения он даже курить перестал, боясь пропустить хоть слово.
- Да ты с ума сошел! - пренебрежительно отмахнулся граф. - Или ты забыл, как у нас велика царская династия? Ну куда их девать?
- Перерезать! - неизвестный вскочил и засучил рукава.
- Э, брат, да ты совсем заврался! Их за границей видимо-невидимо. И вообще все это вздор! Поговорим-ка о чем нибудь повеселее…
Скрипнула дверь - слуга принес кофе, - и Булгари, выглянув в открытую дверь, крикнул:
- А, Шервуд приехал! Иди сюда…
- Вот допью кофе и приду, - отозвался Шервуд, мелкими быстрыми глотками отхлебывая кофе. Он чувствовал себя так, словно только что нашел клад. На ладони уже искрится и звенит золото, а человек все еще не верит своему счастью и пробует на зуб монетку: не фальшивая ли?
Успокоившись немного, Шервуд вошел в комнату.
Граф Булгари дружески пожал ему руку и обратился к незнакомцу:
- Рекомендую, господин Шервуд. А это господин Вадковский, - сказал он Ивану Васильевичу.
- Шервуд? - удивился Вадковский. - Иностранец, верно?
- Да, я англичанин.
- Ты до сих пор не произведен в офицеры? - удивился граф Булгари, взглянув на Шервуда.
- Это не вдруг делается, - с достоинством ответил Шервуд. - У нас в поселении третий год обо мне собирают справки. А начали, когда я прослужил положенный четырехлетний срок.
- Везде черт знает что делается! - возмущенно воскликнул Вадковский. - Вы служите в военном поселении? Каково у вас там?
Шервуд понимал: надо во что бы то ни стало войти к доверие к Вадковскому, а это значило предстать перед ним недовольным, вольнолюбцем. И он сказал:
- Солдатам дают мало времени для полевых работ. Замучили постройками. От этого они терпят большие бедствия:
- Значит, поселяне недовольны?
- Очень! Офицерам, конечно, живется лучше. Но вообще все недовольны. Вы же знаете, Аракчеев шутить не любит!
Шервуд видел, что Вадковский не спускает с него глаз. Кажется, он произвел нужное впечатление! И верно, едва он вышел в соседнюю комнату за табаком, как услышал голос Вадковского:
- А Шервуд, должно быть, умный человек?
- Весьма умный, - задумчиво ответил Булгари. - Но бывают моменты, когда я его боюсь.
Слуга сервировал завтрак на маленьком, увитом густой зеленью балкончике. Воздух был еще по-утреннему прохладный и бодрящий. Во время завтрака завязался оживленный разговор. Время летело незаметно, только солнце поднималось все выше, и лучи его становились все горячее.
Булгари поднялся.
- Прошу прощенья, господа, я зван нынче на обед, и мне придется покинуть вас. Отобедайте без меня…
Шервуд и Вадковский остались вдвоем. От выпитого вина разговор делался все возбужденнее и откровеннее.
- Пройдемте в комнату, - предложил Вадковский. - Там прохладнее.
Шервуд молча и послушно направился вслед за ним.
Войдя в комнату, Вадковский вдруг притих, смолк, и Шервуд заметил, как изменилось и побледнело его лицо.
- Господин Шервуд, - сказал он многозначительно. - Я с вами друг, будьте и вы мне другом!
У Шервуда радостно дрогнуло сердце, но он сдержал себя и, стараясь казаться безразличным, проговорил:
- Я счастлив с вами познакомиться.
- Нет-нет! - недовольно воскликнул Вадковский. - Я хочу, чтобы вы были мне другом! Я вверю вам важную тайну….
Шервуд отпрянул от него, сделав предостерегающий жест рукой.
- О, я весьма тронут вашим доверием, - сказал он. - Но, что касается тайн, прошу вас не спешить. Я не люблю ничего тайного…
Вадковский резко повернулся и отошел к окну. Несколько мгновений он стоял спиной к Шервуду, нервно барабаня пальцами по подоконнику, потом так же резко повернулся к нему лицом и крикнул:
- Иначе не может быть! Наше общество без вас быть не должно…
Все ликовало в душе Шервуда. Но он заговорил притворно испуганным голосом:
- Я прошу вас ничего не говорить! Здесь не время и не место. Если вы так настаиваете, я даю слово, что приеду туда, где стоит ваш полк. Честное слово, приеду…
- Жду вас в Курске.
- А вы все о том же?! - неожиданно раздался с порога голос графа Булгари. Он осуждающе взглянул на Вадковского: не слишком ли откровенен этот горячий молодой человек? И обратился к Шервуду: - А нам пора и о деле поговорить, за коим ты ко мне пожаловал…
* * *
Лещинский лагерь раскинулся в пятнадцати верстах от большой почтовой дороги, что ведет из Житомира в Бердичев. Квартиры тесные, хаты битком набиты, и многие офицеры предпочитали жить в палатках или балаганах - легких лагерных строениях.
Собрание общества Славян и Южного общества назначили в деревне Млинищах на квартире артиллерийского подпоручика Андреевича. Жил он на самом краю села, в сосновом бору. За домом обрыв, перед забором заброшенное кладбище. Хозяин, дьячок, перебрался жить в баньку, так что сборищу помешать не мог. Денщика своего Андреевич в тот вечер услал с поручением в Житомир - ни к чему посторонний глаз.
Собрание назначили в семь часов вечера. Приезжавшие оставляли лошадей на деревне и поодиночке, чтобы не внушать подозрений, бором шли к дому.
Уже все были в сборе, а Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин запаздывали.
Иван Горбачевский - один из руководителей общества Славян - негромко переговаривался с Борисовым:
- Хороший этот Бестужев-Рюмин, - улыбнувшись, сказал Горбачевский. - Недавно присутствовал я на уроке, который давал он солдату Цибуленко. Грамоте обучал…
- Дело нужное, - негромко сказал Борисов.
- Конечно… Долго он бился, пока Цибуленко корявыми пальцами стал выводить большие кривые буквы. Как вы думаете, что он писал?
- Не знаю, - улыбнулся Борисов.
- "Брут. Кассий. Лафайет. Конституция". Я говорю: "Михаил Павлович, не поймет он ничего!" А тот упрямо свое твердит: "Поймет, обязательно поймет! Только терпение нужно…" И такая в словах убежденность, что я подумал: может, правда когда-нибудь поймет?
- Убеждение - великая сила, - задумчиво сказал Борисов, поднимая на Горбачевского большие голубые, немного навыкате глаза.
- Идут! Идут! - раздался возглас.
В хату вошел Сергей Муравьев-Апостол, подтянутый, с высоко поднятой головой. Чуть полноватый, он двигался легко и бесшумно.
Следом за ним быстрым мальчишеским шагом вбежал Бестужев-Рюмин.
- Прошу прощения, господа - сказал Сергей Муравьев-Апостол мягким медлительным голосом. - Неожиданно вызвали в штаб, потому задержались.
Андреевич закрыл окна, и все сели за стол, стоявший посреди комнаты.
Тускло мерцали сальные свечи, и красные отблески ложились на белые мазаные стены.
Председатель собрания очень коротко сказал, что цель нынешней встречи - принять решение о слиянии двух обществ - Южного и Соединенных славян, после чего предоставил слово Бестужеву-Рюмину.
Михаил Павлович заговорил сбивчиво, он то краснел, то бледнел, и от этого яснее выступали рыженькие веснушки на его худеньком остроносом лице. Но вдруг словно что-то переломилось в нем, он весь преобразился, маленькие коричневые глаза стали огромными, он взмахнул рукой, и не было в комнате человека, который в этот миг не бросился бы за ним…
"Восторг пигмея делает гигантом!" - вспомнил Сергей Иванович, глядя на Бестужева-Рюмина.
- Силы Южного общества огромны! - говорил он звонко и отчетливо. - Москва и Петербург готовы к восстанию. Стоит лишь схватить минуту - и все готово восстать! Управы общества находятся в Тульчине, Василькове, Каменке, Киеве, Вильне, Варшаве, Москве, Петербурге и других городах империи! Польское общество находится в сношениях с прочими политическими обществами Европы…
Сергей Иванович понимал, что в словах Бестужева-Рюмина много преувеличений, но он видел, как загорались лица слушателей, и не решился остановить его.
Михаил Павлович закончил свою речь.
- Слово Горбачевскому, - сказал председатель.
Горбачевский поднялся, коренастый, широкий и, выставив вперед крепкую красную ладонь, сказал:
- Мы, Соединенные славяне, дав клятву посвятить свою жизнь освобождению славянских племен, не можем нарушить сей клятвы. Подчинив себя Южному обществу, будем ли мы в силах исполнить ее?
- Преобразование России откроет путь к вольности всем славянским народам! - выкрикнул Бестужев-Рюмин. - Россия, освобожденная от тиранства, освободит своих братьев, учредит республики и соединит их федеральным союзом! У нас одна цель, и наши силы принадлежат вам. Единственное условие - подчиняться во всем Державной думе Южного общества.
- Какая дума?! Из кого состоит? - раздались возгласы.
- Этого мы не можем вам открыть по правилам общества, - возразил Бестужев-Рюмин. - Но вот не угодно ли взглянуть?
Сергей Иванович внимательно и гордо наблюдал за Мишелем. Это была гордость учителя за своего талантливого ученика. Давно ли Бестужев-Рюмин был лишь послушным исполнителем поручений Муравьева и Пестеля? А теперь ему можно спокойно доверить действовать самостоятельно…
Бестужев-Рюмин взял лист бумаги, карандаш и начертил круг. Внутри круга написал "Державная дума", провел от него линии, а на концах линий нарисовал кружочки.
- Большой круг - Державная дума, - говорил он. - Линии - посредники. Малые кружки - округи, которые сносятся с думой через посредников.
Все столпились вокруг него, слушая жадно и внимательно.
- Господа, - раздался голос председателя. - Время позднее, а мы не решили то, ради чего собрались. Принято ли соединение обществ? Голосовать будем?
- Не надо! Принято!
- Господин секретарь, - обратился председатель к тихому чиновнику в потертом зеленом фраке. - Запишите в протокол: общества соединяются.
Слово опять дали Бестужеву-Рюмину. Он заговорил тихо и торжественно:
- Господа! Мне поручено сообщить вам наш план. В следующем, в 1826 году на высочайшем смотру во время лагерного сбора Третьего корпуса члены общества, переодетые в солдатские мундиры, ночью при смене караула вторгшись в спальню государя, лишают его жизни. Одновременно северяне начинают восстание в Петербурге увозом царской фамилии в чужие края и объявляют временное правление двумя манифестами - к войскам и к народу. Пестель, директор Тульчинской управы, возмутив вторую армию, овладевает Киевом и устраивает первый лагерь. Я начальствую Третьим корпусом, иду на Москву. Там лагерь второй. Сергей Иванович Муравьев-Апостол едет в Петербург. Общество вручает ему гвардию - лагерь третий. Петербург, Москва, Киев - три укрепленных лагеря, и вся Россия в наших руках!
Мы навеки утвердим вольность и счастье России! Слава избавителям в позднейшем потомстве, вечная благодарность Отечества!..
Конная артиллерия вся готова, и вся гусарская дивизия, и Пензенский полк, и Черниговский - хоть сейчас в поход! Да и командиры полков на все согласны… Вождь Риего прошел Испанию и восстановил вольность в отечестве с помощью трехсот человек, а мы чтоб с целыми полками ничего не сделали! Да начни мы хоть завтра…
Словно ураган пролетел по собранию. Возбужденные люди вскакивали с мест. То там, то тут слышались возгласы:
- Умрем на штыках!
- На Житомир!
- На Москву!
- На Киев!
- На Петербург!
- Завтра!
- Нет, господа, - раздался спокойный и глуховатый голос Сергея Муравьева-Апостола. - Завтра мы не начнем. - Он покачал головой. В избе стало неожиданно тихо. - Начать завтра, - размеренно продолжал Муравьев-Апостол, - это значит погубить все дело. Ежели слова мои обидны, простите меня. Идучи на смерть, надо сохранять достоинство. Но вот что мы можем сделать завтра - дать клятву явиться с оружием в руках при первом же знаке командира и не щадя жизни биться за свободу. Согласны?
- Согласны! - прозвучал чей-то решительный голос.
Смолкли восторженные крики и возбужденные возгласы. Слова превращались в дело, а дело требовало спокойствия.
На улице была темная низкая ночь. По небу ползли тяжелые тучи. Мягким ковром стлалась под ногами опавшая хвоя. На одном конце длинной сосновой просеки белели хатки Млинищ, на другом - внизу, под обрывом, раскинулись лагерные палатки.
Спали луга и рощи, высились безмолвные зеленые холмы. Как тихо! Только ровное похрапывание коней нарушало ночную тишь.
Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин ехали молча. Сергей Иванович сбоку взглянул на Мишеля. Его бледное лицо было усталым и погашенным.
"Оратор, трибун… - с гордостью подумал Муравьев-Апостол, глядя на него. - Как говорил сегодня! Ежели жив останется, суждена ему большая дорога…"
И от этого "ежели" горестно сжалось сердце. Ведь это он привел юношу на путь, который может окончиться гибелью. Имел ли он на это право? И, подъехав вплотную, он негромко спросил:
- Устал, Миша?
Бестужев-Рюмин поднял на него счастливые влажные глаза, совсем по-детски потерся щекой о плечо Муравьева-Апостола и, словно отвечая на его мысли, прошептал:
- Спасибо тебе! За все спасибо…
- Ну что ты, что ты… - смущенно и беспомощно проговорил Сергей Иванович и, чтобы перевести разговор, добавил: - Минувшей ночью мне что-то грустно стало, я стихи написал, послушай! - И он прочел по-французски: - Я пройду по земле, всегда одинокий и задумчивый, и никто меня не узнает. Только в конце моей жизни блеснет над нею свет великий, и тогда люди увидят, что они потеряли…