– К чему вы притворяетесь? Ведь вы очень хорошо знаете, как состоялся этот брак… Корнилий Потапович настоял на нем, хотя и знал, что его дочь глубоко любила другого. И даже отправил этого другого в почетную ссылку. Говорят, он скоро вернется.
– Что же из этого? Если бы это и было так, хотя я не знаю этого… Но я убеждена, что если бы что и было до брака, то после него графиня останется до гроба верна своему мужу…
– Браво, прелестный адвокат… Но как же это вы, закадычная подруга графини, не знаете имени ее избранника?..
– Повторяю вам, не знаю.
– Так уж я вам скажу его. Это доктор Неволин.
– Он просто друг детства.
– Ох уж эти друзья детства! – усмехнулся Сигизмунд Владиславович своей змеящейся улыбкой.
В эту минуту на террасу вошел граф Петр Васильевич.
– Как здоровье Нади? – спросил он у Ольги Ивановны, дружески поздоровавшись с графом Стоцким. – Хотелось бы, чтобы она хоть сегодня была повеселее, но, кажется, мои доброжелатели так восстановили ее против меня, что этому не бывать.
– О, граф! Не виноваты же люди, что про вас ходили такие странные слухи… Но ведь теперь никто ничего дурного не думает.
– Да, да, будем надеяться на лучшее, – перебил граф Вельский. – Однако неужели до сих пор Надя не встала?
– Я пойду потороплю ее… Да и я еще ее не поздравила.
С этими словами Ольга Ивановна ушла с террасы.
– Прелестное существо, – сказал граф Петр Васильевич.
– Ты находишь? – язвительно спросил граф Стоцкий.
– И что за безграничная преданность нам с женой, – продолжал он, не обратив внимания на это замечание. – Она положительно заставила меня додуматься до того, что Надя пожертвовала для меня всем и что ради этого я обязан от многого отречься.
– Что же?.. Если не боишься сделаться всеобщим посмешищем – за чем же дело стало? Ступай хоть в монахи. Но главное в том, есть ли достаточная причина на это решаться?
– Говори яснее.
– Ну, братец, такие вещи легко не говорят.
– А я тебе повторяю, во имя нашей дружбы, говори!..
– Помни, что ты сам этого потребовал! Видишь ли… женщины не то, что мы, – это организации нервные, утонченные, способные питать чувство одним воображением и все-таки сохранять это чувство целые годы. Графиня тебя не любит, да едва ли когда-нибудь и привяжется к тебе, потому что она прежде любила…
– Я убью этого проклятого… – проскрежетал граф, бледнея.
– Ты не так меня понял! – проговорил граф Стоцкий, сам испугавшись последствий своих слов. – Я не говорю, что графиня любит и теперь… Я только хотел тебе посоветовать не становиться в глазах света смешным, пока ты не убедишься, что…
Он не договорил, так как на террасу снова вышла Ольга Ивановна.
– Графиня сейчас выходит в столовую, – сказала она Петру Васильевичу.
Тот, мрачно сверкая глазами, порывисто пошел в дом.
Тяжелые, резкие шаги его затихли только на ковре гостиной, к которой примыкала столовая.
В столовой было пусто.
Он прошел далее несколько комнат и незаметно очутился у будуара графини.
Подойдя к нему, он вдруг остановился.
До его слуха долетел какой-то странный, порывистый шепот. Шепот этот раздавался из будуара, отделенного от приемной графини, в которой он находился, только спущенной портьерой. Он прислушался.
– Дорогая моя… Незабвенная! – с глубоким чувством говорила графиня. – Бог свидетель, как тяжела моя судьба, но среди величайшего горя я останусь верна клятве, которую дала тебе, как и клятве, данной мною перед алтарем… Мне стоит посмотреть на твои дорогие черты, и в душе моей возрождаются новые силы.
Граф не разобрал, говорила ли его жена "дорогая", "незабвенная" или же "дорогой", "незабвенный", то есть относились ли эти эпитеты к мужчине или к женщине.
Он не выдержал.
Осторожно отмахнув портьеру, он прошел в будуар.
Графиня Надежда Корнильевна стояла спиной к нему на коленях перед киотом с образами, и держала в руке чей-то портрет.
Граф Петр Васильевич также беззвучно подкрался к ней по толстому ковру и быстро перегнувшись через ее плечо, увидел, что это был миниатюрный портрет ее матери.
– Да! Только бы, Ты поддержал меня, Господь мой! – продолжала графиня, не замечая мужа. – Только бы Ты просветил его разум и открыл ему, как сам он глубоко несчастлив в своем ослеплении. А я… я, забывая себя, стану исполнять долг свой и дам ему все то счастье, какое может дать страстно любящая жена.
– Аминь! – проговорил граф.
Быстро обернувшись и вскочив с колен, графиня увидела, что на глазах ее мужа блестели слезы.
– Ты… Здесь… И именно в эту минуту! – проговорила она растерянно.
– За все сокровища мира не отдал бы я этой минуты! – воскликнул он. – Она не изгладится из души моей во всю мою жизнь. Прости, прости меня, Надя! Клянусь тебе!..
– Полно, Петя, не клянись! Возблагодарим Бога и за то, что ок просветил тебя… Что ты сознал свои заблуждения… Лучшего счастия я не могла бы для себя сегодня пожелать!
– Хорошо… Клясться я не стану… Но вот медальон… Он имеет форму сердца… Он открывается… Пусть он будет символом, что мое сердце всецело принадлежит тебе и всегда будет для тебя открыто… Верь мне, что из любви к тебе я готов на все лучшее, и что каждый раз, когда меня станет соблазнять что-либо дурное, мысль об этой минуте и об этом медальоне-символе и надежда хоть когда-нибудь добиться твоей любви станет воздерживать меня.
С этими словами он надел ей на шею медальон на золотой цепочке в виде сердца, осыпанного бриллиантами.
Надежда Корнильевна взяла обеими руками его голову и поцеловала его в лоб.
На лице графа Вельского отразилось испытываемое им блаженство от столь редкой искренней ласки его жены.
– Зачем он так поспешил? – сказала между тем как бы про себя Ольга Ивановна. – Графиня, может быть, еще не вышла в столовую.
– Как же не спешить влюбленному мужу к холодной, как мрамор, жене, – с явною насмешкою сказал граф Стоцкий, держа в руке сорванный им цветок.
– Поверьте, граф, что все уладится между ними, и в конце концов они будут любить друг друга и жить счастливо. Я, по крайней мере, приложу все силы мои для этого и употреблю все свое влияние на Надю.
– Ну, тогда, конечно, счастье их обеспечено, – снова ядовито усмехнулся Сигизмунд Владиславович.
В это время на террасу из сада вошел приехавший из города Корнилий Потапович Алфимов.
Он подозрительным, ревнивым взглядом окинул беседующую парочку.
– Где же Надя? – сказал он, здороваясь со Стоцким и Хлебниковой.
– Она с мужем в столовой… Я сейчас скажу им, что вы приехали.
Ольга Ивановна ушла в комнаты.
Корнилий Потапович и Сигизмунд Владиславович остались одни.
– Однако вы сильно, как я вижу, приударяете за Ольгой Ивановной, – сказал старик, ударяя по плечу графа.
– Я? – воззрился на него тот недоумевающим взглядом.
– Ну, конечно, вы… О чем вы тут с ней ворковали?
– Ошибаетесь, Корнилий Потапович, этот кусочек не для меня… Его, кажется, готовит себе ваш зятек…
– Что! Граф Петр?..
– Да, кажется, надо же ему утешиться от все возрастающей холодности его жены…
– Ну, этому не бывать, – сверкнул Алфимов глазами из-под очков.
– Вы что же хотите, чтобы он жил аскетом и был бы верен недоступной богине – своей жене? Ведь он моложе вас… У него кипит кровь и бьется сердце.
– Кто сказал вам, что у меня не кипит она?
– Все же не так.
– Как знать… Эта девушка производит на меня одуряющее впечатление… Вам я признаюсь, так как хочу просить вашего содействия, если только вы сами…
– Будьте покойны насчет этого… Она не в моем вкусе… Слишком серьезна и идеальна…
– Вы часто бываете здесь, подготовьте ее исподволь к моему объяснению… Я хочу предложить ей руку и сердце.
– Вы?
– Да, я… Чему же вы удивляетесь?
– Я подумал, как вы, считающийся финансовым гением, способны на такую невыгодную сделку…
– Что вы этим хотите сказать?
– Да то, что вы сразу набиваете цену на товар, который можно приобрести дешевле… Граф Вельский оказывается практичнее вас. Он начал с дешевенького, но блестящего парюра…
– Но она честная девушка, да и отец ее…
– И вы верите, при вашем знании жизни, в добродетель современных девушек и неподкупность нынешних отцов? Хлебников, ваш управляющий, и должен молчать, если не захочет потерять место… Вы возьмите ее в дом под видом присмотра за хозяйством. Вот и все.
– Конечно, – после некоторого раздумья сказал Корнилий Потапович, – так было бы удобнее, но…
– Какое там "но".
– Я думаю, что она на это не пойдет…
– Предоставьте это мне и Матильде Францовне.
– Матильде?
– Да, не бойтесь… Ревность не входит в число ее многих пороков, которые в ней кажутся добродетелями. При моем содействии, она, как женщина, уладит все по вашему желанию.
Развитию подробностей этого гнусного плана помешали вышедшие на террасу граф и графиня Вельские и Ольга Ивановна. Муж и жена оба весело улыбались.
– Однако у них, кажется, на самом деле начинается "совет да любовь", – злобно проворчал граф Сигизмунд Владиславович.
XVIII
Тюрьма или гнездышко?
Командировка Федора Осиповича Неволина закончилась как раз в то время, когда он был, по мнению Корнилия Потаповича, совершенно безопасен для счастья его дочери.
Надежда Корнильевна Алфимова уже несколько месяцев как была графиней Вельской.
Положим, вскоре после свадьбы старик Алфимов начал сильно сомневаться в личном счастьи Нади, так как ее постоянное печальное настроение указывало на внутренние страдания, переносимые молодой женщиной.
В душе Корнилия Потаповича сперва было зашевелилось даже нечто, вроде угрызения совести, но так как он, как мы знаем, не принадлежал к числу людей, способных предаваться "безделью", к которому причислял и сожаление о совершенном и случившемся, то скоро и нашел утешение в русской поговорке: "Стерпится – слюбится".
Возникшая в его старческом уме, или лучше сказать, в его старческой крови страсть к Ольге Ивановне еще более отодвинула на задний план мысли о Наде.
"Графиня богата, любима мужем, предупреждающим все ее малейшие желания… Какого ей еще рожна нужно?" – рассудил он и успокоился.
Расположение к человеку, с его точки зрения, порождалось услугами, которые этот человек делает другому, к нему расположенному. Любовь – эгоистическое чувство необходимости для одного в другой, или для одной в другом, в том или другом, но непременно материальном смысле.
Иного чувства Корнилий Потапович не понимал и называл его "блажью".
Таковой "блажью" считал он и чувство его дочери к "докторишке", как называл он Неволина.
Но вернемся к Федору Осиповичу Неволину.
Его командировка, повторяем, кончилась.
Она продолжалась, однако, более десяти месяцев, во время которых он еженедельно давал медицинский отчет "петербургской знаменитости" и получал изредка краткие извещения, состоявшие почти сплошь в одобрении принятого метода лечения.
Больная, однако, умерла в Баден-Бадене.
Об этом исходе правильного метода лечения Федор Осипович не замедлил сообщить "светилу медицинского мира", с указанием последних употребленных им средств.
Ответа на это письмо он ждал с большим трепетом, боясь указания на существенные сделанные им промахи.
Но ответ пришел успокоительный для него как для врача.
"Светило медицинского мира" писал, что смертельный исход болезни произошел по всем правилам врачебной науки и при совершенно рациональном методе лечения.
Репутация Неволина как врача в глазах "знаменитости" была сохранена.
Федор Осипович мог отдаться всецело своему личному горю, или лучше сказать, предчувствию этого горя и начал спешно готовиться к отъезду на родину.
К чести Федора Осиповича надо сказать, что обязанности врача он понимал очень высоко и не допускал, имея на руках больного, отвлекаться лично посторонними делами, хотя бы эти дела составляли для него вопрос жизни и смерти.
Так было и в данном случае.
Имея на руках порученную ему больную, он все свои мысли направил к всевозможному разъяснению по данным его науки ее болезни и столь же возможному если не излечению, то облегчению ее страданий, забывая носимую им в сердце страшную рану.
Этой раной было непонятное для него молчание Надежды Корнильевны Алфимовой.
Он написал уже несколько писем на имя ее горничной, но сам не получил ни одного.
"Ужели она забыла меня? С глаз долой – из сердца вон", – иногда только мелькало в его голове.
Он гнал от себя эту мысль, но воображение рисовало ему тогда нечто еще более ужасное.
Федор Осипович знал о предполагаемом сватовстве со стороны графа Вельского и о настойчивом желании этого брака стариком Алфимовым, знал он также и о клятве, данной Надеждой Корнильевной у постели умирающей матери – повиноваться во всем отцу.
"Ужели ее выдали замуж против ее воли?"
Эта мысль холодила ему мозг.
Он не мог себе представить, что Корнилий Потапович, так ласково, чисто по-родственному обошедшийся с ним при расставании, мог воспользоваться этой клятвой своей дочери, чтобы принудить ее согласиться на брак, который ей в будущем не сулит ничего, кроме несчастия.
"Может быть, она больна… умерла…" – терялся он в догадках.
Всецело, повторяем, овладели им эти мысли после смерти порученной ему больной, во время сборов в Петербург.
Ранее с берегов Невы до него не долетало никакой весточки.
Только что переведенный в Петербург, он не успел завести близких знакомств, не успел сойтись на короткую ногу с товарищами.
К кому же он мог обратиться за щекотливыми сведениями о любимой девушке?
Наконец поезд помчал его в Россию.
В первый же день приезда в Петербург – на дворе стояли первые числа августа – он поехал на Сергиевскую.
С трепетно бьющимся сердцем подъезжал он к подъезду дома Алфимова.
Прежний бравый швейцар распахнул перед ним дверь.
– Дома?..
– Никак нет-с… на даче-с.
– Где?..
– На Каменном острове.
– Все здоровы?
– Все, слава Богу.
– И Надежда Корнильевна?.. – чувствуя, как сжимается у него горло, спросил Неволин.
– Ее сиятельство тоже изволят быть здоровы.
Этот титул сказал ему все.
– Ее сиятельство изволят быть здоровы… – машинально повторил он.
– Точно так-с… – невозмутимо ответил швейцар. – Что с вами, барин, вам худо?.. – вдруг добавил он, видя, что Федор Осипович, бледный как смерть, прислонился к притолке двери.
– Ничего, это так… со мной бывает… головокружение… Дай-ка мне стакан воды.
Швейцар бросился за водой.
Федор Осипович собрал всю силу своей воли, и когда вестник его горя возвратился, неся на подносе стакан с водой, он уже пришел в себя и, выпив залпом стакан, сказал:
– Благодарствуй. Так я к ним на дачу понаведаюсь.
– Там у них свои дачи поблизости… У Корнилия Потаповича и у их сиятельств… – пустился в объяснения швейцар.
Но Неволин не слыхал его.
Сунув в руку швейцара какую-то мелочь, он вышел из подъезда и, бросившись в пролетку ожидавшего его извозчика, крикнул:
– Пошел!
Без думы, в каком-то оцепенении ехал он по улицам Петербурга, сам не зная куда.
Сообразительный извозчик, которого Федор Осипович взял от подъезда меблированных комнат на Екатерининской улице, где он временно остановился, привез его обратно к тому же подъезду.
При остановке экипажа Неволин вышел из своего столбняка, бросил извозчику рублевую бумажку, вошел в подъезд, поднялся во второй этаж и, только очнувшись в своем номера, бросился ничком на постель и зарыдал.
Слезы облегчили его.
Он посмотрел на часы.
Был четвертый час в начале.
Он решился заехать в контору Корнилия Потаповича в надежде, что старик сам пригласит его к себе на дачу, и, быть может, сведет и к дочери.
С графом Федор Осипович был почти не знаком, если не считать нескольких случайных и коротких встреч.
Сказано – сделано.
Неволин снова одел пальто, взял шляпу и поехал на Невский проспект.
Корнилий Потапович оказался в конторе. В его кабинете Неволин застал и графа Вельского.
"Счастливый случай!" – мелькнуло в его голове.
Вскоре он, однако, разочаровался.
Старик Алфимов принял его очень любезно, расспрашивал обстоятельно о его заграничной поездке, но не обмолвился приглашением.
Граф Петр Васильевич Вельский при возобновлении знакомства с Федором Осиповичем обошелся с ним так холодно-вежливо, что о визите к нему не могло появиться и мысли.
– Графиня теперь никого не принимает… – бросил он между прочим в разговоре, сильно подчеркнув эти слова.
Неволин понял и вскоре, простившись, вышел из конторы Алфимова.
Надежда увидеть графиню Вельскую открыто и честно рушилась.
Приходилось прибегнуть к свиданию исподтишка.
Страстное желание видеть молодую любимую им женщину все более и более охватывало Федора Осиповича.
Он воспользовался возможностью отдыха после путешествия и не вступал в отправление своих обязанностей ординатора больницы.
В продолжение нескольких дней просидел он безвыходно в своем маленьком номере.
Голова его положительно шла кругом.
В то, что сама Надежда Корнильевна польстилась на графский титул и на возможность играть роль в высшем петербургском свете или же даже что она разлюбила его и полюбила другого, он не верил.
Он был глубоко убежден, что брак ее с графом Вельским был насильственный.
Это убеждение подтвердилось и приемом, оказанным ему в конторе Алфимова Корнилием Потаповичем и графом Петром Васильевичем.
Он ничего не сделал им дурного, и они оба не могли иметь против него ничего, кроме того, что его любила когда-то жена последнего.
Если бы только любила и променяла добровольно, то граф Вельский, торжествующий победу, не был бы так холоден к своему бывшему несчастному сопернику.
Отсюда ясен был вывод, что графиня любит его до сих пор и граф Петр Васильевич знает это.
Прийдя к этой мысли, он вышел из своего добровольного заточения и отправился на Каменный остров.
Без труда нашел он роскошную дачу графа Вельского, находившуюся в одном из лучших и тенистых летних уголков Петербурга, пользующихся за последнее время обидным пренебрежением.
Он прошелся несколько раз мимо дачи, пошел далее, погулял и снова вернулся.
Самый вид жилища горячо любимого им существа, казалось, вносил, с одной стороны, успокоение в его измученное сердце, а, с другой, между тем поднимал в нем целую бурю.
Ощущения эти менялись мучительно одно за другим.