- Стыдливость пристала тебе не больше, чем навозной куче шёлковый убор. Сколько мужчин предавалось с тобой блуду за последние шесть месяцев?
- Не знаю, сэр.
- И как именно предавались, тоже не знаешь? Прежде чем мы с Клейборнихой ударили по рукам, я всё про тебя выспросил. Даже французская болезнь гнушается твоим шелудивым телом. - Он внимательно смотрит на девушку. - Сколько ни есть в Лондоне охочих до греческой любви, каждому ты позволяла с собой содомничать. Даже рядилась в мужское платье, утоляя их похоть. - Снова испытующий взгляд. - Отвечай же. Так или нет?
- Да, я рядилась в мужское платье, сэр.
- Ну так гореть тебе за это в геенне огненной.
- Я буду гореть не одна, сэр.
- Только тебя-то опалит поболе других, ибо на тебе грехи их. Уж не мнишь ли ты, что Господь равно наказует и падших, и тех, кто привёл их к падению? Что Он не делает различия между слабодушием Адама и злокозненностью Евы?
- Я, сэр, того не разумею.
- А я тебе растолкую. И то ещё растолкую, что деньги за тебя уплачены, и хочешь ты или не хочешь, но отработаешь сполна. Статочное ли дело, чтобы наёмная кляча указывала ездоку?
- Я вам, сэр, во всём покорствую.
- Для видимости. Но строптивость твоя временами проглядывает столь же ясно, как и твоя нагая грудь. Или ты думаешь, что я слеп и не приметил твоего взгляда там, у брода?
- Всего-то навсего взгляд, сэр!
- А пучок цветов под носом - всего-навсего фиалки?
- Да, сэр.
- Лживая тварь!
- Нет, сэр!
- То-то что "да, сэр". Я догадался, к чему этот взгляд, что за смрад источали твои треклятые фиалки.
- Просто они мне приглянулись, сэр. У меня и в мыслях не было ничего дурного.
- И ты можешь в том поклясться?
- Да, сэр.
- Преклони колена. Вот здесь. - Мистер Бартоломью указывает на пол, на место возле скамьи.
Помедлив мгновение, девушка подходит к нему, опускается на колени и склоняет голову.
- Не прячь глаза.
Девушка поднимает голову, взгляд её карих глаз устремлён в его серые.
- Повторяй за мной: "Я публичная девка".
- Я публичная девка.
- "Отданная вам внаймы".
- Отданная вам внаймы.
- "Дабы услужать вам во всём".
- Дабы услужать вам во всём.
- "Я дщерь Евы и всех её грехов".
- Я дщерь Евы.
- "И всех её грехов".
- И всех её грехов.
- "И повинна в своенравии".
- И повинна в своенравии.
- "От коего отныне отступаюсь".
- От коего отныне отступаюсь.
- "И в том клянусь".
- И в том клянусь.
- "А нарушу зарок - да поглотит меня геенна огненная".
- Геенна огненная.
Мистер Бартоломью не отрываясь смотрит в глаза девушки. В лице этого человека с бритой головой проступает что-то демоническое. Нет, лицо не пышет яростью или страстью - напротив, от него веет холодом и полнейшим безразличием к жалкому созданью, стоящему перед ним на коленях. Так обнаруживается одна доселе скрытая черта его натуры - садизм (при том что маркизу де Саду предстоит родиться в тёмных лабиринтах истории лишь четыре года спустя). Черта столь же неестественная, что и едкий запах палёной кожи и бумаги, наполняющий комнату. Если б понадобилось изобразить лицо, которому чуждо всякое человеческое чувство, более верного - ужасающе верного - образца не найти.
- Отпускается тебе грех твой. А теперь обнажи своё растленное тело.
Девушка на миг опускает глаза, встаёт и принимается распускать шнуровку. Мистер Бартоломью с холодной беззастенчивостью наблюдает из своего кресла. Слегка отвернувшись, девушка продолжает раздеваться. Наконец одежда уложена на скамью, и девушка, присев на дальний конец скамьи, стягивает чулки со стрелкой. Теперь на ней лишь сердоликовое ожерелье и чепец. Она сидит, сложив руки на коленях и уткнувшись взглядом в пол. На вкус мужчин того времени, фигура её оставляет желать лучшего: слишком маленькая грудь, слишком хрупкое и бледное тело, хотя никаких признаков недуга, который приписывал ей мистер Бартоломью, на нём не заметно.
- Желаешь ли, чтобы он тебе угождал?
Девушка молчит.
- Отвечай.
- Душа моя тянется к вам, сэр. Но вы меня отвергаете.
- Не ко мне - к нему. И его срамному уду.
- На то была ваша воля.
- Да, я хотел полюбоваться на ваши сладострастные забавы. Но я не приказывал вам миловаться напоказ, как голубок с голубицей. Не стыдно ли тебе, прежде водившей знакомства с особами столь блестящими, нынче пасть так низко?
Опять молчание.
- Отвечай.
Но, как видно, отчаяние придало девушке твёрдость. Она не отвечает, и в этом молчании чувствуется вызов. Мистер Бартоломью озирает её понурую фигуру и переводит взгляд на замершего у дверей Дика. И снова, как до прихода девушки, их взгляды встречаются, снова - загадочная пустота чистого листа. На этот раз не надолго. Дик неожиданно поворачивается и исчезает, хотя хозяин не подал никакого знака удалиться. Девушка удивлённо косится на дверь, однако немой вопрос в её взгляде так и остаётся невысказанным.
Девушка и хозяин теперь один на один. Мистер Бартоломью подходит к камину. Он нагибается и кочергой подгребает недогоревшую бумагу к пылающим поленьям. Затем выпрямляется и взирает на дело своих рук. Девушка у него за спиной медленно поднимает голову. По глазам видно, что он о чём-то размышляет или что-то замышляет. После недолгого колебания она встаёт и, тихо переступая босыми ногами, приближается к безучастной фигуре у камина. На ходу она вполголоса что-то приговаривает. Чего она домогается, угадать нетрудно: подойдя к хозяину, она вкрадчивым, но привычным жестом пытается обнять его за талию и слегка прижимается обнажённой грудью к его спине, словно сидит позади его седла.
Человек у камина тут же хватает её за руки - без гнева, с тем только, чтобы избежать объятий. Удивительно ровным голосом - без тени злости или укоризны - он обращается к девушке:
- Ты неразумная лгунья, Фанни. Я ведь слыхал, как ты стонала, когда в последний раз ему отдавалась.
- Это было одно притворство, сэр.
- А ты бы рада отдаться ему и непритворно.
- Нет, сэр. Вас и только вас я чаю удовольствовать.
Мистер Бартоломью молчит. Девушка украдкой высвобождается и снова пытается его обнять. Но он решительно отталкивает её руки.
- Одевайся. И я научу, как меня удовольствовать.
Девушка не отступает:
- Я для вас души не пожалею, сэр. Доверьтесь мне - и естество ваше поднимется, как жезл глашатая, и уж тогда употребите меня ему в угоду.
- Сердца у тебя нет. Да прикрой же ты свой срам! Прочь от меня!
Мистер Бартоломью по-прежнему стоит лицом к камину. Девушка с задумчивым видом начинает одеваться. Одевшись, садится на скамью. Проходит время. Не выдержав долгого молчания, она окликает хозяина:
- Я одета, сэр.
Тот, словно очнувшись от грёз, едва поворачивает голову и снова вперяет взгляд в огонь.
- В каких летах ты сделалась блудодейкой?
Не видя его лица, уловив необычную интонацию и подивившись неожиданному проблеску любопытства, девушка с запинкой отвечает:
- В шестнадцать лет, сэр.
- В борделе?
- Нет, сэр. Меня совратил хозяйский сын в доме, где я служила в горничных.
- В Лондоне?
- В Бристоле. Откуда я родом.
- И у тебя был ребёнок?
- Нет, сэр. Но однажды хозяйка обо всём проведала.
- И наградила за труды?
- Да, если палку от метлы можно почесть за награду.
- Что же привело тебя в Лондон?
- Голод, сэр.
- Разве Господь не дал тебе родителей?
- Они не пожелали принять меня обратно в свой дом, сэр. Они из "друзей".
- Каких ещё друзей?
- Люди их называют квакерами, сэр. Хозяин с хозяйкой тоже были "друзья".
Мистер Бартоломью поворачивается и стоит, широко расставив ноги и заложив руки за спину.
- Что было дальше?
- Прежде чем дело вышло наружу, молодой человек подарил мне перстенёк. Он, сэр, украл его у матери из шкатулки. А как всё открылось, я и смекнула, что хозяйка непременно всклепает на меня, потому что ничему дурному про сына она не верила. Продала я перстенёк и подалась в Лондон. Там определилась на место и уже было решила, что все беды позади. Так нет: вздумалось хозяину утолить со мной похоть. Я боялась потерять место, пришлось уступить. Дошло это до моей новой хозяйки, и опять я оказалась на улице. Волей-неволей начала христарадничать: что же остаётся, если честной работы не найти? Придёшь наниматься в горничные, а хозяйка поглядит на тебя и откажет. Чем-то им моё лицо было не по нраву. - Она прерывает рассказ и, помолчав, добавляет: - Если бы не нужда, не занялась бы я этим промыслом. Да и мало кто занялся бы.
- Мало кто делается потаскухой из нужды.
- Знаю, сэр.
- Стало быть, ты распутна по природе?
- Да, сэр.
- И стало быть, родители не зря от тебя отвернулись, даром что держатся ложного учения?
- По грехам моим - так, сэр. Только вышло, что вся вина лишь на мне одной. Хозяйке вспало на ум, что я навела на их сына порчу. А это не правда: он первый меня поцеловал, а я не давалась, и перстенёк он похитил без моего ведома, и в остальных его делах я не повинна. Но мои родители не поверили. Сказали, что я отреклась от внутреннего света. Что я не их дитя, но дщерь сатаны. Что я и сестёр своих совращу с пути истинного.
- Что за "внутренний свет"?
- Свет Христов. О нём говорит их учение.
- Их? Больше не твоё?
- Нет, сэр.
- Ты не веруешь во Христа?
- Не верую, что увижу Его в этом мире. Ни также в мире ином.
- А в мир иной веруешь?
- Да, сэр.
- Не ожидают ли там тебя и тебе подобных адские муки?
- Да минует меня такое наказание, сэр.
- Но разве это не так же ясно, как то, что это вот полено обратится в пепел?
Девушка не отвечает, только ещё ниже опускает голову. Тем же ровным голосом мистер Бартоломью продолжает:
- И не менее ясно, что тебе и на этом свете не уйти от адских мук - когда ты истаскаешься и тебя выставят из борделя. И кончишь ты жизнь простой сводней или скрюченной каргой в богадельне. Если к тому времени тебя не приберёт французская болезнь. Или ты надеешься преуспеть, умножая свои грехи, и на склоне лет сделаться второй Клейборнихой? Тебя и это не спасёт.
Мистер Бартоломью выжидающе молчит. Но его слова остаются без ответа.
- У тебя что, язык отнялся?
- Мне мой промысел ненавистен, сэр. А промысел мистрис Клейборн тем паче.
- Ну конечно, ты бы хотела стать добродетельной супругой. И чтобы за подол цеплялся целый выводок писклявых пострелят.
- Я бесплодна, сэр.
- Ну, Фанни, ты воистину бесценный клад.
Девушка медленно поднимает глаза и ловит его взгляд. Она не столько оскорблена этими издёвками, сколько озадачена и словно старается прочесть в лице хозяина то, что не поняла из его слов. И тут происходит ещё более непонятное: ледяное лицо мистера Бартоломью озаряется улыбкой. Пусть не слишком сердечной, зато это именно улыбка, а не язвительная или глумливая ухмылка. Удивительнее всего, в ней заметно что-то очень похожее на сочувствие. Чудеса на этом не кончаются: молодой человек делает три-четыре шага, склоняется перед девушкой и на миг подносит её руку к губам. Затем выпрямляется и, не отпуская её руки, всё с той же улыбкой всматривается в её лицо. Сейчас обритый мистер Бартоломью и накрашенная Фанни напоминают фигуры с картины Ватто, изображающей галантные празднества - кавалера и даму в костюмах итальянской комедии масок. Вот разве что обстановка неподходящая. Так же неожиданно мистер Бартоломью выпускает руку девушки и возвращается в своё кресло. Девушка столбенеет.
- Зачем вы это, сэр?
- Разве вам неизвестно, зачем джентльмены целуют женщинам руки?
Новая неожиданность - учтивое "вы" - окончательно подкосило девушку. Она, понурившись, качает головой.
- За то, что вы для меня сделаете, моя агница, ничего не жаль.
Изумлённая девушка вновь заглядывает ему в глаза.
- Что же я должна сделать, сэр?
- Близ этих мест бьют те самые ключи, о коих я вам сказывал, что жду от них исцеления. Завтра мы свидимся с хранителями тех вод. В их власти приблизить исполнение сокровенных моих надежд. И я задумал в знак почтения принести им дар. Не деньги, не самоцветы - к этому добру они равнодушны. Даром этим станете вы, Фанни. - Мистер Бартоломью окидывает девушку внимательным взглядом. - Что вы на это скажете?
- То, что велит мне долг, сэр. Что я обязалась повиноваться мистрис Клейборн и поклялась непременно воротиться.
- Обязательство, данное чёрту, ни к чему не обязывает.
- Может, оно и так, сэр, но с беглыми она обходится хуже чёрта. Иначе бы давно все разбежались.
- Не вы ли минуту назад уверяли, что промысел этот вам ненавистен?
Девушка чуть слышно бормочет:
- Не сделаться бы себе ещё ненавистнее.
- Но когда мы с ней сговаривались, разве не велела она вам всеусердно мне угождать?
- Так, сэр. Но чтобы угождать другим, о том и слова не было.
- Я купил вас на три недели, ведь так?
- Верно, сэр.
- Стало быть, я вправе ещё две недели удерживать вас себе на потребу. И я приказываю вам исполнить то, что мне потребно, - то, для чего я вас купил, и притом недёшево. Особ, которых я завтра уповаю встретить, извольте удовольствовать как должно.
Девушка склоняет голову, давая понять, что покоряется против воли. Мистер Бартоломью продолжает:
- Запомните всё, что я вам скажу, Фанни. Не делайте ложных заключений о повадках и наружности хранителей вод. Они чужеземцы и прибыли в наши края лишь недавно. Страна, откуда они родом, лежит далеко отсюда, и на нашем языке они не говорят.
- Я немного знаю французский. И ещё несколько слов по-голландски.
- Ни то ни другое не пригодится. С ними надобно изъясняться, как с Диком. - Он умолкает и оглядывает сникшую собеседницу. - Я вами доволен, Фанни. Гнев мой был простым притворством - я хотел испытать, готовы ли вы к исполнению истинного моего замысла. Слушайте же со вниманием. В стране, о которой я веду речь, занятия, подобные вашему, не в обычае. Вы же славитесь умением изображать не знавшую мужчин недотрогу. Таковою желательно мне видеть вас и завтра. Прочь притирания, пышные наряды и лондонские ужимки. Никаких скоромных взглядов, чтобы и приметить нельзя было, кто вы есть на самом деле. Явите им себя стыдливой смиренницей, выросшей в деревенской глуши и девственную чистоту сохранившей. Обращайтесь к ним с почтением, а не с ухватками искушённой блудницы, какими хотели употчевать меня полчаса назад, а прежде услаждали не одну сотню мужчин. Понятно ли вам?
- Должна ли я возлечь с ними, если они того пожелают?
- Исполняйте всё, что бы они ни повелели.
- Даже если это мне неприятно?
- Говорю вам, исполняйте их волю, как мою. Разве Клейборниха дозволяла вам щепетильничать, точно вы знатная леди?
Девушка опять наклоняет голову. Молчание. Мистер Бартоломью наблюдает за ней. Куда подевалась насмешка, презрение и недавняя беспощадность в его взгляде? На лице его написано удивительное терпение и спокойствие. Ошибшийся эпохой "бритоголовый" уступает место ещё более неожиданному гостю - буддийскому монаху. На диво уравновешенный, степенный, всецело поглощённый самосозерцанием. Однако в его глазах мелькает чувство, которое никак не вяжется с его прежним поведением: он явно чему-то рад. Вот так же радовался его слуга Дик, когда в камине пылали бумаги. Молчание продолжается почти целую минуту. Наконец мистер Бартоломью произносит:
- Фанни, ступайте к окну.
Девушка выпрямляется, и причина её молчания становится понятной. Глаза её влажны от слёз - скупых слёз человека, сознающего, что у него нет выбора. В ту эпоху о каждом было принято судить по внешним обстоятельствам его жизни; даже самооценка - кем себя считать, к какому разряду причислить - была исполнена оглядки. Нам бы показалось, что этот мир полон мелочных ограничений, участь каждого определена раз и навсегда - по сути, воля человека стеснена до последней крайности. Подневольный же судьбе человек того времени посчитал бы нынешнюю жизнь необычайно стремительной, беспорядочной, богатой в смысле проявления свободы воли (богатой богатством Мидаса: впору не завидовать, а сокрушаться об отсутствии абсолютных ценностей и нечёткости сословных границ). И уж конечно, выходец из той эпохи заключил бы, что, стремясь удовлетворить своё самолюбие и корысть, мы докатились до полного беззакония, если не сказать до безумия. Фанни плачет не от бессильной ярости, не от обиды на судьбу, которая заставляет её сносить подобные унижения, - эти чувства скорее свойственны современному человеку. Её грусть сродни тоске бессловесного животного. Унижения - что унижения: жизнь без них так же немыслима, как зимние дороги без слякоти или деторождение без детской смертности (по статистике, из 2710 человек, умерших в Англии за ничем не примечательный месяц, что предшествовал этому дню, почти половину составляли дети до пяти лет). В прошлом жизнь оказывалась безжалостно загнана в столь узкие рамки, что сейчас даже трудно вообразить. Ждать сочувствия неоткуда: в этом легко убедиться, если взглянуть в невозмутимое лицо мистера Бартоломью.
- Ступайте же, - негромко повторяет он.
Помедлив немного, девушка вскакивает и направляется к окну.
- Отворите ставень и выгляните наружу.
Кресло, в котором сидит мистер Бартоломью, от окна отвёрнуто, и он лишь по звуку узнаёт, что девушка выполнила его приказ.
- Видите ли вы небесный престол, на коем восседает Искупитель одесную своего Отца?
Девушка оглядывается на мистера Бартоломью.
- Вы же знаете, что не вижу, сэр.
- Что же вы видите?
- Ничего. Ночь.
- А в ночи?
Девушка бросает мимолётный взгляд в окно.
- Только звёзды. Распогодилось.
- Что лучи наиярчайших звёзд, дрожат?
Девушка снова смотрит в окно.
- Дрожат, сэр.
- Знаете ли, отчего?
- Нет, сэр.