– Так купила ведь – все по ее мысли вышло. Со слов царицы дяденька приказал, и делу конец – зажила наша Прасковья со своим имуществом, а при имуществе-то то Мамонов, и робеночек А если толками про каторгу меня пужать собрался, Петр Михайлович, так я вдова, сама себе голова. Была царевна измайловская, да вся вышла. Много, может, и не смогу, а уж собой сама распорядиться сумею. Да и курляндцам я с руки – сами себе суд творят, а уйди я, неведомо какой герцог тут объявится, а то и жизни не обрадуются. Понимают. Да те, сестрица с зятюшкой богоданным, не иначе рассчитали все. То-то, гляжу, она никогда глаз не кажет: все нездорова да нездорова. Думаю, какая такая хворь на нее напала. Вроде для болезни каменной, как у маменьки, лета не подошли. Да что в письмах вызнаешь, а приезжим – не всякому до Измайлова добраться. Все слухи только. Да ты только погляди, как все одно к одному. Дождалась маменькиной кончины, чтобы глазу лишнего не было, а там сразу свободу себе и дала: гуляй, девка, все едино всем помирать.
– Думается, государыня, супруг теперь царевне Прасковье Иоанновне немалым подспорьем окажется.
– Что за супруг – вкруг ракитова куста венчанный!
– Нет, государыня, самый что ни на есть настоящий, церковью освященный.
– Ты что? Да неужто государь Петр Алексеевич потерпел, да и какой поп на такое решился!
– Чего ж не решаться, когда с согласия государя.
– Господи! Ну чудеса пошли! Значит, дяденька разрешил, значит, и робеночек-то теперь привенчанной, законной?
– То-то и оно, что законной, да еще и в России жить будет.
– Это ты к чему говорить изволишь, Петр Михайлыч? Уж не на престол ли намекаешь?
– Сама сообрази, государыня. Не всяко слово молвится, не всяко во благо идет. А только есть тебе над чем поразмыслить. Денег немного сестрице Прасковье Иоанновне в разделе досталось, так Дмитриевы-Мамоновы добавят. У них на царевнины дела хватит.
– И у тебя деньжонки водятся, Петр Михайлыч?
– Столько не столько, а для тебя, государыня, коли что, конечно, всегда найдутся. Призайму, не откажут.
– Дом-от у меня поболе Прасковьиного выходит – целая Курляндия. Тут уж разговоры не те.
– Что ж, в него вложить, с него и взять можно. Ежели умеючи.
Теперь, когда Замоскворечье осталось в далеком детстве, встреча с Климентом становилась событием. Между делом не пройдешь, а выбираться на экскурсию, казалось, не было прямого основания. Вопросы, подсказанные полицмейстерским указателем, не решались на глаз, и все-таки, может быть, что-то осталось упущенным, незамеченным и недосмотренным. Предмет детских фантазий и предмет исследования не могут не разниться между собой.
Его даже не пришлось обходить кругом. Со стороны Климентовского переулка между Климентом и трапезной поднималась в облезлом кирпиче высокая труба – плод забот замоскворецкой купчихи, захотевшей разориться на духовое отопление. Потоки дождя от исчезнувшего водостока вспучили штукатурку, и на ее изломе было ясно видно: постройки возводили отдельно – между кирпичной кладкой обеих не было связи. Больше того, рядом с щегольской кладкой Климента, по ниточке выложенными подбористыми рядами кирпичей кладка трапезной выглядела неряшливей, дешевле. Иные мастера – иной почерк. Но тогда как объяснить, почему разорившийся на Климента безвестный коллежский асессор так нелепо сэкономил на небольшой пристройке, повредив своему детищу? Что помешало ему воспользоваться услугами одного архитектора и одних и тех же строителей?
Можно было не сомневаться, чиновник Конторы полицмейстера не был ни историком, ни тем более первооткрывателем. Каждый приведенный им факт заимствовался из не вызывавших у него сомнения источников. Скорее всего, печатных. Но все дело в том, что доверие к печатному слову в наши дни и в прошлом веке было разным. В ошеломляющем, ни на мгновенье не прекращающемся потоке информации мы непроизвольно перестаем фиксировать ее источники: где-то читали, где-то видели, от кого-то довелось услышать. Телевидение, радио, журналы, газеты, книги, доклады – если даже они перестают различаться памятью, что говорить персонально об авторах информации. Для прошлого века все выглядело иначе. Прежде всего – кто. Кто выступил с сообщением, публикацией документа, комментарием. За учеными, особенно в области истории, сохранялось, и в лучшем и в худшем смысле этого слова, право на индивидуальность. Один слишком восторженно относился к своим находкам, не отягощая себя сравнительным анализом, другой слишком упорно шел за единожды намеченной концепцией, третьему не хватало для правильных выводов эрудиции, четвертому… Короче говоря, перед тобой ложились своеобразные визитные карточки, которые вызывали на доверие, но и всегда предупреждали о необходимых коррективах.
И еще – практика прошлого века не знала собственно "москвоведов". Заниматься специально описанием хроники одного дома, живших в нем людей, реже – случавшихся событий ученые не ставили своей целью. Факты подобного рода возникали в ходе собственно научных исследований и оставались как бы на полях основной работы.
Вадим Васильевич Пассек, друг Герцена и Огарева. Сегодня на месте его уютного особнячка на Остоженке проросший лебедой пустырь. Когда-то носилась в воздухе идея снести всю обращенную к Москве-реке сторону улицы, и он попал под горячую руку вместе со своими ближайшими соседями. Позже районные власти упорно хотели разместить на расчищенном месте свою резиденцию. Так или иначе – дома нет. Осталась земля, которая привечала участников знаменитого московского кружка, где можно было встретить и М. Н. Загоскина, и В. И. Даля, и поэта Федора Глинку.
У Вадима Васильевича свои увлечения. Он не только археолог – ему первому приходит на ум попытаться популяризировать эту непростую науку, а вместе с ней этнографию и историю быта. Так появляются его "Очерки России". Пассек – ученый-статистик, для которого очевидно значение науки историко-статистического описания русских земель, и он кладет начало изданию "Материалов для статистики Российской империи". На скрещении этих интересов во многом непроизвольно рождается тема Москвы. Собранных материалов оказывается достаточно, чтобы выпустить в 1842 году "Московскую справочную книжку" – первый в русской исторической науке опыт систематического обозрения Москвы, который станет для автора и последним – в тридцать пять лет В. В. Пассека не стало. Климент не был оставлен им без внимания. Пассек приводит раздвинутые по сравнению с полицмейстерским справочником рамки его строительства: 1758–1769. Он больше знает и о коллежском асессоре, проставляя его инициал: К. Матвеев.
У работавшего одновременно с Пассеком П. В. Хавского иной круг интересов. Его основная профессия – законоведение. Он один из деятельных сотрудников М. М. Сперанского в издании "Полного собрания законов". В отечественной истории Хавского интересуют вопросы хронологии и генеалогии, и те и другие основывающиеся на документальных данных. На протяжении сорока лет он печатает статьи по обоим разделам в журналах и газетах и использует собранные данные для юбилейного труда о старой столице – "Семисотлетие Москвы, 1147–1847, или Указатель источников ее топографии и истории за семь веков". Вещь необъяснимая – приводя историю почти всех московских церквей, Хавский ничего не говорит об истории Климента. Не знать труда В. В. Пассека он не мог, воспользоваться же его данными не захотел. Чужое исследование не было для ученого первоисточником. Единственный документ, упоминаемый Хавским в связи с церковью Климента, – переписная книга 1722–1726 годов – подобных сведений не содержала.
Автор "Семисотлетия Москвы" не оставался одиноким в своих сомнениях. Вышедшее на следующий год после его труда безымянное издание под заголовком "Историческое известие о всех монастырских, соборных, ружных, приходских и домовых церквях, находящихся в столичных городах Москве и С.-Петербурге, с показанием времени их построения" называло Климента прежде всего церковью Преображения – по главному алтарю основного храма. Единственная касающаяся его истории строка гласила, что церковь "устроена" в 1758 году. Именно "устроена". В других случаях говорилось о церквях "сооруженных", "построенных", "вновь сооруженных" или "перестроенных". "Устроенный" Климент представлял единственное в своем роде исключение, которое должно было быть обусловлено определенной причиной.
Через год после юбилейного издания П. В. Хавского выступит со своим трехтомным трудом о Москве Михаил Давыдович Рудольф, землемер и историк. Московским материалам им отдано около четверти века. Рудольф знал, что коллежского асессора звали Козьмой Матвеевым. Известно ему было и то, что скрыто для его предшественников, – начало строительства Климента в 1720 году купцом Иваном Комленихиным. Оставалось предполагать, что разобранная за ветхостью комленихинская постройка и уступила место той, которую построил на свои доходы Козьма Матвеев.
Свою долю в сведения о Клименте внес и Иван Михайлович Снегирев. Профессор по кафедре римской словесности Московского университета, Снегирев с годами увлекся русской словесностью и русскими древностями. Изданный незадолго до смерти ученого фундаментальный труд "Москва. Подробное историческое и археологическое описание города" содержал много новых и к тому же систематизированных материалов по древней столице. Снегирев не повторил сведений своих ученых предшественников, исходя исключительно из им самим разысканных и проанализированных документов. Он свидетельствовал, что одноименная – Климентовская – церковь существовала уже в XVII веке. Рядом с ней располагался в Смутное время острожец-крепостца, при которой произошло одно из решающих сражений Пожарского с интервентами. Стоило обратить внимание и на пометку, сделанную профессором в своих дневниках. Снегирев отмечал, что на первый взгляд незначительные противоречия, касающиеся русских памятников XVIII века, часто скрывают сложные и запутанные истории, целью которых было скрыть истории, связанные с вопросами царского двора и царской власти.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство тори
– Милорд, царь Петр умирает.
– Умирает? Отчего? В последних петербургских депешах не было и намека на его недомогания.
– Тем не менее последнее полученное нами сведение говорит, что 22 января у его комнаты во дворце воздвигли алтарь и императора причастили.
– Последствия той, осенней, простуды?
– Анализ событий заставляет ответить отрицательно. К тому же симптомы болезни совсем иные. Хотя в Петербурге строжайше запрещено говорить на тему этой болезни, крики больного слышны на улице через двойные закрытые и завешенные рамы.
– Крики?
– Да, император испытывает, вероятно, нечеловеческие страдания. Его мучит рвота и боли живота.
– Мнение врачей?
– Оно держится в столь глубокой тайне, что даже наш министр ничего не сумел узнать о нем.
– Или само по себе его молчание в сочетании с сообщаемыми симптомами болезни дает основание для определенных выводов, которые министр не решается доверить бумаге. Но подождите, мы же можем восстановить жизнь Петра за последние месяцы.
– Само собой разумеется, милорд. Это не составляет ни малейшего труда.
– В таком случае начнем все-таки с той давней простуды. И попросите сюда прийти нашего врача мистера Лендмура. Итак…
– К вашим услугам, милорд. По имеющимся у нас сведениям, 27 октября 1724 года император возвращался в Петербург после поездки в Новгород и Старую Руссу.
– Маневры?
– Осмотр соляных заводов, которым Петр придает очень большое значение.
– Дальше.
– На следующий день после приезда состоялся обед у Павла Ягужинского, во время которого пришло известие о пожаре на Васильевском острове. Император, по своему обыкновению, отправился принимать участие в его тушении.
– Простудился на пожаре?
– Нет, после пожара император благополучно возвратился во дворец, а утром, то есть 29 октября, отправился водой в Сестербек. На пути его судна встретилась севшая на мель шлюпка с солдатами. Многие солдаты не умели плавать, и Петр участвовал в их спасении.
– В ледяной воде?
– Вот это и вызвало простуду, о которой сообщил наш резидент. Однако чтобы справиться с ней, Петру понадобилось всего два-три дня. Второго ноября он смог вернуться в Петербург.
– Это не говорит о выздоровлении.
– Не говорило бы, милорд, если бы 5 ноября император не пропировал всю ночь на свадьбе у одного немецкого булочника.
– Невероятно! Хотя, возможно, это не худший способ поддерживать свою популярность в народе.
– Цена достаточно обременительная, ибо на пожарах и в зимней воде речь идет уже о здоровье и жизни.
– О, Петру надо отдать должное – он ничего не делает для виду. Но меня интересует, естественно, не свадьба булочника, а обручение старшей цесаревны.
– Ему помешали дворцовые события, связанные с Вилимом Монсом.
– Только снова прошу вас оставить романическую подоплеку этой истории. Сформулируем так. Император решил заняться тотальной ревизией действий своих подчиненных и любимцев. После окончания войны с Ираном и заключения Константинопольского договора с Турцией у Петра оказались развязанными руки для внутренних дел. Что же касается деятельности Вилима Монса, она, по-видимому, не отличалась добросовестностью.
– Материальные интересы всегда стояли для этого красавца на первом месте.
– Как и у его сестры. Мне припомнилась причина ее разрыва с императором. За спиной Петра Анна Монс позаботилась о подготовке брака с бароном Кайзерлингом.
– Не вижу в этом ничего необычного. Каждая фаворитка в конце концов приобретает супруга, который придает высокой связи необходимую добропорядочность или достойный конец.
– Обычно для всех, но не для царя. Петр, судя по всему, действительно любил эту женщину, более того – мечтал о браке с ней.
– Но откуда же смазливой немочке было знать, что царь способен на такое безумство, как брак с Екатериной?
– Откуда! В этих вопросах женщина обязана обладать шестым чувством, иначе ее проигрыш неизбежен. Да-да, совершенно верно – Петр, узнав о переговорах с Кайзерлингом, пришел в неистовство, подверг Анну домашнему аресту чуть ли не на два года и, хотя отказался от дальнейшей связи с ней, продолжал ревниво наблюдать за каждым ее шагом.
– Но ведь и барон Кайзерлинг проявил редкое постоянство.
– Анна Монс была очень хороша собой, она носила титул царской фаворитки. К тому же барону ничто не грозило – он не был русским подданным, но прусским посланником. Ссора с ним неизбежно приобретала бы политический характер.
– И все пришло к благополучному концу.
– Я не назвал бы его благополучным. Анна действительно настояла на своем браке с Кайзерлингом, но заключить его смогла только через восемь лет, в 1712 году, сразу после венчания Петра с ее преемницей – нынешней императрицей. К тому же Кайзерлинг почти сразу скончался. Анна стала готовиться к новому браку, но умерла, не успев в него вступить. Учтите, императрице Екатерине было во всех отношениях выгодно изображать симпатию к семейству Монсов и тем самым не выпускать их из виду. Рассуждения Екатерины носили не политический, а чисто женский характер и потому отличались предельной практичностью.
– Тем не менее 16 декабря состоялась публичная казнь Монса. Как был сформулирован приговор?
– Как мы уже говорили, всяческого рода плутовство и растрата имущества императрицы.
– Конечно, это ни о чем не говорит – и тем не менее. Подумайте, Грей, неужели в наш просвещенный век царь Петр так публично бы признался в нанесенном ему супружеском оскорблении. К тому же прожитые годы несомненно охладили первоначальный пыл Петра к жене. Не забывайте, что раздражение против нее накапливалось год от года: ежегодные беременности и ни одного выжившего сына, постоянное заступничество за тех, кто разорял государственную казну, прежде всего за Меншикова, далеко не умное поведение в сватовстве дочерей, собственные огромные траты при известной скупости Петра. Не будем вдаваться в перечисление всех тех неудовольствий, которые неизбежно возникают в каждом супружеском союзе после почти двадцатилетней совместной жизни. К тому же, не надо этого забывать, Петр никогда не отказывал себе в развлечениях амурного свойства. Екатерина могла себе позволить не замечать этих вольностей, пока была молода, но она начала стареть.
– Милорд, вас начала занимать психология.
– Милый Грей, именно с нее начинается служба дипломата, его неуспех или блистательная карьера, особенно с женской психологии. Если вас заботит ваша собственная судьба, не пренебрегайте ею.
К тому же у Петра есть тяготение ко всякого рода научным опытам. Он непременно снимает посмертные маски с тех, кем дорожит, и вполне может распорядиться заспиртовать для своей Кунсткамеры голову того, кто стал, в его представлении, преступником или был им на протяжении многих лет. Но к делу. Что происходило после казни Монса?
– Двадцать четвертого декабря состоялось обручение старшей дочери царя Анны с герцогом Карлом Голштинским.
– Которые от лица своего будущего потомства отказались от прав на российский престол.
– Совершенно верно, милорд. В первых днях января в Петербурге происходили выборы нового князь-папы для Всешутейшего собора. Петр принимал в них самое деятельное участие. И это, пожалуй, последнее событие, о котором доносил наш министр.
– А теперь известие о причащении. Возможно, императора уже нет в живых.
Митава
Дворец герцогини Курляндской
Бестужев-Рюмин и нарочный Савка
– Вот и все, батюшка Петр Михайлыч, нету больше государя Петра Алексеевича, и правит империей Российской ее императорское величество Екатерина Алексеевна.
– Да погоди, погоди ты, Савка, толком-то расскажи, как такое случиться могло?
– Да чего уж в задний след-то рассказывать. Все одно не вернешь.
– Вернешь не вернешь, а жить-то дальше надо, соображать, за что хвататься. Белый свет-от как стоял, так и стоит, чай.
– Что ж, захворал, значит, государь.
– Отчего?
– Про то мы неизвестны. Захворал, и все тут. Слег. Соломку под окнами дворцовыми раскидали, чтоб шуму помене, потом и вовсе езду запретили. Оно конечно, не столько шуму – какой шум от саней-то, – сколько чтоб не задерживались, не слушали. Кричал, сердешный, больно кричал, сердце обрывалось. Причастили его, алтарь для молебнов неустанных о здравии у дверей опочивальни воздвигли. Алтарь алтарем, только с ним и проходу в государеву опочивальню не стало. Попы, известно, дело свое знают, как псы стерегут – не подойдешь, не заглянешь.
– Это какого было-то?