– У меня так нехорошо на душе!.. – печально и нежно говорила Марья Павловна барону Гемпелю. – И общество здесь такое несимпатичное. Уйдем куда-нибудь, мне так многое хочется сказать вам…
– Не теперь, Муся, – ответил он холодно.
– Но ведь вы же обещали…
– Перестань же, Муся!.. Потом…
– Но ведь вы же знаете, что я не могу оставаться поздно…
– Ну, так в другой раз… Теперь я не расположен слушать… И куда это запропастилась наша чаровница?..
– Значит, вы меня больше не любите?
– Ну, пошло, поехало! Разумеется, люблю! Только мы поговорим о нашей любви в другой раз. Я только пойду посмотрю, где она… А вы поболтайте пока с другими, я против этого ничего не имею.
На глазах девушки навернулись слезы.
Она отдала ему все свое сердце, пожертвовала для него всем, любила его со всем пылом первой страсти, а он…
Между тем Ольга Ивановна сидела с полковницей, ее дочерью и Софи в зеленом будуаре, куда им подали роскошный десерт.
Граф Стоцкий старался удалить мужчин, которые стремились туда же, и сумел устроить так, что граф Вельский попал в зеленый будуар первый и сел возле Хлебниковой.
Когда вошли остальные, желанное место было уже занято. Все они знали хорошо правила этого дома, где один не имел права мешать tete-a-tete другого с избранной дамой, а потому скоро разошлись.
Графу Петру Васильевичу легко было завести с Ольгой задушевный разговор.
Он говорил с нею об Отрадном, о ее отце и матери и своей невесте.
О последней он отзывался с величайшей почтительностью, мечтал о том, как он окружит ее всеми радостями жизни. Это скоро расположило молодую девушку в его пользу.
"Какой он хороший!" – думала она.
Из залы донеслись первые звуки вальса. Софи и Екатерина Семеновна поспешили туда.
– Вы не танцуете? – спросил граф Вельский.
– Нет, – ответила Хлебникова. – Я вообще не люблю танцевать, а сегодня и одета не по-бальному… Софи схитрила и не сказала мне, что здесь будут танцевать. А вы?
– Я охладел ко всем удовольствиям, – ответил граф, лениво покачиваясь в кресле, – и танцую только при крайней необходимости… А вот если позволите мне остаться здесь и поболтать с вами, то я проведу время в тысячу раз приятнее.
– Давайте болтать.
– Вы часто пишете Надежде Корнильевне?
– Да, и получаю от нее длинные письма.
– Писала она вам обо мне?
Ольга Ивановна кивнула головой.
– Я боюсь, что она не радуется близости своей свадьбы, как радуются другие невесты, – сказал он. – Я никак не могу отделаться от мысли, что она меня не любит.
– Может быть, до нее дошли о вас ложные слухи… – мягко заметила Ольга Ивановна.
– Вы правы! – воскликнул граф, – О, Ольга Ивановна, вы себе представить не можете, как тяжело быть не понятым там, откуда ожидаешь счастья своей жизни. Может быть, небо поставило вас на моем пути как ангела света, которому суждено водворить мир в душе моей невесты, а мне даровать величайшее земное счастье.
Капитолина Андреевна вдруг вспомнила, что не сделала каких-то распоряжений, и ушла. Молодые люди остались одни.
– Да как же я могу это сделать?
– Я знаю, что моя невеста дорожит вашим мнением, И вот, именно ради того, чтобы быть достойным вашего участия, я И хочу, чтобы вы поняли меня совершенно. Я знаю, что меня называют человеком безнравственным, и признаюсь, что вел жизнь пустую и распущенную, но я уже несколько раз пытался изменить ее. Вот и теперь я имею это же намерение.
"Как это с его стороны благородно!" – подумала молодая девушка.
– Я любил несколько раз, любил страстно, безумно. Не одни горячие губы целовали меня, не одни нежные руки обвивались вокруг моей шеи, но все эти любовные приключения удовлетворяли только мое сластолюбие и ни одно из них не затронуло моего сердца. Ни одна женщина не привязала меня к себе надолго, и даже в минуты самых страстных порывов я чувствовал, что в душе моей холодно и пусто. Напрасно старались друзья пробудить во мне чувства, и только тогда, когда я увидел Надю, я ощутил то духовное удовлетворение, тот внешний покой, которого я искал так долго и так напрасно. Когда я получил ее согласие, я сам возвысился в своих собственных глазах и ощутил прилив бесконечного счастья.
"Как счастлива женщина, которую он любит так страстно и свято!" – неслось в голове Ольги Ивановны.
– Эта любовь, – продолжал граф, – не так жгуча, как прежние мои увлечения, которые сжигали сами себя, но тем она глубже, прочнее, и я понял, что она овладела моим сердцем на всю жизнь.
"Бедняжка, – думала молодая девушка, – каково ему знать, что она его не любит".
Она чувствовала к графу искреннее сострадание.
– Я начал ощущать отвращение к жизни, которую вел до сих пор, – снова заговорил граф Вельский. – За мою бытность в Отрадном я понял, что только любовь, чистая, святая любовь может обуздать и исправить меня. Я увидел вас, Ольга Ивановна, и в чистом зеркале вашей души передо мною отразилось все мое нравственное безобразие!
Он тяжело вздохнул.
– О, если бы Надя стала моей женой, а вы подругой, всегда готовой принять участие в моей судьбе, как был бы я счастлив! Останьтесь для меня, Ольга Ивановна, на всю жизнь ангелом света, охраняющим мир в моей душе.
– Чем же я могу содействовать вашему счастью, граф?
– Очень многим! Всем! С той минуты, как я вас увидел, меня охватило чувство, которого я не испытывал никогда. Даже образ Нади отошел от меня на второй план и утонул в сиянии вашей чистоты! Если она не хочет спасти меня, сделайте это вы. Для вас это возможно. Полюбить меня вы не можете, так будьте мне хоть другом.
Сердце молодой девушки порывисто билось. "Да, я буду его другом, – думала она. – Надя не полюбит его и мира душевного ему не даст… Так сделаю это я…" Граф Петр Васильевич взял ее между тем за руки. Кровь бросилась ей в голову.
– Так вы будете моим ангелом? – нежно шептал он.
Она была не в силах произнести ни одного слова. Он осторожно обнял ее.
– Одно короткое "да" сделает меня счастливым и хорошим человеком! – с любовью в голосе настаивал он.
В душе молодой девушки происходила еще неизведанная ею борьба.
Не было ли все это происходящее теперь преступлением против ее лучшего друга.
Но ведь Надя не любила его, а разве можно человека оставлять несчастным?
Разве на обязанности друга не лежит подготовить между молодыми хотя бы согласия.
Она невольно поддалась охватившему ее волнению, медленно склонила голову на грудь и дрожащими губами беззвучно вымолвила:
– Да!
– О, благодарю, благодарю вас!.. – воскликнул граф, протягивая к ней обе руки.
Но в будуар вдруг донесся какой-то странный шум – слышались тревожные голоса, какая-то возня.
– Ах, пожалуйста, не уводите ее! – звучал голос полковницы Усовой. – Бал только что начался, пусть она хоть часик украсит его своим присутствием. Не угодно ли вам посидеть с нами и выпить стаканчик вина?
– Ни за что я этого не позволю… – отчеканил мужской голос, по которому Ольга Ивановна тотчас узнала дядю Семена Ивановича. – Она и попала сюда по ошибке… Потрудитесь позвать ее сюда, а если вы этого не сделаете, то я…
Этот голос сбросил девушку с небес счастья на землю скучной действительности.
Она, однако, тотчас выбежала к дяде.
– Что с вами? Что случилось? – спросила она.
Семен Иванович был один, Алексей Александрович, впустив его в подъезд, остался дожидаться на улице возвращения овечки из стада козлов, как он выразился на своем своеобразном языке.
– Меня там все знают… – уклончиво отвечал он на вопросы Костина, почему он отказывается его сопровождать.
– Пойдем скорей… Тебе не следует оставаться в настоящем доме ни минуты, – задыхаясь от волнения, говорил Ольге Ивановне Семен Иванович.
– Да отчего же? Почему ты так спешишь?
– Дай Бог, чтобы я не опоздал только! Идем скорее!
Ольга Ивановна удивленно и досадливо покачала головой, но беспрекословно последовала за взволнованным дядей.
– Ну, что? – встретил их у подъезда Ястребов.
– Вот она… Вызволил… Кажется, не опоздал.
– Конечно же… Это не так скоро делается, – заметил Алексей Александрович.
Молодая девушка смотрела на них обоих с нескрываемым недоумением.
Семен Иванович с племянницею сели на извозчика.
– А я домой! – сказал Ястребов.
– Заходи! – крикнул ему Костин, когда извозчик уже тронул свою лошадь.
Когда они очутились дома, Ольгу со слезами обняла Евдокия Петровна и сквозь рыдания спросила мужа:
– Ты не опоздал?
– Не знаю.
– Ну, хоть ты, Ольга, скажи мне – он не опоздал?
Молодая девушка не понимала до сих пор поведения ее дяди, а вопрос тетки окончательно озадачил и рассердил ее.
– Не понимаю, чего вы от меня хотите, – с досадой отвечала она. – Я могу вам только сказать, что дядя не только не опоздал, а приехал еще слишком рано. Вовсе не для чего было пороть такую горячку.
– Ты не опоздал… – сквозь слезы улыбнулась мужу Евдокия Петровна.
VII
Финансовый гений
Корнилий Потапович Алфимов имел много причин желать брака своей дочери с графом Петром Васильевичем Вельским.
Три из них, как мы знаем, он высказал Надежде Корнильевне.
Это были: во-первых, данное им молодому графу согласие; во-вторых, желание этого брака со стороны отца Петра Васильевича графа Василия Сергеевича, и, в-третьих, намерение самому жениться.
– Есть еще причины, но я тебе их не могу сказать… – сказал Алфимов во время беседы со своей дочерью в Отрадном.
Он скрыл их от молодой девушки не потому, что ему неловко было открыть их, а потому, что он не считал их доступными ее женскому пониманию.
Эти причины были деловые.
Граф Василий Сергеевич Вельский был одним из богатейших вельмож в Петербурге. Его состояние давало более полумиллиона годового дохода, и единственный сын его Петр, имевший отдельное громадное состояние от своей матери, был наследник всех этих несметных богатств.
Вступив прямо из низка трактира на Невском проспекте в величественное здание петербургской биржи, Корнилий Потапович вскоре и там совершенно освоился и получил вес и значение в качестве крупного денежного туза, на что ему давали право его состояние и престиж гениального финансиста, счастливо производящего самые сложные биржевые спекуляции.
На бирже и в банках счастье – рычаг всего: счастливого биржевого дельца, банкира возводят на пьедестал, ему оказывают почти царские почести, звон золота, сопровождающий его удачные сделки и спекуляции, придает им характер подвигов, и он сам в глазах большинства является каким-то магом и волшебником, вызывающим поклонение. Все спешат вверить ему свои сбережения, все кричат о его классической честности и ждут как милости, чтобы он соблаговолил взять в свое распоряжение их капиталы, большие и малые, доставшиеся им по наследству или нажитые упорным трудом… С поклоном отдают ему их и с замиранием сердца боятся услышать отказ от их собственных денег.
Но повернись хотя на некоторое непродолжительное время счастье спиною к такому дельцу, и картина меняется как бы по мановению волшебного жезла.
Та же толпа, с кровожадностью римлян в эпоху падения империи, стекавшихся в амфитеатры любоваться боями гладиаторов с дикими зверями, бежит в зал суда, где ее вчерашний герой, ныне развенчанный в подсудимые, дает отчет в употреблении чужих капиталов, погибших зачастую вместе с собственными при одном неблагоприятном обороте колеса фортуны.
Те самые люди, которые чуть ли не коленопреклонно подносили "счастливому дельцу" свои капиталы, прося как милости взять их в свое распоряжение, с нескрываемым негодованием в качестве свидетелей-потерпевших отзываются о своем вчерашнем благодетеле и кормильце.
Бесстрастный представитель обвинения, опираясь на текст статей закона, нарушенных подсудимым, требует его обвинения, а следовательно, и соединенного с ним изгнания из того общества, которое еще вчера чуть не носило его на руках и не целовало следов от его ног, обутых в щегольские ботинки.
Защитник, купленный зачастую ценой последних крох состояния прогоревшего дельца, говорит громкие высокопарные фразы о превратности человеческой судьбы, о законности сделок, совершенных обвиняемым, призывает в свидетели о его безукоризненной честности лиц, сохранивших в своих сердцах чувство приязни к подсудимому, или в своих карманах барыши от счастливо ранее произведенных им операций.
Но потерпевшие громко взывают о возмездии, и возмездие совершается.
Неумолимый закон подводит деяния "несчастного спекулянта" под текст бездушной статьи, и он становится отщепенцем, отверженным.
Правосудие совершилось.
Общество, падкое до наживы, сбегающееся на звон золота охотнее, нежели на звон церковных колоколов, само порождает таких "дельцов" и, смотря по удаче последних, или молится на них, или же топчет ногами в зверском озлоблении.
Удачная операция, а тем более ряд таких операций, кружат головы, и в руки счастливого дельца стекаются громадные суммы, приносимые добровольно, чуть не с мольбою.
Группа дельцов, образовавших банки, выдает громадные дивиденды, а кассы банков еле вмещают приливающие в них капиталы.
Владельцы этих капиталов, конечно, хорошо знают, что банк спекулирует их достоянием, но пока эта спекуляция дает барыш, пока "заправилы банка умело ведут дела", как выражаются капиталисты, они имеют от всех почет и поклон.
Но перефразируем слова Суворова: "Сегодня уменье, завтра уменье, необходимо и счастье". И вот когда это счастье отвернется от "опытного дельца" или целой компании дельцов – банка – то является преступление, а вместо поклона и почета – жалоба прокурорскому надзору и обвинение с пеной у рта в присвоении и растрате.
Одним из таких крупных финансовых гениев считался в описываемое нами время Корнилий Потапович Алфимов, а самым ярым его поклонником и дифирамбистом был граф Василий Сергеевич Вельский.
– Все состояние мое отдам ему без расписки и буду жить спокойно!.. – говаривал он, когда заходила речь о деловых качествах Алфимова.
Без расписки хотя старый граф Вельский денег и не давал, но в обороте Алфимова имелись большие суммы, принадлежавшие графу Василию Сергеевичу.
Весьма естественно, что скрепление уз доверия, которые были между Корнилием Потаповичем Алфимовым и графом Василием Сергеевичем Вельским узами родства было очень желательно для первого и небезвыгодно для второго, надеявшегося, что Алфимов в качестве родственника еще более будет заботиться о приращении его капиталов.
Состояние молодого графа, во владение которым он вступал в случае женитьбы до тридцатилетнего возраста также входило в деловые расчеты старика Алфимова, не знавшего, что на это состояние уже начата атака таких если не сильных, но зато искусных противников, как Матильда Руга и граф Стоцкий.
Все это вместе взятое делало то, что Корнилий Потапович не только настаивал на свадьбе, но и торопился с нею.
К чести отца Надежды Корнильевны или, лучше сказать, мужа ее покойной матери, он был далек от мысли быть относительно ее жестоким.
Он был искренно убежден, что граф Петр Васильевич Вельский – блестящая партия для молодой девушки ее круга, и все общество соглашалось с ним.
Любовь же молодой девушки к другу ее детства он находил, опять же убежденно – гибельною для нее блажью.
VIII
Командировка
Предметом "блажи" Надежды Корнильевны, как называл старик Алфимов чувство своей дочери, был сын отца Иосифа – Федор Осипович Неволин.
В год смерти матери Алфимовой он окончил курс Московского университета по медицинскому факультету и пристроился ординатором к одной из московских больниц.
Во время прохождения курса сперва в Московской семинарии, а затем в университете, он как сын священника села Отрадного был принят в доме Алфимовой, а летом, во время каникул, проводил несколько месяцев в Отрадном, и тогда "удалая тройка", как прозвали на селе Надю Алфимову, Олю Хлебникову и Федю Неволина, не расставалась.
В раннем детском возрасте они вместе играли и резвились, с годами стали степенно ходить по грибы, удить рыбу и читать, словом, долгие годы молодые люди не расставались.
По странному, детскому инстинкту Федя был дружен с Олей Хлебниковой и несколько сторонился и даже дичился Нади, которая платила своему товарищу тою же монетою.
Это было в раннем детстве.
С летами отношения их стали ровнее, но все же и тогда Федя, став Федором Осиповичем, был откровеннее и задушевнее с Ольгой Ивановной, чем с Надеждой Корнильевной, тоже из девочек обратившихся в барышень.
Оказалось между тем, что сердца Неволина и Алфимовой давно тяготели друг к другу, и их сдержанность и отчуждение друг от друга происходило именно от этого чувства взаимного притяжения, ими ранее не понятого.
Отношение товарищей было для них немыслимо, так как оно не только не удовлетворяло их сердечных влечений, но даже при попытках подобного сближения оба они ощущали какую-то тоже непонятную для них неловкость, доходящую до сердечной боли.
Им порознь случайной шуткой открыла глаза на их отношения Ольга Ивановна.
– Вы так смотрите друг на друга, – сказала она, – что будто смерть друг в друга влюблены и даже сами себе боитесь сознаться в этом, – сказала она им во время одной из прогулок.
Надежда Корнильевна и Федор Осипович оба как-то инстинктивно взглянули друг на друга и оба покраснели.
– Браво, браво, угадала! – захлопала в ладоши Хлебникова, следившая за впечатлением, которое произведут на ее товарищей ее слова.
– Какие ты говоришь глупости! – с дрожью в голосе, после некоторой паузы, заметила Алфимова.
Неволин промолчал.
Прогулка продолжалась, но уже встречающиеся взгляды Надежды Корнильевны и Федора Осиповича без слов говорили о их взаимной любви.
Им вдруг стало легче на сердце, они открыли его друг другу, хотя Алфимова была права, сказав отцу, что они ни разу не говорили о любви.
Они поняли друг друга без слов, да слова им были и не нужны.
В год смерти матери Надежды Корнильевны, когда стало известно, что она с братом переезжает к отцу в Петербург, Федор Осипович в одно из посещений дома Алфимовых сказал, что он подал прошение о переводе в одну из петербургских больниц.
– И это скоро может устроиться? – спросила Надежда Корнильевна.
Ее не поразило решение молодого доктора, прекрасно поставившего себя в московской больнице и даже приобревшего в первопрестольной столице довольно порядочную практику.
Она, видимо, заранее была твердо уверена в том, что Федор Осипович будет там, где будет она.
Разве могли они жить в разных городах?
Она покидает Москву не по своей воле, значит, он должен следовать за ней.