Он большей частью нежится на мелководье, любуясь женой. А Файф все ныряет, наслаждаясь несравненным ощущением, когда тело прорезает воду. Тогда в Антибе она ныряла, только чтобы доставить ему удовольствие. А потом, когда Хэдли уплыла на берег, Файф предложила ему вылезти на скалы. Эрнест тогда так странно посмотрел на нее – словно герой его книги, размышляющий, как сейчас ему следует реагировать. А потом сказал "нет". Ужасное мгновение – он продемонстрировал свою власть. Только он мог согласиться или отказаться. А Файф желала его всегда. Как-то он сказал ей, что в любви все равны – нет властных и безвластных. Но в их браке все вышло иначе.
Нырнув в последний раз, она плывет на мелководье к Эрнесту, рассчитывая сбить его с ног неожиданными брызгами. Но вместо этого разводит в стороны его лодыжки и выпускает изо рта пузырьки, щекоча ему кожу. Эрнест вытаскивает жену из воды за плечи – только для того, чтобы в следующий раз окунуть ее с головой.
– Вода в нос попала, – мультяшным голосом пищит Файф, выныривая и отфыркиваясь. Она вылезает на настил, а Эрнест смотрит на нее таким чудесным, таким заинтересованным взглядом, словно она вновь стала для него единственно желанной. Что же такого ей удалось сделать, чтобы муж вернулся к ней?
– Я получила письмо от твоей матери. Она хочет приехать повидаться с мальчиками.
Прошлым вечером они звонили сыновьям. На том конце провода Патрик и Грегори, отпихивая друг дружку, рвались поговорить с отцом. Один начинал что-то рассказывать, другой тут же его перебивал, они кричали в трубку каждый свое, а Эрнест со смехом прикрывал рукой трубку и оборачивался к Файф: "Я ни слова не могу разобрать!" Потом он вновь повернулся к телефону и рявкнул в трубку: "Тихо, мальчики! По очереди!" Слишком сильно зацикленные друг на друге, они с Эрнестом никогда не уделяли должного внимания детям. Файф всегда утешала себя тем, что, раз у нее родились сыновья, значит, они и сами вырастут. Это дочерей пришлось бы учить, что можно, а чего нельзя. Первые несколько лет воспитанием Патрика и Грегори занималась няня, ну или Джинни, в то время как Файф всюду следовала за Эрнестом, куда бы он ни отправлялся: в Испанию, Вайоминг или на африканское сафари. Сыновей оставить можно, мужа – нет.
Не то чтобы она не любила их, просто у нее всегда находилась масса неотложных дел: она редактировала рукописи Эрнеста, вела домашнее хозяйство, руководила слугами, занималась ремонтом, всегда сопровождала Эрнеста, когда тому вдруг взбредало в голову отправиться пострелять перепелок, или заняться глубоководным дайвингом, или посмотреть бой быков в Испании. У нее хватало времени быть женой, а вот матерью – не всегда.
– Черта с два ей хочется внуков повидать. Ей нужно совсем другое. Деньги! Еще больше денег! Да пошла она!
Он подплывает к ней и оттягивает купальник – мокрая ткань шлепает по теплой ягодице.
– Несто!
– Мне уже нельзя потрогать собственную жену?
– Я не об этом. Я о твоей матери. Думаю, ей одиноко после смерти твоего отца.
– А ты не думаешь, что это ее вина?
Он кладет голову ей на живот – из уха выливается вода.
– Ты правда считаешь, что она могла остановить его?
– Нет. Но это не значит, что довела его не она.
– Он сам нажал на спусковой крючок!
– Да, сукин сын застрелился. Повел себя как трус.
Эрнест вновь бросается в воду. И вынырнув на другой стороне бассейна, слышит голос Файф:
– Он был нездоров. Люди не убивают себя просто так.
– Просто он не хотел больше слышать ее голос. Видит бог, я бы сделал то же самое.
Эрнест, сделав еще пару-тройку гребков, смотрит наверх, на окно кабинета, точно речь идет о работе, о способности писать, несмотря ни на что.
– Все так волнуются из-за денег. Почему бы просто не попросить меня помочь?
– У тебя столько лет не было ни цента.
– Он знал, что ты из состоятельной семьи. Твои родственники могли бы ссудить его, в крайнем случае.
– Я тебя умоляю! – Файф перекатывается на спину, подставляя лицо солнцу. Ее бесит это брюзжание по поводу ее богатства. Притом что он никогда не стеснялся пользоваться деньгами ее семьи. – Не надо никого винить. Просто это очень печально, вот и все.
С громким плеском Эрнест, подтянувшись, садится на краю бассейна.
– Не думаю, что ей стоит приезжать. Сейчас не самое подходящее время.
Обернувшись полотенцем, он шлепает босиком на кухню. Из дома доносится звук раскалывающегося льда. Два часа дня. Время коктейля.
После похорон отца десять лет назад Эрнест работал каждый вечер. Файф иногда заходила в его кабинет с бокалом джин-тоника и видела: муж сидит, уставившись на страницу с такой печалью в глазах, с какой, наверное, смотрел в мертвое лицо отца. Умереть вот так! Тридцатилетний сын самоубийцы! Эрнест словно потерял самого себя. Он слабо улыбнулся, как улыбался лишь ей одной, когда они были наедине. Но мысли его были далеко.
Через какое-то время после его возвращения с похорон отца им пришла посылка. Коробка, упакованная в коричневую бумагу и подписанная корявым почерком матери Эрнеста, провалялась несколько дней, прежде чем Файф заметила, что бумага подмокла снизу, и почувствовала неприятный запах. Пусть Эрнест или вскроет посылку, или выкинет – терпеть ее в доме больше невозможно.
Когда бумагу развернули, стало понятно, откуда так воняло. Эрнест осторожно достал оттуда осклизлый шоколадный торт, покрытый заплесневелой глазурью. На вытянутых руках Эрнест понес торт на кухню, роняя куски по дороге. Но в посылке было кое-что еще, и оно целую неделю нежилось в тепле под протухшим тортом.
Эрнест прочитал вслух приложенную к посылке записку. "Ты говорил, что хочешь получить его, – пожалуйста. Для тебя и Полин. Угощайтесь. Твоя любящая мать, Грейс Хемингуэй".
– Полагаю, она имела в виду торт, а не это. – Эрнест поднял револьвер за рукоять. "Смит-и-вессон" времен Гражданской войны. Плесень покрывала спусковой крючок – последнее, к чему прикоснулся отец Эрнеста. – Вонища, – сказал он и отправился на кухню отмывать оружие от остатков торта.
Интересно, где теперь Эрнест хранит этот револьвер? Какой маленькой покажется эта штука рядом с длинными винтовками, из которых стреляли бизонов, львов, лосей; и однако эта крохотная вещица убила его отца.
В сумерках сада разливается лимонный аромат. Скоро стемнеет. Двигаясь на запах, Файф приходит на кухню. На столешнице красуются бутылка джина и несколько тоников. Слышно, как Эрнест поспешно задвигает буфетный ящик в столовой.
– Пришла уже? – Эрнест заходит на кухню, нервно ухмыляясь жене. – А я уже пропустил пару стаканчиков. Благо полдень миновал. Мы можем перейти к более крепким напиткам! – Длинной ложкой он раскладывает в стаканы колотый лед. В холле грудой навалено рыбацкое снаряжение: удочки, банка для живца и шляпа, которую он надевает, когда выходит в море на своей "Пилар". Эрнест поднимает бокал, говоря так, будто разговор не прерывался: – Ты ведь знаешь, что отец Хэдли тоже застрелился?
– Знаю. – Файф идет за мужем в столовую и кладет ему на шею ладонь, холодную от ледяного бокала.
– Ей было всего тринадцать. Он, как был, в ночной сорочке, засунул дуло в ухо. Мы проклятое поколение. Дети без отцов. – Он прижимает ее руку к себе.
– Ты больше не ребенок, Эрнест. Теперь ты сам отец. Давай. – Она понимает, что только переключив мысли Эрнеста на работу, можно вывести его из этой опасной меланхолии. – Расскажи лучше про твою пьесу.
Файф накрывает на стол – ветчина, сыры, виноград и ананас. Они выпивают свои коктейли, потом добавляют, и Эрнест рассказывает ей о своем мадридском герое, которому предстоит принять серьезное решение.
17. Пигготт, Арканзас. Октябрь 1926
Хэдли сказала, что согласится на развод, если они проведут сто дней в разлуке. На семнадцатый день изгнания Файф ехала на машине матери в дом, где провела детство.
Причитать миссис Пфайфер начала от самого вокзала, прервав монолог, только чтобы дать водителю указания относительно дочкиного багажа. А когда они выехали, разошлась вовсю. Файф не должна, чего бы это ей ни стоило, разрушать самим Богом скрепленный союз. Если она продолжит разрушать чужой брак, то в вечности ее ждут адский огонь и кипящая сера. "Мать тебя изведет, – предупреждал Эрнест, умоляя ее провести назначенный Хэдли карантин в каком-нибудь другом месте. – И ты уже не вернешься ко мне". Но Файф лишь смеялась – какая ерунда!
Она старалась все время находить себе какое-нибудь занятие – взялась за изучение испанского, освежила в памяти французский, подкачала мышцы. Файф решила, что в день их встречи должна предстать перед Эрнестом прекрасной как никогда. Она гуляла по городу и каталась на велосипеде, всячески стараясь избегать общества своей мамаши.
Но при этом терзалась мыслью, как легко Эрнест может столкнуться с Хэдли в Париже или задержаться у нее в квартире за бокалом вина, заиграться с Бамби. А потом… потом Хэдли будет умолять его остаться на ночь, а после этой ночи – и на всю жизнь. Файф было запрещено видеть Эрнеста, однако Эрнесту вовсе не возбранялось видеться с Хэдли. Быть может, его жена коварнее, чем они могли предположить? Джинни была ее глазами и ушами в Париже. Файф просила сестру встречаться с Эрнестом так часто, как только возможно.
Однажды, уже ближе к концу изгнания, Файф села на свой старый велосипед и поехала по грязной дороге на запад. Деревья казались ей цветными заплатками на фоне серого неба. В тот день она с самого утра ощущала себя несчастной. В каждом обороте колеса ей слышались слова матери: "Ты разрушила семью. Ты посягнула на Господню волю. Это грех". Она мчалась через поля хлопчатника, стараясь отогнать назойливый голос, но мать продолжала вещать у нее в голове: "Только попробуй выйти замуж за Эрнеста, и ты никогда не смоешь с себя этот грех". Файф проехала через городскую площадь, миновала винную лавку, где они с Джинни кокетничали с владельцем, а он угощал их виски. "Позволь Эрнесту быть отцом своему ребенку и мужем своей жене". Файф поставила велосипед у крыльца.
Свет в окнах не горел, и воздух казался неподвижным.
– Мама?
Файф заглянула в молельню – ее мать была женщиной благочестивой и частенько проводила там дневные часы. Но и в молельне ее не было. Во всем доме – ни единого звука.
В комнате Файф на всех вещах лежали тени. Словно ими овладел кто-то чужой. В рукодельной все еще горела настольная лампа. На столе, где мать держала свои вышивки, обложкой вверх лежала раскрытая книга. Это был один из романов Эрнеста, "И восходит солнце". Тот, кто раскрыл ее, не прочел ни одной страницы. Файф перевернула книгу и увидела посвящение – Хэдли и Джону Хэдли Никанору. Полное имя малыша Бамби.
Слышно, как шалфей скребется о дощатые стены. Ночная бабочка, попав в настольную лампу, бьется крылышками о ткань абажура. Файф сжимает в руках книгу Эрнеста, а бабочка бьется все громче – так кровь стучит в ушах. На стене над столиком для рукоделия висит изображение Святой Девы с младенцем. В глазах Марии – неистовое спокойствие.
Хэдли и Джону Хэдли Никанору.
Файф стало невыносимо стыдно. Все это лето они вытворяли черт знает что с таким упоением, будто это касалось лишь их троих. А как же Бамби? Что будет с ним?
Должно быть, до матери донеслись ее всхлипы, потому что через несколько минут она вбежала в комнату и обняла рыдающую дочь. Файф ощущала жалость ко всему и вся: к себе самой, к Эрнесту, к Хэдли и малышу Бамби. Сознание ее мутилось, она билась в материнских объятиях и бормотала как в бреду:
– Я не могу… не могу… я не могу, мама. Я люблю его, люблю! Пожалуйста… пожалуйста, не заставляй меня.
С этого дня Файф погрузилась в состояние тихого ужаса и отвращения к себе. Даже перо на шляпке, в которой мать ходила в церковь, казалось, таило затаенную угрозу. Файф перестала писать Эрнесту и целые дни проводила в постели, понимая, что должна написать, и трепеща от одной мысли об этом. Файф вспоминала вечера, когда она, еще работая в "Вог", выходила из редакции и шла домой, вместо того чтобы отправиться к Хемингуэям. Как одиноко она себя тогда чувствовала! И вот теперь ей придется навсегда остаться в Пигготте и искать себе муженька среди отдыхающих в загородном клубе. Изображение Святой Девы украшает теперь стену над бюро в ее спальне. Мария с младенцем пристально смотрят на нее, неусыпные часовые над кающейся грешницей. Мать права. Но как ей дальше жить без него?
Если она и писала теперь Эрнесту, то только о Хэдли: перед глазами стояло ее доброе, открытое лицо – как они были к ней жестоки, о, это безумие Антиба! Она с отвращением вспоминала, как мечтала проскользнуть меж простыней на их брачное ложе. Да, Европа многих испортила! "Если Хэдли пожелает, чтобы мы расстались или что-либо еще, не важно что, мы должны подчиниться – и я, и ты, и мы оба", – писала она Эрнесту, и мать радостно спешила отправить эти письма.
Слишком поздно, писал в ответ Эрнест.
Но ведь если Файф останется в Америке, может, все еще обойдется. Если она больше никогда не увидит Эрнеста, то не сможет служить дьяволу. Тем не менее она продолжала зачеркивать в календаре каждый день изгнания, назначенного Хэдли: осталось пятьдесят восемь, пятьдесят семь, пятьдесят шесть. Дева с младенцем смотрели на нее со стены, в их глазах читался упрек.
На пятьдесят пятый пришла телеграмма. ТРИ МЕСЯЦА ОТМЕНЯЮТСЯ ПО РЕШЕНИЮ ХЭДЛИ. В прибывшем следом письме Эрнест объяснил, что Хэдли отправилась в Шартрский собор, чтобы все еще раз обдумать, а вернувшись, решила со всем покончить. Процедура развода уже запущена, и Файф необходимо как можно быстрее вернуться в Париж. По словам Эрнеста, Хэдли всей душой хочет именно этого.
От мысли, что так решила Хэдли, муки совести Файф развеялись как дым. Она ехала во Францию, возвращалась домой. Она ехала, чтобы выйти замуж за Эрнеста.
"Благодарю тебя, Господи, за Шартрский собор", – думала Файф.
И, едва увидев Эрнеста на берегу, в булонском порту, она скажет ему, что не оставит возлюбленного до конца жизни. И только позже спохватится, что не услышала тех же слов в ответ.
18. Ки-Уэст, Флорида. Июнь 1936
Всю первую неделю после возвращения Эрнеста Файф тщательно просматривает разделы светской хроники. Она ищет заголовки вроде "Разрыв между маститым иностранным корреспондентом и юной журналисткой". Выискивает статьи, где бы описывалось, как "визг, доносящийся из номера, заглушал взрывы падающих на Барселону бомб". Конечно, газеты не станут раскрывать всю подноготную, но иногда в них встречаются легкие намеки на пикантные подробности из жизни знаменитостей. Файф тщательно изучает обрывки сплетен в поисках подтверждения того, что с Мартой у Эрнеста все кончено. Ничего. Пожалуй, это хороший знак.
По прошествии недели Файф уже уверена, что эта глава закрыта: увлечение Мартой осталось лишь неприятным эпизодом в прошлом. Но все-таки она набирает номер Сары Мерфи.
В трубке Сарин голос кажется еще глубже – голос кинозвезды. Так и видишь, как она вальяжно развалилась на диване в мужском халате, потягивая скотч. А Джеральд в соседней комнате пишет очередную картину. Сара, как никто из ее друзей, любит жить красиво.
– Что Эрнест? – спрашивает Сара. – Вернулся?
– Да, во вторник.
– Ну как, привез парочку контузий? Пулевых ранений? Ему оторвало пальцы на ногах и он до сих пор этого не заметил?
Файф уверяет, что с ним все в порядке.
– Слушай, он как будто притягивает неприятности. Вечно с ним что-нибудь случается, – не унимается Сара.
– В этот раз все хорошо. Он вообще приехал другим человеком. – Файф поспешно заглядывает в гостиную, чтобы удостовериться, что Эрнест не услышал ее слов. Ее муж из тех, кто умеет непринужденно болтать с соседом и одновременно следить за ходом беседы на другом конце стола. – На самом деле все гораздо лучше, чем просто хорошо, он вернулся такой… я не знаю… внимательный. Можно подумать, что он порвал со всем этим в Испании.
– А на самом деле?
– Из того, что доходило до меня, я решила, что он там с ней. Но он вернулся полный такого, пыла. Он галантен и совершенно очарователен. Утром приносит мне завтрак в постель, а днем работает. Часами смотрит на пальмы, словно они чем-то очень важны для него. Не оставляет меня ни на минуту. Просто сказка какая-то.
На другом конце провода – напряженная тишина, потом Сара уточняет:
– А сам он что ответил? Когда ты спросила его?
– О чем?
– Порвал ли он с Мартой?
– Я не спрашивала. – Файф сдерживает раздражение, умом понимая, что глупо сердиться на подругу за одно упоминание имени соперницы.
– Так провентилируй с ним это дело.
– Если я только заикнусь об этом, рухнет вся, – Файф чуть не сказала "иллюзия", но ведь тут нет ничего иллюзорного, что бы там ни говорила Сара. – Понимаешь, кажется, он вернулся, чтобы все исправить.
Опять пауза. Разве для того она звонила подруге? Чтобы та разрушила все ее надежды? А может, Файф сама на это нарывается, а Сара рада помочь?
– Ты должна убедиться, что Марта вышла из игры! – настаивает миссис Мерфи.
Хочется застонать. Рассказать, как на прошлой неделе, когда о ее ноги потерся котенок, она ощутила, как давно к ней никто не прикасался.
– Ты не должна на это поддаваться, пока не будешь точно знать, что она выведена за кадр. Я не хочу тебя ранить, но пойми, тебе может стать в тысячу раз больнее, оттого что Эрнест подал тебе ложную надежду. Что ты будешь делать тогда? Если он вернется к ней?
Нет, Сара ошибается. Эрнест навсегда покинул берег Марты. И возвратился домой.
– Это не повторится. Я точно знаю.
Файф обещает позвонить еще, чтобы поточнее уговориться на следующие выходные.
– Не забудь про коробки от хлопьев, – напоминает Сара, но как-то слишком печально, словно речь идет не о подготовке к празднику. Файф вешает трубку, с тревогой глядя на телефон, словно ожидая, что он вот-вот превратится в какое-нибудь гадкое животное.
В саду жарко, хотя уже вечер. Файф поднимается по железной лесенке к кабинету Эрнеста на втором этаже каретного сарая и легонько стучит в окно. Эрнест, оторвавшись от работы, улыбается ей. Файф показывает, будто пьет из невидимого стакана, и он кивает, смеясь ее пантомиме.
Она возвращается на кухню и наливает себе джин-тоник, а ему относит скотч с ломтиком лайма, аккуратно ставит стакан среди бумаг и целует мужа в макушку. Он все еще с головой в своей пьесе – интересно, когда он даст ее почитать? Все десять лет Файф читала и редактировала все, что он писал. И теперь не станет тревожить его, погруженного в работу. Если она и любит что-то больше, чем Эрнеста, так это его тексты.