Он не будет искать престола для себя, ибо слишком хорошо знает хрупкость таких сложных конструкций и недолговременность их существования. Я бы сказала, что его привлекает не столько богатство – хотя он скуп, не атрибуты высокого положения – ими он способен пренебрегать, сколько сама власть, возможность распоряжаться ходом событий по своему усмотрению и придавать задуманное направление колесу истории. Ты скажешь, это величайшая форма честолюбия, я бы добавила – и самая опасная, потому что в своем опьянении механизмом игры человек перестает испытывать человеческие чувства и снисхождение к другим людям. Его жестокость из усилия воли становится естественным состоянием, и гнев, слепой и безрассудный, обращается против каждого, кто мешает очередному задуманному ходу вне зависимости – его ли это вина или простое стечение обстоятельств. Приглядываясь к Бестужеву, я вижу, что он действительно способен был забыть годы изгнания покойной императрице и ужас смертного приговора правительнице, лишь бы открывшиеся перед ним новые возможности отвечали его затаенным надеждам.
Царедворец до мозга костей, Бестужев силен своим полным равнодушием к женщинам. Не представляю себе красавицы, которая могла бы вскружить ему голову, и умницы, которая хотя бы на несколько минут способна была отвлечь его от хода собственных мыслей. Это не значит, что жизнь его отличается аскетизмом и строгим воздержанием. Отнюдь нет. Бестужев любит хороший стол и вино, но светским дамам предпочитает собственных крепостных девушек, которые не в состоянии связать его действий и создать каких бы то ни было жизненных осложнений. Госпожа Бестужева хорошо знакома с этой особенностью своего супруга, но находится в таком подневольном положении, что не осмеливается поднимать голоса в защиту собственных прав. Деспотичный в делах, Бестужев тем более деспотичен в семейной жизни. Как говорят, в собственном доме он не разрешает разговаривать жене и совершенно не считается со своими тремя уже достаточно взрослыми сыновьями.
Сейчас все его помыслы сосредоточены на принцессе и стремлении упрочить ее положение на престоле. При существующей ситуации решение подобной задачи требует учета всех тех противоречивых сил, которые лишают плавного хода и равновесия корабль нынешнего правления. Сумеет ли Бестужев все эти силы подчинить поставленной им задаче? Снова остается сказать: поживем – увидим.
Петербург. Зимний дворец
Правительница Анна Леопольдовна и А. П. Бестужев-Рюмин
– Будто недоволен ты чем, Алексей Петрович? Смурной какой-то. Правда, не подписала я еще манифеста о тебе, чтоб вины все с тебя снять. Да подпишу, подпишу, дай срок
– Воля ваша, ваше величество.
– Опять ты с титулом этим, а я оглядывайся, не услышал бы кто – разговоры пойдут, от принца одного понаслушаешься. Мы, Алексей Петрович, осторожненько, по-умному. Чтоб Остерману и тому сказать было нечего.
– Вы недооцениваете Остермана, государыня. У этого человека всегда и против всякого найдется что сказать. А мое присутствие в Петербурге и так не удалось сохранить в секрете – все знают.
– Это почему же? Визиты, что ли, отдаешь? Просила же я тебя повременить.
– Какие визиты, ваше величество! Вы соизволили разрешить мне приехать в собственный дом, приказали во дворец к вам приезжать.
– Так не мне ж к тебе для разговору ездить!
– Да кому ж такое в голову придет, государыня! Но глаз-то кругом куда как много: почему в бестужевском доме огни, слуги суетятся, кому, как не хозяину, в карете выезжать, а ко дворцу разве незамеченным подъедешь.
– Но ты ж не через парадный ход, Алексей Петрович?
– Какая разница, ваше величество. Ваша жизнь вся на виду – под маской не скроешься.
– Твоя правда. Решаться с манифестом надо. Да про это мы еще с тобой потолкуем. За другим я тебя звала. Ты вот о завещании императрицы Екатерины толковал, будто мне теперь цесаревны опасаться нечего, а я боюсь, Алексей Петрович, кабы ты знал, как ее боюсь. Ну фискалы за ней следят, ну о каждом шаге доносят, так ведь окромя меня во дворце сколько хозяев выискалось. Принц Антон командует, мне слова не скажет, чего они с Остерманом умышляют. Может, в чем и с цесаревной стакнутся, может, о чем важном промолчат, лишь бы мне назло. От супруга-то моего богоданного ума не жди, а добра и вовсе.
– Утвердить вам свою династию пора, ваше величество, – Брауншвейг-Люнебургскую – на русском престоле.
– Что ты, что ты, Алексей Петрович, не хочу я с Антоном, ни за что не хочу! И не говори ты мне таких слов. Чтоб мне на всю жизнь без него, постылого, и не дохнуть. Жизни мне такой не надо!
– Позвольте, государыня, мысль кончить. Я имел в виду провозглашение императрицей вас одной. Так и должно по закону быть – только вы имеете отношение к русскому престолу.
– А принц?
– Останется супругом вашим, супругом императрицы, не более того. Тогда уж и распоряжений от него никаких не будет, и подчиняться ему никто не пожелает, да и вы, если воля ваша будет, судьбу его для пользы государственной решите.
– Это что за мысли-то у тебя?
– В Петербурге ли разрешите жить или, скажем, в каком отдельном дворце, со всеми почестями, однако же чтоб неприятностей вам не чинил.
– Думаешь, и так возможно?
– Всеконечно, ваше величество.
– Ох, снял ты у меня с души камень, Алексей Петрович! Потолкуем, обсудим все не спеша.
– В таких делах, государыня, время дорого.
– Да понимаю я. Только цесаревна пока ничего злого противу меня не умышляет, так что время-то пока есть.
– Откуда ваша уверенность, государыня? Вы слишком доверяетесь фискалам, а ведь то, что за деньги продано, за деньги другими может быть и куплено.
– Какие фискалы – поверила бы я им! Мне сама цесаревна сказала.
– Вы говорили с ней о своих подозрениях?
– Сразу как с тобой о них потолковали.
– Это значит, еще вчера.
– Конечно, вчера, на бале. Цесаревна даже в слезы ударилась, что обидела я ее беспричинно, клялась, божилась, что в мыслях ничего противу меня не имела.
– Ваше величество, у вас остается единственный выход – немедля арестовать цесаревну.
– Да ты что, Алексей Петрович! Как это – арестовать? За какие такие вины?
– Крепость – единственное место, где отныне цесаревна не будет представлять для вас и вашего сына опасности.
– Да почему, скажи ты мне, ради бога! Господи, даже голова кругом пошла.
– Да потому, ваше величество, что остерегли вы ее! Теперь она о спасении своем думать будет. Не торопилась, так заторопится – так заторопится, что нам не успеть.
– Да что ты, она после разговору нашего – успокоила я ее, обнадежила своим благоволением – глаза утерла, водицы попила и до самого утра на бале танцевала. А ты – заторопится!
– Вы не назвали в разговоре с цесаревной моего имени, ваше величество?
– Вроде нет – к чему бы?
– Простите мою настойчивость, но это очень важно – вы точно помните? Может, просто так обмолвились?
– Да нет же, Алексей Петрович, ведь тебя для всех-то и в столице нет. Конечно же не называла я тебя. А что ты обеспокоился?
– Долго занимать ваше внимание, ваше величество. Вам, поди, и так разговор этот тяжел.
– Твоя правда, скорей бы кончить.
– Но я вынужден для вашего же блага вернуться к аресту цесаревны, государыня.
– Экой ты, Алексей Петрович, нетерпеливой! Да надо же мне с фрейлиной Менгден поговорить, с госпожой Адеркас. Графа Линара, как посланника польско-саксонского, в известность поставить. Союзники же они наши – нельзя так, право.
– Только так и можно, ваше величество, только так – втайне и безо всяких советов. Не жалеете себя, пожалейте сына. Сколько лет под рукой покойной императрицы жили, свету божьего не видели – и теперь снова под чужую власть, а то и того хуже.
– Да ты так толкуешь, будто дело это решенное, Алексей Петрович! Тебе бы вот пиесы писать – трагедии аль повести какие. В жизни такого не бывает.
– Вы забыли об аресте Бирона, государыня. Ждал он его, в мыслях исход такой имел?
– Ну ладно, ладно уж, на завтра на утро подготовь указ – подпишу. Только раньше полудня не приходи – не люблю рано вставать.
– Ваше величество, лучше бы сегодня: вечер только в самом начале. А ночью бы и конец всем вашим тревогам.
– Нет-нет, и не проси, Алексей Петрович! И думать о таком страхе не хочу. Да тебе уж пора – скоро посланник польский прийти должен, дела нам с ним обговорить надо.
– Ваше величество, простите мою настойчивость. Если вы не решаетесь на арест цесаревны в эту ночь, по крайней мере распорядитесь гвардию из Петербурга отвести. Вы же знаете, как они цесаревне здравицу кричат, как ее имя в казармах выкликают.
– Ах это! Куда ж ты их направить хочешь?
– В Финляндию, шведов воевать.
– Ну что ж, это можно. Набросай указ, я его и подпишу.
Но ведь не один автор "Сказания" настаивал на неком придворном архитекторе. О том же говорили и многочисленные, хотя и не сходившиеся на одном и том же имени, справочники. Чем ближе в XX столетию, тем чаще те, кто причастен к архитектуре, высказывали свои догадки по поводу Климента. В общей сложности это были три кандидатуры, в разной степени связанные с придворными заказами. Дмитрий Ухтомский, Алексей Евлашев, Бартоломео Растрелли – каждый со своей жизненной и творческой судьбой, со своим архитектурным почерком. И при всем отличии их построек в каждой при желании можно было обнаружить черты, перекликавшиеся с Климентом, чуть ли не повторяющиеся в нем.
Дмитрий Васильевич Ухтомский – князь по происхождению и титулу, редкий труженик в жизни, сумевший создать первую в России архитектурную школу. Стены его школы когда-то входили в здание Стереокино, помещавшегося на углу бывшего Охотного ряда и бывшей Театральной площади. Разросшаяся гостиница "Москва" стерла ее следы, как и следы прославленного множеством связанных с ним имен Гранд-отеля, трактира Тестова, наконец, архитектурного решения, выдержанного в духе сохранившегося здания Малого театра. От задуманного ансамбля площади не осталось ничего. Ничто не говорит в сегодняшней Москве и об Ухтомском.
Кузнецкий мост, сооруженный в середине XVIII века по проекту учителя "архитектурии гезелем" Семеном Яковлевым, тяжело поврежден при недавней прокладке теплоколлектора и снова скрыт под землей без проведения остро необходимых восстановительных работ. Удастся ли его когда-нибудь еще увидеть москвичам? О восстановлении Красных ворот вопрос стоит вместе с восстановлением Сухаревой башни. Сегодня и вовсе не понять, кому они могли помешать на площади, которой возвращено их имя. И только стремительно-радостный взлет колокольни Троице-Сергиевой лавры в Загорске позволяет представить меру одаренности архитектора.
Ухтомский – по-настоящему московский, и только московский, зодчий. Родившись в 1719 году, он учится сначала в Славяно-греко-латинской академии, равно далекой от инженерного искусства и архитектуры, но с четырнадцати лет переходит учеником к Ивану Мичурину. Мичурина сменяет приехавший в старую столицу Иван Коробов, у которого князь проходит все ступени профессионального искуса – от ученика до помощника и прямого сотрудника. После смерти Коробова он занимает должность, в смысле неограниченных прав и возможностей подобную той, которую занимал Растрелли. Но вот в 1742 году Ухтомский не мог претендовать на заказ петербургского вельможи, а Бестужев-Рюмин ни за что бы не доверил ему своего Климента. Именно этим годом отмечено получение Ухтомским звания "гезеля" – первой ступени в самостоятельной работе архитектора. Представительная комиссия из пяти зодчих осуществила необходимое испытание знаний своего младшего коллеги.
Начинающему двадцатитрехлетнему строителю никто бы не поручил заказа на десятки тысяч рублей. Другое дело, что в то же самое время Ухтомский создает свои знаменитые Красные ворота. Собственно, известность приходит к ним много позже. Сначала это всего лишь деревянные триумфальные ворота, одни из многих, которые было принято сооружать по поводу самых разнообразных государственных и придворных событий. Тем не менее они запомнятся Елизавете Петровне, и, когда через пять лет их уничтожит пожар, императрица распорядится восстановить постройку, и притом в камне.
В течение 1753–1755 годов Ухтомский выполняет свой "каменный вариант". Именно вариант, потому что новые условия, изменившийся материал, тенденции моды подсказывают зодчему иное решение. То, что сначала увлекло Елизавету, имело больше отношения к живописи и скульптуре, чем к архитектуре, – огромные аллегорические картины, эмблемы, роспись всех стен под мрамор и, наконец, венчавший всю композицию портрет императрицы на троне. А еще кругом стояла позолоченная скульптура. Ухтомский собирался расставить по ярусам портретные статуи и портреты царствующих особ.
Зодчему пришлось самому постепенно отказаться от многих деталей, и только этот "успокоенный" вариант производил впечатление известного сходства с Климентом. И не менее существенный довод против авторства Ухтомского. Ни достигнутые его школой успехи, ни возводимые учениками по всей Москве постройки не смогли отвести от зодчего рокового удара, нанесенного ему Сенатом. По подозрению в неправильном или неточном ведении денежных дел – никогда и ни в чем не оправдавшемуся – Ухтомский в 1763 году был отстранен от руководства "архитектурной командой" и всех остальных своих должностей. За полуопальным архитектором была сохранена единственная работа – над лаврской колокольней. Сразу же переселившийся в Троице-Сергиев посад, Ухтомский больше никаких заказов в Москве брать не стал, перестал и вообще появляться в старой столице. Колокольня, возведению которой он посвятил двадцать лет, была закончена одновременно с освящением Климента – в 1770 году. Конец же жизни самого Ухтомского остался неизвестным.
Петербург
Дом цесаревны Елизаветы Петровны
Цесаревна Елизавета, Лесток и М. Е. Шувалова
– Ваше высочество, правительница получила из Бреслау письмо, где ее остерегают против вас и советуют арестовать меня.
– Откуда узнал о нем, Лесток?
– Оно побывало в моих руках раньше, чем было прочитано принцессой.
– И что принцесса? Не иначе слезу пустила?
– Вызвала Бестужева и долго с ним толковала. Долго, если иметь в виду ее привычки. Даже свидание с Линаром оказалось отложенным на целый час. Граф и даже фрейлина Менгден теряются в догадках.
– Неужто у Аннушки нашей к политике вкус объявился?
– Не шутите, ваше высочество. Дело не в принцессе. Это означает, что бразды правления отныне начинает брать от ее имени другой человек, с которым шуток в политике не будет, смею вас уверить.
– Алешка Бестужев? Смертник-то наш недошлый?
– Вы снова шутите, а я прошу обратить внимание, что далеко не каждому смертнику, приговоренному к четвертованию, удавалось не просто избежать казни, но и через несколько месяцев оказаться во дворце того самого правителя, который был убежден в его немаловажных винах. Бестужева не умели ни по-настоящему оценить в России, ни дать ему поля деятельности – по счастью для европейских государств. До нынешнего времени он тратил свои силы по мелочам. Кто знает, не даст ли ему принцесса настоящих возможностей для его совершенно незаурядных дипломатических способностей. Надо было принять все меры, чтобы он не смог доехать до столицы, тогда бы правительница вскоре забыла о своем мудром решении пользоваться его советами.
– Бог мой, давненько ты меня речами-то такими цветистыми не баловал, Лесток. Вон какой дифирамб Бестужеву наговорил – семь верст до небес, да все лесом. А дел-то пока за ним никаких нет. Впрок тревожишься, себя не бережешь.
– Не впрок, цесаревна, а в самый раз, если только наше время уже не прошло: гвардейским полкам подписан указ выступить из Петербурга.
– В лагеря, что ли, зимой-то? Ведь ноябрь на исходе.
– Не в лагеря – в Финляндию, чтобы занять их на шведском театре. Вот и решай теперь, что делать, кончилось наше ожидание – уйдет гвардия, прощайтесь, ваше высочество, со своей свободой.
– Когда им выступать?
Граф П. И. Шувалов.
– Завтра.
– Выходит, нам сегодня. Один вечер да ночь остались – немного.
– А много ли надо? Миних с Бироном в час управился.
– Не забывай, Лесток, с ним был Манштейн и почти сотня солдат Манштейнова полка. Ты-то стольких не наберешь. Вдвоем нам с тобой, что ли, на приступ ехать? Если в крепость, на плаху бояться опоздать, то в самый раз.
– Почему же вдвоем, ваше высочество, нам будет достаточно двух карет, а для них-то люди найдутся.
– Смотри, не подвели бы.
– А чего подводить-то? Если, не дай господь, с вами что случится, ваше высочество, им виселицы не миновать, а обо мне и толковать нечего. Люди все к вам приговоренные, значит, верные.
– И то правда. Значит, Петр и Александр Шуваловы, Михайла Ларивоныч Воронцов, ты. Еще кто?
– Алексей Григорьевич, надо полагать.
– Разумовского не тронь, пусть дом сидит сторожит. Толку от него все равно не будет – он в домашнем обиходе, за чаркой тоже хорош, а в деле заробеет. Морока с ним одна будет, да и к оружию непривычный. Вот если Салтыкова Василия Федоровича.
– Этот пойдет. За вами, ваше высочество, куда велите, пойдет – больно принцессу не любит, да на принца Антона зол.
– Еще бы кого… Разве Маврушку в мужское переодеть, она драться не шпагой, так кулаком сумеет.
– Располнела Мавра Егоровна для мужских костюмов. Глядишь, в дверцах кареты не развернется. Я хочу вам предложить, ваше высочество, еще одного верного человека – гвардейца Шварца.
– Это которого – учителя музыки, что ли?
– Его. Шпагой владеет, пистолет в руках держать умеет, при случае не промахнется.
– Да с чего ему с нами идти?
– Честолюбив и беден, ваше высочество. Далеко ли с его музыкой-то зайдешь, хоть весь двор скрипотчиками сделай. Он за место капельмейстерское во дворце кого прикажете голыми руками задушит.
– С тобой семеро выходит.
– Есть у меня еще один гвардеец на примете – Грюнштейн. Может, слыхали?
– Узнать, поди, узнала бы, а так не вспомню. Да чего здесь вспоминать: поедет, и ладно. Теперь с кучерами.
– Никаких кучеров, ваше высочество. Наши же и на облучках сядут, и на запятках встанут – так вернее.
– Тоже верно. Выезжать-то ближе к полуночи, пожалуй, надо. А сейчас позови мне, Лесток, Мавру, она сама со всеми перетолкует, все что надо одним махом спроворит. Сколько лет ждала, покою мне не давала.
– Мавра Егоровна, Мавра Егоровна! Вас цесаревна кличет.
– Да тут я, тут, матушка, все слышала, слезами от радости захлебнулась, так голосу сразу и не подала. Будет наконец и на нашей улице праздник!