Еще недавно казалось – все дело в несовместимости. Колонны. Упругие дуги окон. Взлет малиново-брусничных стен в тесноте протолкнувшегося за заборами и домишками переулка. Лепная путаница толстощеких амуров, взъерошенных крылышек, провисших гирляндами роз. Полусмытая дождями таблица: "Памятник архитектуры… охраняется…" Просто церковь.
Просто… Когда бы кругом не Замоскворечье. Совсем рядом, во вчерашнем дне, крутые лбы булыжника. Жирный блеск засиженных лавочек у глухих с кольцами ворот. Осунувшиеся под землю ступеньки покосившихся крылечек. Сизая герань в мутных оконницах. Пышно взбитая пыльная вата между стеклами. Устоявшийся дух плесени и намытых полов. Островский. Его герои. Жизнь глухого посада. Откуда он мог появиться здесь – улыбчивый праздник так трудно приживавшегося в русской архитектуре стиля французского рокайля?
Последние годы стерли память о тех, кто вошел в пьесы Островского. Россыпь ни в чем между собой не согласованных новых зданий превратила его сохранившиеся постройки в экспонаты краеведческого музея с его причудливыми и на первый взгляд необъяснимыми сопоставлениями: кость мамонта – колченогий стул из барской усадьбы – фото первой в районе фабрики. Органика живого города стала уступать условным правилам экспозиции: без перегрузки, с лучшими образцами.
Без перегрузки – это значит обречена неповторимая вязь переулков и улиц. Значит, растворятся черты градостроительного мастерства, знавшего, как уберечь улицы от сквозных ветров и холодов, устроить удобное жилье на все вкусы – от дворца до притаившегося в зарослях бурьяна и сирени обывательского домишки. С лучшими образцами – значит, присвоив себе право решать, что в каждой эпохе лучше или хуже. Относительно чего? Наших современных представлений или посылок тех далеких дней, о которых знаешь всегда недостаточно, всегда в скупо открывающихся пониманию сегодняшнего дня обрывках? Откуда бы иначе взяться всеторжествующему стереотипу восстанавливаемого в отдельных памятниках архитектуры ампира, жилья XVII века или ансамблей классицизма?
Угадать Замоскворечье бестужевских лет в живых чертах существующих зданий уже невозможно. Даже историку искусства. Даже просто историку со всем доступным ему багажом аналогий и фактов. Разве в узкой расщелине Климентовского переулка, потерявшего былые очертания при выходе на Ордынку: там пустырь у станции метро в рухляди наскоро сколоченного торгового развала, там исчезнувшие ради удобства подъезда к месту давно законченного строительства простенькие двухэтажные дома. Спору нет, домишкам не было места в истории архитектуры, и не примечательны они ничем, кроме того, что были живым существом Замоскворечья.
Или в похожем на лесную тропку развороте Голиковского переулка, уходящего за углом Климента к дому Островского. Не к тому, в котором родился Островский. Того давно нет. Почти на старом месте встал вылощенный до музейного глянца новодел, снаружи как каменный, внутри с нелепо обнаженными, залакированными бревнами – в подражание мифической избе – сруба. Кому была непонятна нелепость подобной затеи – неужели родители драматурга согласились бы жить в подобных комнатах! И все же оказалось невозможным устоять перед соблазном моды на разудалые терема-избушки повсюду – от кафе и автозаправочных станций до актового зала школы в Пущине.
Много раньше не стало церкви, к которой принадлежал первый в жизни драматурга дом. В тридцатых годах она уступила место жиденькому скверику – замена, слишком неравноценная для мемориала и для всей Москвы. Крохи прошлого – как же трудно их выбирать после бесконечных и неутомимо меняющихся решений об улучшении города. И почему-то ни у кого из градостроителей и архитекторов не возникает сомнения, что каждый новый замысел непременно должен превзойти опыт, знания, здравый смысл предшественников.
Там – плотно сбитый кубик дома с портиком поднятых на цокольный этаж полуколонн. Заказчики – Демидовы, архитектор – Осип Бове, время – первая четверть XIX века. Там – через улицу – приземистый особняк с уверенно прорисованной аркой центрального проезда под полукруглым окном мезонина. Владельцы – сменявшие друг друга купеческие семьи, строитель без имени и все то же начало прошлого столетия. Почти напротив Климента – более ранний дом Гологривовых, купленный казной и превращенный в 1830-х годах в Пятницкий полицейский дом с торчавшей над округой пожарной каланчой.
Современники Климента – отступившая к самому Обводному каналу колокольня церкви Иоанна Предтечи под Бором, завершенная в 1753 году. И, конечно, церковь Праскевы Пятницы, давшая название всей улице. Начатая в последние годы правления Анны Иоанновны, законченная в год вступления на престол Елизаветы Петровны. Коренастая, приземистая, с растянутой трапезной и крутой колокольней, напоминающей стиль одновременно возводившихся петербургских церквей с их заимствованной у Голландии простотой и сдержанностью архитектурных выдумок. Именно от Голландии – такова воля Петра, посылавшего на запад русских архитектурных учеников. Строивший Праскеву Пятницу Иван Мичурин из их числа.
По сравнению с живописцами, о которых неизвестно почти ничего, его биография выглядит на редкость полной. Дворянин из Галичского уезда на Костромщине, где до конца своих дней владел немудрящей деревенькой. В восемнадцать лет ученик петербургской Академии навигацких наук, еще через два года – итальянского архитектора Микетти. С отъездом из России учителя – петровский пенсионер в Голландии, "ученик архитектурного и шлюзного дела". Шесть лет занятий оказываются сроком, за который все успевает неузнаваемо измениться. Шлюзное дело никому не нужно. Единственная работа архитектору находится в Москве – составлять после страшного пожара 1737 года вошедший в историю под названием Мичуринского план старой столицы, сметы на "ветхости" и необходимые починки близлежащих монастырей и церквей, строить самому – от простых и примитивных до очень хороших и сложных работ. Все определялось возможностями заказчика.
Московские приходы с трудом оправлялись после пожарного разорения, Свенский монастырь вблизи Киева мог позволить себе великолепный монументальный соборный портал, который возводит московский зодчий. На Украине Растрелли доверит Мичурину строительство Андреевского собора и киевского дворца по собственным планам. Работа потребовала четырнадцати лет, но позже петровский пенсионер снова в Москве, привычный, всем знакомый, безотказный. Не Праскева ли Пятница из Замоскворечья убедила Растрелли в возможностях и высоком умении архитектора? Он возводит ее на средства купцов Журавлевых в 1739–1742 годах. Когда бы в диапазоне предлагаемых историками временных границ ни строился Климент, он строился при Иване Мичурине.
Хотя как определить понятие – современники Климента? По-видимому, просто – XVIII столетие. В многочисленных разнохарактерных очерках по истории русской и собственно московской архитектуры, справочниках, путеводителях ошеломляющий разнобой лет. Для одних – пятидесятые годы, последние в блистательной карьере и непререкаемом влиянии на строительные вкусы Растрелли. Для других – семидесятые, когда даже в глухой провинции, новообразованных губерниях законодателем моды становится торжественный и строгий классицизм. Для третьих – и вовсе двадцатые, когда все еще определялось взглядами Петра. А колебания внутри таких разных десятилетий! А разнобой с именами зодчих, не менее разных, не менее непохожих друг на друга – Растрелли, Алексей Евлашев, строитель исчезнувших Красных ворот и колокольни Троице-Сергиевой лавры Загорска Дмитрий Ухтомский… И все одинаково без документальных обоснований – без ссылок на документы и архивные источники.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Милорд, свершилось! Петр I принял титул императора, Россия стала империей.
– Логичный вывод из того, что этому монарху удалось достичь. Я надеюсь, поздравительные письма готовы?
– Не извольте беспокоиться, мы не задержимся с ними. Кстати, еще одна небольшая петербургская новость – внебрачный ребенок у царевны Прасковьи.
– Любопытно. Но так ли важно?
– Думается, да, потому что отец ребенка Иван Дмитриев-Мамонов.
– Член Военной коллегии? Тот, что писал устав русского войска?
– Вот именно, милорд.
– И что же?
– В этом деле замешано слишком много и слишком влиятельных сановников.
– Даже так Но кто именно?
– Сообщил императору о рождении ребенка Павел Ягужинский. Их разговор оказался очень продолжительным, если иметь в виду нетерпеливый характер Петра.
– Ребенок, естественно, мужского пола?
– О да. После Ягужинского в спальню царя были вызваны сам Меншиков, покровительствовавший этой связи, любимый денщик Петра Василий Поспелов, в доме которого происходили их свидания, кабинет-секретарь императора Алексей Макаров и даже Остерман.
– И все они причастны к истории царевны?
– Как нельзя более.
– Это становится по меньшей мере любопытным. Но что же дальше?
– Для Остермана и Алексея Макарова все закончилось, по-видимому, крупным разговором. Меншиков понес физическое наказание от руки царя. Хуже всех пришлось Василию Поспелову. По утверждению нашего министра, он был трижды пытаем в спальне императора.
– Полагаю, виновные в соучастии не понесли сколько-нибудь серьезного наказания?
– Вы правы, милорд. Несмотря на пытки, Василий Поспелов на следующий же день стал пользоваться снова расположением царя. Впрочем, его связь с царевной была самой тесной.
– В каком смысле?
– Поспелов женат на дочери Ивана Дмитриева-Мамонова от первого брака, причем свадьба состоялась совсем недавно. Это можно считать платой отца за покровительство в его отношениях с царевной. Тем не менее наказание, и жестокое, состоялось.
– Его жертва?
– Слуга Поспелова. Он приговорен к каторге.
– Это не имеет значения. Меня интересует во всей этой истории только позиция Меншикова.
– Она осталась неизменной.
– Вы так полагаете? Позволю себе усомниться. Министр писал о подозрениях, возникших у царя в связи с финансовыми злоупотреблениями Меншикова.
– Я бы затруднился, милорд, определить действия Меншикова как злоупотребления. Скорее – это хищения, и в совершенно неслыханных для государственного сановника масштабах. Его владения исчисляются сотнями деревень, десятками городов, тысячами арпанов земли, не говоря о дворцах, поместьях, драгоценностях.
– По-вашему, все это могло произойти незамеченным со стороны Петра, и это при его-то наблюдательности и подозрительности?
– Ни в коем случае. Петр просто не обращал внимания.
– Об этом и речь. Просто не обращал внимания, а теперь счел нужным обратить. Следовательно, существуют причины, которые побудили царя изменить свою тактику в отношении светлейшего.
– История с Монсом, несомненно, сделала свое дело. Любовник императрицы…
– Прошу прощения, сэр. В связи с новыми событиями имеет смысл вернуться еще раз к этой пикантной истории. Итак, как она выглядела в общеизвестной интерпретации?
– Милорд, о какой интерпретации может быть речь? Факты говорят сами за себя.
– Не имею ничего против – давайте разберемся в фактах.
– Вилим Монс, брат фаворитки императора Петра. Служил в армии, участвовал в битвах при Лесной и под Полтавой. Храбр, ловок. В 1711 году обратил на себя внимание императора и стал его адъютантом.
– Сколько лет прошло после разрыва Петра с его сестрой?
– Более семи.
– Тем самым можно утверждать, что своим возвращением Вилим Монс обязан собственным качествам, а не протекции сестры.
– Безусловно. Тем более Анна Монс именно в этом году, несмотря на долголетнее сопротивление Петра, вышла замуж за барона Кайзерлинга.
– Вот видите!
– Мне кажется, милорд, что в судьбе Вилима сыграла роль его старшая сестра, Матрена Балк, пользовавшаяся исключительной симпатией и доверием императрицы. Именно ее стараниями Вилим был определен в 1716 году камер-юнкером ко двору императрицы, а затем стал управляющим Вотчинной канцелярией Екатерины.
– То есть перед отъездом царского двора и самой императрицы за границу? Так что, если говорить о каком-то сближении Монса с Екатериной, его следует отнести, по крайней мере, на конец 1718 года.
– Это естественно – когда двор вернулся в Петербург.
– Превосходно. Теперь какими данными о близости императрицы и Монса вы располагаете?
– Петербургские разговоры.
– Ссылающиеся на какие-то конкретные факты?
– Пожалуй, нет. Но молва…
– То, что происходит во дворцах в действительности, редко становится предметом общего обсуждения. Во дворцах трудно сохранить тайну, но именно там, и только там, ее умеют в случае необходимости погрести.
– Один из слухов утверждал, будто приближенная камер-фрау императрицы, некая Анна Крамерн, выдала императору место свидания Екатерины с Вилимом Монсом.
– Их застали в двусмысленной ситуации?
– За разговором вдвоем.
– И вы можете назвать двусмысленной ситуацией разговор с глазу на глаз императрицы с человеком, ведающим ее имуществом? Для любой другой цели в распоряжении императрицы был дом той же старшей сестры, присутствие в котором обоих любовников не вызывало бы ни у кого ни малейших подозрений.
– Но камер-фрау…
– Теперь о камер-фрау. Предположим, эта Анна Крамерн могла выдать любовников Петру. На что же эта пленная шведка рассчитывала? К тому же, как женщина, она не могла не отдавать себе отчета, какой мести со стороны своих покровительниц подвергается. Что же касается награды со стороны императора, то в чем она могла выразиться? Освобождение из плена? Его спокойно могла получить для нее Екатерина. В отношении же щедрости императрица несравнимо щедрее императора.
– Что же вы в таком случае предполагаете, милорд?
– Обычную диффамацию, имевшую целью скомпрометировать Монса.
– С чьей стороны? Меншикова?
– Прежде всего Меншикова. Князь сам попал под подозрение, его ждали ревизия и суд, и он постарался отвлечь внимание императора. Что было инкриминировано Монсу?
– Растраты по Вотчинной канцелярии императрицы.
– Вот видите! Монс мог нравиться Екатерине, но рисковать головой ради человека не первой молодости, к тому же такого, которого знаешь уже много лет, нелепо. Да императрица, насколько я понимаю, никогда не отличалась сердечной слабостью.
– Но отрубленная голова Монса, которую Петр распорядился поставить в банке со спиртом у постели императрицы!
– Вы видели ее в этой спальне?
– Конечно нет, но так говорят, судя по донесению министра.
– А если даже это и так, вы не можете себе представить ситуации, при которой император был раздражен вполне естественным заступничеством императрицы и мог начать испытывать ревность, на деле ничем не обоснованную? Причины и следствия – их установление слишком важно для дипломатической службы, чтобы так спешить c выводами. Думаю, мы с вами не будем говорить о каких-то романтических чувствах царя Петра к супруге – они хороши для менестрелей, но не для людей наших дней, не так ли?
– О да. Но все же в короновании Екатерины можно усмотреть остаток этих устаревших чувств, милорд, не говоря о всех иных государственных соображениях.
– Вы склонны сегодня к шуткам, сэр. Это говорит о том, что солнце над Темзой способно привести в хорошее расположение духа даже самого высокого чиновника его королевского величества. Тем лучше, но наш разговор крайне серьезен. Коронация Екатерины – и я на этом настаиваю – имела отношение только к дочерям Петра. После смерти последнего сына у Петра нет наследников мужского пола от второго брака, но от первого есть. Царевич Алексей оставил сына, и с этим нельзя не считаться. Зато после коронации Екатерины I надежды на престол потомства от первой, разведенной, жены сводятся к нулю.
– Осмелюсь возразить, милорд, они будут сохраняться всегда.
– Естественно, все определит ситуация соответствующего времени, и тем не менее положение дочерей Петра оказывается значительно лучшим. Но мы отвлеклись. Царь не стал объясняться с Меншиковым по поводу этой дворцовой любовной интриги?
– Как ни странно, имея в виду темперамент царя, нет.
– Тем хуже для светлейшего. Значит, Петр накапливает в себе силы для одного, но страшного по результатам взрыва. Он не поколебался лишить жизни собственного сына, отправить на плаху Матвея Гагарина за хищения в Сибири. Как можно предполагать, что он сделает исключение для Меншикова? Но в этой ситуации ссора с Дмитриевым-Мамоновым была бы нецелесообразна.
– Да, Мамоновы пользуются влиянием.
– У них большой клан?
– Этого нам еще не приходилось выяснять, но не сомневаюсь в утвердительном ответе: семья старая и очень разветвленная.
– В конце концов, потеря невинности одной из многочисленных царевен не представляет такой уж большой беды для Российской империи.
– Но при всех обстоятельствах, милорд, это пересмотр расположения наследников.
– Вот это нам и придется обсудить. С появлением внебрачного ребенка царевна Прасковья фактически теряет права на престол. Отсюда несколько повышаются шансы у герцогини Курляндской.
– Пока она не имеет мужа и детей.
– Детей без мужа – несомненно. Что же касается законного супруга, то, пожалуй, русские не захотят видеть на курляндском престоле одну из европейских влиятельных особ.
– Но герцогиня Анна упорно стремится к браку.
– Она ли сама или фактический правитель ее дел?
– Бестужев-сеньор? Вполне вероятно. Хотя на этом он потеряет неограниченность нынешней своей власти.
– Очень эфемерной, дорогой мой. Его положению трудно позавидовать: капризы не слишком умной герцогини, недоверчивая требовательность Петербурга и собственный преклонный возраст. Как долго ему удастся сохранять расположение Анны? Положение фаворита предполагает более молодые годы, а ему…
– Уже шестьдесят, милорд.
– Поэтому, как нетрудно понять, лучше продать свое положение за соответствующее, возможно, более высокое вознаграждение и отойти, сохранив добрые отношения с герцогиней – на всякий случай – и с Петербургом, что крайне важно.
– Задача почти неразрешимая.
– Именно – почти. Бестужев-сеньор разыгрывает свой маленький, но все же реальный шанс.
– Но в таком случае он приобретает смертельного врага в лице Меншикова: светлейший давно стал проявлять притязания на курляндскую корону.
– В нынешней ситуации это не так опасно – судьба самого Меншикова неясна. К тому же вы забыли старую, пусть французскую, пословицу: qui ne risque, n’a rien. При дворе таков вообще закон жизни. И чтоб закончить наш разговор, к чему же привела история с царевной Прасковьей?
– Вы не поверите, милорд, но наш министр предполагает, что к браку.
– Официальному браку царевны с Дмитриевым-Мамоновым?!
– Правда, не вполне официальному.
– То есть?
– Церковному, но необъявленному. Дмитриев-Мамонов не сможет открыто занимать места рядом с супругой.
– Царевна лишается своего титула?
– Об этом нет и речи.
– А ребенок, сын? Отдан на воспитание?
– В том-то и дело, что открыто оставлен у матери в ее дворце, куда переезжает и Дмитриев-Мамонов. Царевна Прасковья собирается заказывать портрет наследника.